«Вся Россия — наш вишневый сад!» — говорит вечный студент Петя Трофимов. Если бы Чехов знал, каким смыслом наполнятся эти слова ровно век спустя... 100 лет назад была премьера «Вишневого сада»
СУШЕНАЯ ВИШНЯ
Кирилл Серебренников, самый модный и самый востребованный сейчас в Москве театральный режиссер, сказал в каком-то интервью, что (цитирую, конечно, не дословно) он вообще-то не против классики, но невозможно же сто лет ставить одно и то же — 128 «Вишневых садов» и 75 «Чаек», идущих одновременно — ну сколько можно?!
Действительно, сколько? Неужели не надоело?
Известен в мире еще один автор, несколько даже превзошедший Чехова по количеству постановок, — по фамилии Шекспир. Так вот, в последнее время об этом староанглийском Чехове много спорят в мире: а был ли этот Шекспир вообще реальным автором, а не прячется ли за этим псевдонимом целый творческий коллектив? Ну не мог же безграмотный английский актер, даже не дворянин, изучить такое количество литературы, исторических летописей, средневековых сказаний, не мог объять необъятное, необъяснимо это в конце концов... И явно, что за фамилией Шекспир прячется какая-то тайна, загадка или ошибка истории.
Я не поклонник этой теории (вернее, многих теорий), но... Но что-то есть в этом ощущении тайны. Хочется верить, что какая-то тайна все же была, что она там где-то спряталась от нас навсегда — эта тайна. Или ошибка?
В чеховском «Вишневом саде» тоже есть какая-то ошибка. Какая-то странность. То ли автор не понял, что он написал, то ли публика не поняла автора. Открываешь томик переписки Чехова с близкими людьми, и сразу бросаются в глаза какие-то неловкости, несовпадения.
Вот что пишет автору, который уже болен неизлечимо и живет безвылазно в Ялте (которая, как выяснилось позднее, далеко не так полезна его легким, как верилось докторам), Ольга Книппер-Чехова, любимая актриса и любимая женщина: «Вся драма какая-то для тебя непривычно крепкая, сильная, ясная. Я прочла и побежала в театр...» Ничего себе проговорочка! Что же получается, все его предыдущие «драмы» были некрепкие, несильные и неясные? Сомнительный комплимент! Поморщился ли Антон Павлович, читая эти бесхитростные женские строки?
А Чехов отвечает невпопад: «Лопахина надо играть не крикуну, не надо, чтоб он непременно был купец. Это мягкий человек...»
Я шел по улице Герцена, теперь это Большая Никитская, с удовольствием смотрел на мягкий, теплый, какой-то старомосковский снег при свете зеленых фонарей и занимался любимым делом: вспоминал по дороге, где что было.
Ну вот, например. Здесь был Дом медика — собирались врачи, приглашали бардов или устраивали джазовые вечера. В одном зале играл джаз Козлова, в другом — врачи проводили сеанс одновременной игры в шахматы. В просторном буфете продавали бутерброды. Теперь тут ресторан «Гвозди» и театр «Геликон». Мальчики во фраках разносят в антракте шампанское. Я пил по двадцать рублей за бокал. Теперь-то уж наверняка сорок.
Вот старый, нелепый угловой дом, когда-то тут был Кинотеатр повторного фильма — крутили замечательные ленты 40-х, 50-х, 60-х годов, каждый день с утра и до вечера. Теперь тут тоже, впрочем, довольно культурно: с бульвара — театр «У Никитских ворот», а с переулка — «Шашлык и пиво». Но кинотеатра жаль. Парикмахерская, правда, на месте. Рядом с ней вроде бы банк. А раньше была сберкасса. Напротив, в помещении магазина «Ноты», известного всей Москве, где работали два очень странных продавца, теперь неопределенного вида книжный магазин. А в бывшем магазине «Ткани» — новый бутик. Словом, куда ни глянешь — опять всюду «Вишневый сад». Правда, без вишен.
Да, теперь в роли вишневого сада — невзрачная, угрюмая брежневская Москва. Но, боже мой, сколько же в ней было тайн и загадок! Там каждый второй истопник в котельной или алкоголик был поэтом, художником, человеком с интересной судьбой. Или просто доморощенным философом. А теперь среди персонажей московского дна мало москвичей, все больше запуганные приезжие. У них тоже бывает интересная судьба, но немного другая.
А раньше в этой брежневской Москве грустили о Москве 30-х, о довоенной... Наивной, бурлящей, голодной, с пламенными ораторами и демонстрациями, с морем надежд и страданий.
А еще — о дореволюционной. Сытой, спокойной, размеренной. Чеховской.
Сколько живу в этом городе, сколько себя помню — все время эта грусть, эти странные улыбки: а помните, когда-то здесь был такой магазинчик... и там была такая милая кассирша. Да-да, помню-помню. А теперь магазин самообслуживания, какая гадость. А вот в этом доме, говорят, жил Есенин, а теперь тут скучная контора. А вот в том доме...
Грусть. Вечная грусть — вот пришли новые люди, новые хозяева, все снесли, перегородили, установили свои порядки. Зачем? Ведь ТАК было хорошо.
В конце 70-х появилась такая модная, полузапрещенная пьеса В. Арро «Смотрите, кто пришел...» — тоже по мотивам «Вишневого сада», — там старая советская интеллигентная дама, из среды профессоров, или из дипломатов, или из артистов, вынуждена продавать свою дачу какому-то подпольному советскому нуворишу из банщиков, или из продавцов мясного отдела, или из автослесарей... Не важно. Детали были не важны — важно было общее ощущение: что-то происходит, какая-то смена ценностей, смена приоритетов. Помню, прочел пьесу — хорошую, крепко сделанную, — и меня охватило странное разочарование: что-то не то. Вроде все так, но... слишком частная история. Ну продала дачу. Ну и что? Мало ли было вокруг проданных дач? Или купленных за эти дачи «жигулей», гаражей? Кто-то вечно что-то на что-то менял, такова была советская жизнь, хитрая, загадочная... Не было мне дела ни до этой старой дамы, ни до ее нувориша. У меня не было и быть не могло в те годы ни дачи, ни «жигулей».
Потом стало понятно — преждевременная была пьеса. Лет через десять уже появились кооператоры. Еще через пять — «новые русские». И вдруг появился и новый вишневый сад. Проступил. Зашелестел старыми ветками. В масштабах целой страны. Его принялись оплакивать. Защищать. Даже драться за него.
Но поздно. Аукцион, продажа за долги, на театральной сцене все советское время выглядевший, как какая-то архаичная экзотика, стал теперь беспощадной реальностью. Все советские поместья — не важно, как они тут назывались: театр, клуб, институт, завод, лаборатория, библиотека, — оказались вдруг кому-то должны. Реальные деньги должны. Недоступные деньги. Они все стали стоить этих реальных денег; вернее, не они, а принадлежавшие им особняки, подвалы, гектары земли.
Чехов, который, как известно, упорно называл «Вишневый сад» комедией и даже водевилем, а Лопахина — мягким человеком (то есть в его терминологии — умным, добрым, порядочным), очень сердился, что его пьесу играют, как драму. Он и в самом деле думал, вероятно, что над Раневской и Гаевым зрители будут от души смеяться. Ну правда, как же не смеяться над этими почти клиническими идиотами, живыми тенями, которые всем мешают, которые все портят, все искажают, которые все растратили и все потеряли вместе с остатками здравого смысла?
Но Чехов ошибся. Произошла великая чеховская ошибка.
Никто за эти сто лет не смог, не посмел смеяться над ними — такими жалкими и ничтожными. Смеются — иногда, вскользь, как-то грустно над другими персонажами, другими коллизиями, но не над ними. Даже над Лопахиным смеются с его маниакальным стремлением делать добро, а над этими жалкими ничтожными личностями — отнюдь... Над ними плачут, им глубоко сопереживают. И не только у нас, в России, но, как ни странно, и в Америке, Англии, Японии и Мексике какой-нибудь тоже.
Но почему, почему, черт возьми? Что они такого делают, чтобы ТАК их любить?
Я шел по бывшей улице Герцена, по зимней Москве, по январскому вечеру к Театру Маяковского на одну из самых последних постановок «Вишневого сада» загадочного литовского режиссера Некрошюса. Шел, возможно, и на самую загадочную его постановку — во время первого премьерного показа критики падали в изнеможении от шестичасового изматывающего зрелища, ставили в рецензиях осторожные вопросы: а надо ли так долго, так подробно, так излишне?
Я шел в надежде, что Некрошюс ответит на все эти вопросы: любил ли Чехов этих людей или издевался над ними? В чем смысл этой загадки: загадки этой нелепой нашей грусти и ностальгии по всему прежнему, разрушающемуся, отжившему?
Не могу сказать, что Некрошюс и его блистательные русские актеры на эти вопросы ответили, нет, но они их обнажили настолько остро и глубоко, что общий смысл «Вишневого сада» стал мне хотя бы чуть более понятен.
Благодаря чему?
Благодаря Евгению Миронову — его Лопахин действительно человек очень мягкий, не крикун, не купец, не карикатурный «новый русский», а напротив, даже почти интеллигент, даже отчасти мессия, который все хочет спасти и всем помочь, но... Но Миронову-то легко, он знает, он видел живьем нынешних российских лопахиных, с их извиняющейся, растерянной полуулыбкой, тихим голосом, с их манерой прятаться, не высовываться, стесняться и с их неожиданными, очень точными репликами, которые мгновенно разделяют мир на две половинки: тех, кто может купить, и тех, кто не может. Человек, который обладает такими деньгами, уже не вернется в обычное человеческое измерение, не может вернуться — это аристократ денег, с другой логикой и другой моралью. Возможно, эта мораль гораздо моральнее нашей, но мы-то ее понять не в силах...
А вот Людмила Максакова, которая наконец-то через сто лет вернула Раневской ее истинную роль — растерянной, нелепой, безмерно уставшей, почти бесплотной, но странно пленительной женщины. И Раневская наконец-то перестала быть агрессивной, яркой, величественной и царственной, что пытались на протяжении этих сто лет сделать с ней все великие актрисы русского театра.
Или Гаев Владимира Ильина (обычно это самый скучный, плоский персонаж), безжалостно показавший, что в России, несмотря на все ее мифотворчество, истинно добрых людей все эти сто лет немножечко любят и множечко презирают.
Или Фирс Алексея Петренко — как ни странно, не трогательный, а жесткий, ведь и правда, раньше-то на наших балах танцевали все генералы да бароны, а теперь почтовые чиновники, и те идти не хотят. Понятно без перевода.
Спасибо... Спасибо... Но... Но так ли все это важно для этого «Вишневого сада»? Все эти коллизии добра и зла, поступки людей, их мотивы, их легенды из прежней жизни, их характеры?
Для русской классики, для нашей культуры, драматургии, для русского театра — это всегда было важно. Для Некрошюса, для нового европейского взгляда на историю — это совсем неважно. В шесть начался спектакль, почти в двенадцать, совершенно измотанные, мы вышли, и я понял, что смотрел сейчас совсем не «русскую классику» и даже не «взгляд на русскую классику». Это было что-то другое. Не зря актеры после спектакля искренне хлопают зрителям — и за терпение, и за понимание. Понимание того, что именно произошло. Пять с половиной часов (идя навстречу зрителю, Некрошюс чуть сократил спектакль) актеры играют не со словами, не с литературой, не с текстом — они играют со смыслом истории. С ее подсознанием. Оттого тут так много (как и в любом, впрочем, спектакле Некрошюса) загадочных жестов и пантомим. На сцену в буквальном смысле вытащено наше подсознание, наше коллективное бессознательное. Вытащено почти на ощупь, наугад, вслепую, но вытащено тем не менее.
Чехов писал полуводевиль, полукомедию, полудраму о людях, которые ничего не понимают в жизни и даже не хотят понимать. Не умеют тратить деньги, не умеют распорядиться собственностью, не умеют разумно жить, не умеют устроить счастье свое и чужое, не умеют жить семьей, не умеют даже любить своих детей, не умеют делать самое простое, примитивное добро, не умеют жить по заповедям, не умеют... ничего не умеют. Он — народник, демократ, разночинец, человек практичный, мудрый, земский врач и журнальный писатель, лучший человек нового времени — считал, что Россия посмеется «мягким» и добрым смехом над этими обломками прежней Российской империи. Империи, которой приходит закономерный конец. Конец приходит империи с ее чинушами, напыщенными аристократками, с ее псевдоблагородными манерами и полной неприспособленностью к новым временам!
Но люди империи не захотели смеяться. Они захотели плакать. Ибо Чехов ввел туда, в текст, одну деталь, которая все перевернула. Людям стало жаль вишневого сада. Империя не захотела расставаться с прежним порядком вещей, в котором все-таки был вишневый сад. Ненужный, нелепый, никчемный, но такой красивый.
Империя не захотела расставаться со своим вишневым садом, делить его на участки — и поплатилась за это семнадцатым годом.
Сегодняшняя империя, советская, снова плачет о вишневом саде и снова попадает в ту же ловушку.
...Но мне показалось, что Некрошюс в этом извечном русском споре либералов и консерваторов холоден и равнодушен и к тем, и к другим. Персонажей его «Вишневого сада» плющит и колбасит, по-взрослому, до дрожи, до судорог, до шизофрении — само предчувствие, само ощущение: на них идет что-то неотвратимое. Что-то поворачивается там, в историческом космосе — и вдруг все рушится. Страшно. Очень страшно. И совсем не позитивно. Никто из них не виноват в своем безмерном одиночестве — просто они попали в эту яму. Шли-шли и попали. Все они абсолютно безнадежны. Все они абсолютно обречены... «Потому что русские?» — спрашиваем мы Некрошюса. «Нет», — отвечает он.
...Люди в принципе очень не любят реформы. Не любят, когда начинается новое время. Люди всегда живут в своем прошлом. Потому что их бессознательное — это только память. И дело вовсе не в том, что вишневый сад, как говорит Раневская, это единственное, что есть интересного в нашей губернии. Ничего подобного. В нашей губернии много чего есть интересного, надо только поискать. Но мы-то найдем себе вишневый сад в любой закрывшейся булочной, мы видим его везде, он нам мерещится повсюду!
Правда в другом, говорит Некрошюс, реальная сегодняшняя история никому не нужна, кроме прохиндеев и революционеров. Ее в принципе надо бы отменить. Весь этот прогресс. Всю эту демократию. Все эти выборы.
И возможно, человечество право. История ведь всегда против нас. И против вишневого сада.
...Но что же делать? Делать ведь что-то надо? Может, не рубить, а просто как бы разделить на участки и как бы сдать в аренду? Просто повесить тут табличку: «Вишни не рубить. Охраняется государством»? Впрочем, нет. И это тоже не получится.
«Кем-кем охраняется?» — спросит Лопахин. И будет прав.
Кстати, выход из этой глубокой исторической ямы подсказан все тем же Фирсом — он там говорит, что вишню надо просто собирать и сушить или делать варенье, а потом продавать, продавать... Как делали в прежние годы. Кому? Да вот все тем же европейцам, американцам, японцам. Просто надо вспомнить секрет этой сушеной вишни. Ведь она всю зиму была когда-то мягкой, вкусной. Вспомнить. Обязательно вспомнить...
Борис МИНАЕВ
На фотографиях:
- ЧЕХОВ ОЧЕНЬ ВНИМАТЕЛЬНО ОТНОСИЛСЯ К РАСПРЕДЕЛЕНИЮ РОЛЕЙ В «ВИШНЕВОМ САДЕ». ВОТ ЧТО ОН, НАПРИМЕР, ПИСАЛ НАКАНУНЕ ПРЕМЬЕРЫ: «КАК Я РАД, ЧТО ХАЛЮТИНА ЗАБЕРЕМЕНЕЛА, И КАК ЖАЛЬ, ЧТО ЭТОГО НЕ МОЖЕТ СЛУЧИТЬСЯ С ДРУГИМИ ИСПОЛНИТЕЛЯМИ, НАПРИМЕР, С АЛЕКСАНДРОВЫМ ИЛИ ЛЕОНИДОВЫМ». НА ФОТО: ЧЕХОВ С АРТИСТАМИ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕАТРА.
- ЧТО ПОКУПАЕТ ЛОПАХИН (Е. МИРОНОВ) У РАНЕВСКОЙ (Л. МАКСАКОВОЙ) В СПЕКТАКЛЕ НЕКРОШЮСА, САМОЙ ПОСЛЕДНЕЙ ПО ВРЕМЕНИ ПОСТАНОВКЕ «ВИШНЕВОГО САДА»? ИСТОЧНИК ДОХОДА, НАЦИОНАЛЬНОЕ ДОСТОЯНИЕ, ЗЕМЛЮ? НЕТ. ОН ПОКУПАЕТ ДРУГОЕ — НЕКУЮ ИНДУЛЬГЕНЦИЮ, ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ. ВЕДЬ БОГАТЫЙ ЧЕЛОВЕК В ЭТОЙ СТРАНЕ ВСЕГДА ЧУВСТВУЕТ СВОЮ ВИНУ
- В материале использованы фотографии: из архива «ОГОНЬКА», Михаил ГУТЕРМАН