Я ВЕРНЫЙ И НЕ ИЗМЕНЯЮ

Фильм «Последний поезд» Алексея ГЕРМАНА-младшего, собрав букет призов мировых фестивалей — Венеции, Братиславы, Салоников, ныне отправляется в Гетеборг и Роттердам, а также на отечественные экраны. Премьера намечена на 4 февраля. «Последний поезд» — первая успешная работа молодого режиссера — подкрепляет шумный ряд последних российских кинодебютов

Алексей ГЕРМАН младший:

Я ВЕРНЫЙ И НЕ ИЗМЕНЯЮ

Алексей, на ваш взгляд, не преувеличен ли шум о прорыве нового российского кино и его успехах в Отечестве и мире?

— Не преувеличен. За последние полгода мы выиграли откровенно много мировых фестивалей. И сейчас как будто бы оказались в положении ныне модного и весьма колоритного иранского кино, только немножко более разнообразного. В Европе все-таки возник кризис идей. И то, что сейчас фильм «Гуд бай, Ленин!» (фильм, в общем, неплохой) получил большинство призов Европейской киноакадемии, свидетельствует именно об этом. А мы хоть и не все делаем правильно, но все по-своему. Более того, уверен, что будет еще несколько хороших дебютов в 2004-м. Таким образом, количество успешных молодых режиссеров достигнет человек 12. Это большая цифра. Мы сейчас выходим поколением.

— Нынешний выход молодых режиссеров с интересными работами можно ли назвать «новой волной»?

— На днях мы беседовали об этом с Борисом Хлебниковым и Алексеем Попогребским — авторами картины «Коктебель», картины, достойнейшей и сделанной с бережным отношением к кино, пониманием и вкусом. И один из них заметил, что все наши фильмы, конечно, хорошие, но ведь никто же не снял «На последнем дыхании» (фильм Жан-Люка Годара с молодым Бельмондо, который стал знаменем французской «новой волны». — Ред.). И это та самая правда.

«Возвращение», пожалуй, самый нашумевший наш фильм, хороший. Но мне кажется, это первый в России киноопыт удачного сочетания наших околонациональных особенностей и приемов европейского кино. «Возвращение» — идеальное маркетинговое кино и первый абсолютно западный фильм в истории российского кинематографа. Говоря, однако, об Андрее Звягинцеве, могу быть необъективным, потому что наши работы столкнулись в конкурсе на Венецианском кинофестивале.

Пожалуй, самым достойным фильмом считаю «Бумер» Петра Буслова. Мы имеем множество примеров, когда авторы снимают кино, не всегда понимая контекст жизни, который затрагивают. Петр знает про жизнь, прошел этап зарабатывания денег. Теперь он снимает кино, которое его интересует только как искусство. Он самый живой среди всех нас, вышедших со своими первыми картинами. «Бумер» Буслова наиболее определяет будущее нашей режиссуры и людей, в нее пришедших. И в этом контексте можно, на мой взгляд, говорить о «новой российской волне».

— Какие новости несут отечественные идеи, тем более если европейские в кризисе?

— Это не новости, наше кино основано на чувственном восприятии мира. У нас есть и национальный флер. Мы другие, этим и интересны. И наша национальная самобытность существует потому, что мы не Европа и не Азия. Это банальность, но это действительно так, что последние выборы точно подтверждают.

На самом деле все продается и покупается на мировом рынке, в том числе и национальная культура. Мы сейчас пользуемся спросом, через пять лет будут пользоваться спросом другие особенности. Но для нас определяющим является то, что выходит поколение, которое понимает, как надо снимать кино. Не как считается правильным, а как это поколение считает правильным. Можно говорить и о придумывании нового киноязыка, который, по ощущениям, за последние 12 — 15 лет почти все забыли. Это как бы возрождение, но не с белого листа, а на основе киноопыта и в первую очередь классических традиций нашего кино 60 — 70-х.

К радости, проходит и время, когда модно было кичиться «профессионализмом»: хочешь — тебе клип сниму, хочешь — трагедию, но за большие деньги. Кино для нас — способ сказать миру слова, и в этом смысле мы честны и открыты. Это подкрепляется отрицанием американского кино и любовью к лучшим образцам мирового кинематографа. Российский в нем также занимает свое место. Появление такого странного сплава идей и возможностей — думаю, заслуга прежде всего самих молодых, их взглядов и позиций. Поэтому подъем нашего кино так неожидан для всех, даже для критиков.

— Вы говорите — поколение. Что, легче пробиваться группой?

— Я вообще не люблю группы. А прорваться будет легче, потому что подъем киноиндустрии, надеюсь, продолжится. Появились уже упорные слухи, что в Европе мы выходим на первое место по обороту (включая телевизионный). И конкуренция внутри поколения тоже подстегивает.

— А дружба внутри поколения существует?

— К сожалению, нет. Я не вижу большого количества молодых режиссеров, которые дружат между собой и даже общаются. Все существуют по двое, по трое — не более того. Какое-то время назад наши старшие коллеги дружили против кого-то. Сейчас это бессмысленно. Этим мы и отличаемся от предыдущих поколений. Вероятно, это не принципиальная позиция, но так сложились обстоятельства. В какой-то момент все так напугались, что «группа» не будет работать на общий успех, и сконцентрировались только на себе — от испуга, от неуверенности. Это пока очень сложно преодолевается. Я думаю, что в ближайшие пять-шесть лет те, кто останется, как-то немного успокоятся и, вероятно, подружатся. Но произойдет это, когда каждый из нынешних дебютантов снимет вторую-третью картину, потому что первая работа — совсем не показатель.

— Связан ли подъем с поддержкой государства — материальной и моральной?

— В первую очередь. Кроме «Возвращения» Звягинцева все дебюты созданы при поддержке (большой или малой) государства, которое ведет правильную и успешную политику поддержки молодых. Отрадно, что у нас отношение к кино как к искусству не умерло, и это дает вот такие результаты.

— А поддержка старших?

— Ценно и почетно, что замечательные режиссеры, на фильмах которых мы учились, высказывают положительные мнения о наших работах. В Салониках я получил приз за свой фильм благодаря поддержке Отара Иоселиани, и это для меня много значит.

Поддержка выражается и в том, что экспертная комиссия Комитета по кинематографии дает деньги на кино. В том, что нет ревности того поколения к этому, они нас не пытаются «съесть».

— Алексей, есть ли для вас одна знаковая картина?

— Абсолютно убежден, что «Мой друг Иван Лапшин» со всех точек зрения совершенная картина. Но опять же то же самое можно сказать и о «Долгих проводах» Киры Муратовой. И об «Андрее Рублеве» Тарковского.

— Картина — это режиссерское видение жизни? Вы именно так ее видите, как сняли, зрачок у вас так устроен?

— Думаю, что у меня зрачок еще не устроен. Но вот как он устроится, мне пока не очень ясно. Я снимал картину в 26 лет... Представляя меня после просмотра моего фильма, можно было бы увидеть такого очень насупленного мальчика. И неясно, чего вдруг в 26 лет он такой? Я сам лично таких побаиваюсь.

— Какую роль сыграли родители в выборе вами профессии?

— Основную. Папа ничего не советовал. Главной была мама. Она у нас такой немножко кардинал Ришелье и всегда хитро наставляет на цель. Мама как будто ничего никому не дает понять, но как-то все так получается.

— Вас «грузит» ваша семейная ситуация?

— Она всегда меня будет «грузить». Пройдет еще лет 10, прежде чем я смогу реально существовать как самостоятельная творческая единица. Поэтому для меня и важно, какие я сниму вторую и третью картины.

— Действительно, считается, что ваша первая работа находится под сильным влиянием творчества Германа-старшего.

— Находится. В первую очередь потому, что мне нравится папино кино, и я не хочу снимать «Антикиллера» (как образный пример), чтобы кому-то что-то доказать. Это мой сознательный выбор. Я хочу делать кино, как я считаю правильным.

— Испытываете ли вы зависимость от мнения отца?

— Он даже мое кино не видел, хотя в это никто не верит. (Смеется.) У меня папа устроен абсолютно замечательно — в нем все-таки есть что-то вампирское. Вокруг постоянно существует какое-то количество учеников и последователей. И я не хочу принадлежать к их числу, потому что и так его ученик с детства. Зачем мне еще там мешаться, тем более что они меня все не любят.

— Почему?

— А за что меня, режиссерского сына, любить? Я бы и сам таких, как я, не любил, тем более если бы приехал откуда-нибудь из провинции.

— Может быть, у вас комплекс ребенка больших родителей?

— Существуют комплексы в окружении этих детей. Существует снобизм. В Ленинграде в среде своих одноклассников мне никогда это не было важно, я об этом даже не думал. И до 20 лет, как это ни выглядит странно, не сталкивался с такими понятиями, как «золотая молодежь», хотя сам не люблю это словосочетание.

И вот приехал в Москву в 1996 году учиться во ВГИКе. Я был искренне настроен ко всем, кто учился вместе со мной на курсе Сергея Соловьева (а курс почти весь из провинции), и это не кокетство. Тут уже столкнулся с некоей нелюбовью однокурсников, основанной лишь на том, что гипотетически (как они понимали) я не должен их любить и им помогать. Это меня очень обижало. И сколько ни пытайся дружить с ними (среди них очень много достойных людей), все равно будешь отторгнут. Словом, я приехал и вошел в эту жизнь совершенно открытым, а через пять лет вышел совершенно закрытым, не общающимся. Замкнулся, к сожалению, только на своем кругу.

Грустно, потому что в нас этого нет, но нас заставляют такими быть. И я это знаю по примерам детей еще нескольких известных режиссеров. Нас не любят не за то, какие мы или никакие, а по определению. Я, конечно, понимаю, изначально мы больше обеспечены. Чувство обоснованно, но оно несправедливо, надуманно. Тем не менее все общаются своими кругами, и ничего с этим не поделаешь.

— Алексей Герман-младший — это кто?

— Сейчас я весь состою из опасений за следующее кино. Такой опасенный (смеется). Настороженный — это мужественней как-то. А жизнью я доволен — и личной, и профессиональной, из которой у меня все вытекает и в которую притекает.

— Опять девушек обижаете, опять девушки — потом?

— (Смеется.) Никого не обижаю — я верный и не изменяю, а также собираюсь жениться. Тем более что уже потерял прическу (повезло еще, что сейчас модны суперкороткие стрижки) и надо, надо жениться и заводить детей.

— Вас беспокоит ваш имидж?

— Слегка. Но понимаю, если вдруг даже буду о себе очень беспокоиться, уже не стану божественно красив.

— А как вы себя украшаете?

— Самое дорогое, что есть, — мой новый костюм. Я должен был совершить поступок и купил его сознательно — в полоску. В «полоске» есть определенный правильный элемент вкуса и отсутствие такового, а также очевидно, что его хозяин выпендривается. (Смеется.) Вообще не хочу быть чудовищно богатым. Но хочу жить удобно и на этом не циклиться. Машина мне не нужна — не люблю водить. Мне достаточно квартиры. Жены и детей.

— Жены-хозяйки?

— Умная жена не может быть плохой хозяйкой. Умная женщина абсолютно не обязана быть повернутой на Шопенгауэре. Степень энциклопедической образованности, как и принадлежность к тусовке, не является основной. Покоряет понимание вещей, которых я не вижу, не ощущаю. Ум женщины более не интеллектуальный, а чувственный.

Екатерина ВАРКАН