МНЕ ХВАТАЕТ МОИХ ШЕСТИ ДЕРЕВЬЕВ

«Больше всего в жизни я не люблю прогулки. Могу вообще не выходить на улицу. Шесть деревьев, которые я вижу из окна кабинета, спокойно заменяют мне природу»

Гия Канчели:

МНЕ ХВАТАЕТ МОИХ ШЕСТИ ДЕРЕВЬЕВ

Известнейший из ныне живущих грузин на свете, композитор Гия Канчели — счастливый человек. В мире проводят фестивали его имени, его сочинения играют на всех континентах лучшие музыканты и оркестры (на прошлой неделе в Москве состоялась премьера его литургии «Оплаканные ветром»), наконец, его песню «Чито-Грито» из кинофильма «Мимино» знает всякий наш телезритель от 18 до 70... И при всем при этом Канчели умудряется вести жизнь тихую и несуетную (живет он последние тринадцать лет в городе Антверпене). Причем о жизни своей Канчели умеет рассказывать с таким вдохновением, что, ей-богу, в какой-то момент тоже хочется все бросить и только смотреть в окно, пить кофе, курить и писать что-нибудь гениальное... Правда, для этого надо быть хотя бы немного Гией Канчели...

— Георгий Александрович, скучно вам в этом Антверпене, наверное?..

— Если бы я там не работал, было бы скучно. Ощущение примерно такое же, как когда-то... в домах творчества — в Дилижане, Репино, Боржоми... Так же и в Бельгии: здесь есть все условия, чтобы не отвлекаться и работать. Ну и я ведь могу в любой день взять билет и оказаться в Тбилиси. Что и делаю три-четыре раза в году.

— Словом, живете на чемоданах...

— Нет!.. Просто я постоянно помню, что должен завершить очередную работу, а впереди — еще несколько. В Бельгии у меня очень спокойно... Хотя постоянно приходится куда-то срываться, лететь туда, где происходят премьеры, записи, монтаж, — я ведь должен услышать, что у меня получилось. В самолете начинаются мои мучения: дело в том, что я злостный курильщик...

— ...А курить в самолетах сейчас не разрешают. Это просто ужас, я вас понимаю...

— ...Никому не разрешают, и для меня исключения не делают. К тому же я ведь не Вахтанг Кикабидзе, чтобы меня наши стюардессы узнавали... А уж на Западе... Из-за этого запрета я перестал летать на дальние расстояния, если это не связано с премьерой нового сочинения. Два-три часа на европейских рейсах еще выдерживаю, хотя и приходится делать усилие.

— Обычный ваш день начинается с сигареты, как я догадываюсь?.. Встаете рано?

— Зависит от стадии работы над произведением. Обычно ложусь поздно, встаю в полдесятого утра, в десять. Когда наступает финальный этап работы над произведением — оркестровка, — тогда начинаются бессонные ночи. Естественно, пока не выкурю сигарету, я плохо соображаю. Вначале выпиваю чашку кофе или чая, закусываю каким-то незначительным бутербродиком, закуриваю и лишь после этого сажусь работать. Изредка мне супруга напоминает, что пора обедать, о чем я часто забываю. Пока собираю материал и «конструирую» произведение, не могу сидеть на одном месте — приходится постоянно прерывать работу, чтобы через двадцать-тридцать минут опять к ней возвратиться... Но потом, когда все уже продумано и я приступаю к работе над партитурой для оркестра, тут уже могу сидеть за столом не отрываясь по 12 — 14 часов подряд. Не вставая.

— Но ведь на улицу вы выходите? Или ничего вокруг не замечаете, в голове продолжает звучать мелодия?..

— Ну я бы не хотел так высокопарно: «продолжает звучать мелодия»... Ничего в голове не звучит. Просто ты постоянно думаешь, выстраиваешь... С одной стороны, ты зависишь от всего, что происходит вокруг. Для меня, например, важен вид из окна моего дома в Антверпене. Окна комнаты, в которой я работаю, выходят не на улицу, а на огромный пустырь с какими-то отдаленными зданиями на горизонте. Но перед самым окном растут высокие красивые деревья. Их шесть или семь. И они все время меняются. Осенью, зимой... Даже когда листья опадают, деревья стоят совершенно... живые. А летом, когда дверь открыта, я даже слышу шелест этих деревьев. Я уже привык к нему и к концу зимы начинаю ждать этого шелеста. А вот прогулки... Сейчас я гуляю, потому что эти прогулки для меня обязательны. Хотя бы час в день. Но больше всего в жизни я не люблю прогулки. Я понимаю, что это может быть не совсем нормально, но страшно не люблю ходить вообще. Я могу не общаться с природой, мои шесть деревьев полностью заменяют природу... Когда-то давно, учась на геологическом факультете, в первый день практики мне пришлось пройти 17 километров. Вечером в палатке, валясь от усталости, я срочно составил список профессий, которые не требуют ходьбы и знания математики. Музыка мне подходила по всем параметрам...

— Ну хорошо, а что делать простому человеку? Вот он, замотанный, прибегает на концерт... Сидит оркестр, все красиво одеты, дирижер, пять частей — во всем этом, ВЕРОЯТНО, есть какой-то смысл, но современному человеку все равно сложно понять, ЧТО хотел сказать композитор...

— ...Вы знаете, во-первых, я очень бы не советовал кому бы то ни было пытаться что-то в музыке понимать. Это абсурд, музыку нельзя понять или прочесть. Ее только можно почувствовать. Прелесть музыки в том, что ВАШИ чувства по поводу произведения будут совершенно неповторимы и несравнимы с чувствами даже очень близкого вам человека... Знаете, как-то раз по центральному каналу советского телевидения в воскресенье днем шла передача, где музыковед рассказывала зрителям, как надо понимать 6-ю Пасторальную симфонию Бетховена. Звучит Бетховен, ведущая чуть ли не со слезами на глазах комментирует: «А вот! Вот сейчас! Слышите? На горизонте раздаются раскаты грома!.. Вдруг сгустились тучи, пошел страшный ливень... А в этой части мы видим зеленую лужайку... И вот на синем небе выглянула радуга...» Я тогда подумал: «Миллионы людей сейчас слушают эту передачу... И люди с тоской понимают, что это не для них, это только для избранных, которые могут «смотреть» симфонию, как кино... А им, простым людям, к сожалению, не дано различить в этих бесконечных звуках зеленую лужайку и радугу на небе...» Именно этими рассказами мы и отпугнули людей от серьезной музыки. А музыку надо просто слушать. Не обязательно ведь начинать с Бетховена, можно и с вещей попроще, например, с «Болеро» Равеля...

— А почему вы стали композитором? Вы ведь выросли в хулиганском районе, после войны, ну какие там симфонии...

— Годы войны для всех были тяжелыми. Отец был на фронте, я ходил в музыкальную школу, куда меня отдали по настоянию мамы... Одновременно в моей жизни начался «уличный период»... Сейчас я думаю, это время я мог бы потратить на то, чтобы выучить иностранные языки... Если бы не моя супруга, которая хорошо знает английский и ведет мою переписку, мне бы в Антверпене тяжело пришлось... И все-таки я думаю, что правильно сделал, что все детство... простоял на улице. Потому что в это время формируется мировоззрение человека. Формировалась определенная философия бездельников... Правда, мне все-таки приходилось иногда ходить с нотной папкой. Я ее очень стеснялся. Однажды после занятий я пошел к товарищу, а папку, чтобы никто не увидел, решил спрятать: свернул ее вдвое и засунул в водосточную трубу. Потом, видимо, был дождь, и когда я спустился, папка была, как тряпка, мокрая. Ноты пришлось сушить, отглаживать... Никакой любви к музыке у меня не было. Правда, на всех днях рождения меня заставляли играть на фортепиано. Играл я неплохо, к тому же страшно полюбил джаз — тогда как раз вышла «Серенада Солнечной долины». Недавно я посвятил одно свое сочинение супруге — «Вальс-бостон» — и надписал: «Моей супруге, с которой я ни разу в жизни не танцевал». Потому что пока другие танцевали, я сидел за фортепиано...

— Когда умер «кремлевский горец», что вы чувствовали?..

— Доклад Хрущева в Грузии восприняли очень болезненно. Для моего поколения ведь не было ни богов, ни религий, потому что «боги» были среди нас: один — в Кремле, другой — в Мавзолее. Мы, молодое поколение, восприняли критику Сталина, как личную обиду. На набережной стоял огромный памятник Сталину, возле которого проходили нескончаемые митинги — там было много студентов, школьников... Недавно я узнал, что в этой толпе стоял и Роберт Стуруа, но тогда мы с ним не были знакомы. И вот 6 марта 1956 года произошла трагедия — солдаты начали стрелять по манифестантам. Я в тот вечер почему-то решил туда не ходить, хотя в остальные дни был там... До сих пор неизвестно, сколько было убитых. На каждом грузинском кладбище сейчас можно найти могилы молодых людей, датированные теми числами марта 1956 года. После этого я пришел к родителям и спросил: «Почему вы от меня скрывали то, что творилось в стране?»

— Что они вам ответили?..

— «Такое было время». Страх был силен, хотя семья у меня беспартийная... Потом я начал задумываться, понимать, что существует какой-то другой мир, происходила ломка мышления... Это было тяжело, но все пошло на пользу. А потом вдруг я начал писать музыку... Кстати говоря, позже мне пришлось еще не раз столкнуться с «наследием» «отца народов», правда, уже в комическом ключе... Так, сразу после моего обоснования в Антверпене ко мне пришел корреспондент одной из ведущих бельгийских газет... В опубликованном интервью он с сожалением отметил, что, видимо, я убежденный сталинист. Дело в том, что в моем рабочем кабинете на видном месте висел круглый лубочный портрет Сталина... К сожалению, журналист не заметил стрелок, торчащих из-под усов вождя — это мой сын-подросток приладил к портрету сзади часовой механизм... Для меня же по сей день эти часы носят символический характер: время на циферблате все еще движется по кругу! Так убежденный антисталинист прослыл в Бельгии поклонником «вождя народов»...

— На Западе, вероятно, шуток на эту тему не понимают...

— Второй случай с «вождем народов» был еще более пикантный. В 1994 году мы еще жили в Берлине. Как я уже говорил, моя жена прекрасно знает английский. Вдруг ей звонят из Вены с весьма странной просьбой: для экспозиции личных предметов Сталина из коллекции Дома-музея в Гори в рамках проводимой в Австрии выставки под названием «Тирания Красоты — архитектура сталинского периода» требуется подстрочный перевод поэтического наследия Сталина на английский язык...

— Говорят, стихи средние, но лучше бы он, конечно, писал стихи...

— Вождь в юности увлекался поэзией, и одно из шести его стихотворений когда-то входило в учебники... Итак, Люля (это ласкательное имя моей супруги) не смогла отказать в просьбе и, приложив немало усилий, выполнила перевод стихов Сталина и отослала факсом в Вену, благополучно забыв про это... Через несколько месяцев мы по почте получили несколько красиво изданных брошюр с переводами стихов Сталина, подписанные... моей фамилией. Далее последовал разговор между мной и моей супругой: «Тебя просили лишь о подстрочнике. Ты же так постаралась, что отгрохала художественный перевод (посредственная поэзия при хорошем переводе, как правило, выигрывает)». — «Раз меня попросили, и я дала согласие, я постаралась», — ответила мне Люля. — «Замечательно, что ты постаралась, но зачем было подписываться моей фамилией?! Твоя фамилия Джикия звучит не хуже, а то и лучше моей!» Нас помирил Эльдар Рязанов, который жил в то время в Берлине, неподалеку от нас. Узнав о причине конфликта, он рассмеялся и спросил Люлю: «Вам заплатили за труды?» — «Нет», — растерялась Люля. — «Ну и прекрасно. За такой позор надо либо брать очень много, либо ничего».

...Как вы понимаете, я в этом случае даже компенсацию за причиненный ущерб потребовать не могу...

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ