ДОКТОР СКОРОВА

Она ехала на работу, а погибла на войне. За что? Ради чего?

ДОКТОР СКОРОВА

Каждое утро доктор Скорова вставала в шесть, потому что в восемь ей надо было начать прием в лечебно-диагностическом центре № 9 Министерства обороны, бывшей двадцать пятой поликлинике, что на Фрунзенской набережной. Ее сын Володя, которого она растила одна, мог себе позволить выйти из дому чуть позже — занятия у них в Бауманском начинаются в половине девятого. С Шипиловской улицы, где они живут, до метро пятнадцать минут пешком — если автобуса долго нет, они предпочитали добираться своим ходом. И потом полтора часа на метро, с пересадкой — ей до работы, ему до учебы.

В Москве доктор Нина Скорова проработала вот так больше двадцати лет из своих сорока семи. Сорок семь ей исполнилось в октябре прошлого года. Новый она встречала вместе со всей семьей — такая традиция: приехала из Петербурга сестра с мужем, двадцатилетний сын тоже остался дома, потому что праздник семейный — дело святое. До сих пор с телевизора не убрана небольшая елка, всячески украшенная. Под ней сидит меховая обезьяна, чтобы год получился счастливым.

Я еще когда сидел у Скоровых, то думал, что надо обязательно упомянуть эту обезьяну. Вот, думали люди, что будет счастье. А потом взбесился: господи боже мой! Кого я надеюсь разжалобить этими деталями? Следующего шахида? Который будет все равно, каких бы заклинаний ни произносили так называемые правоохранительные органы? Или мне просто нравится давить на слезные железы читателя, которому их и так за последнюю неделю оттоптали, описывая гипотетическое прекрасное будущее молодых жертв теракта и самоотверженное трудовое прошлое пожилых? Есть такой жанр — слезный очерк, на нем специализируются обычно журналисты наиболее бульварных изданий. На последней полосе хроника жизни попсы, на первых — чудовищные детали, кто кого переиродит. Посочиняли неделю, половину переврав, и пошли жить дальше, до следующего теракта. А что делать? Идти мстить, что ли? Вон в Петербурге десяток мстителей уже зарезали девятилетнюю таджичку и чуть не забили ногами ее двоюродного брата. «Россия для русских». Половина русского интернета ропщет — как теракт, так, значит, нормально, а как на «черных» напали, так сама Матвиенко возмутилась. Где, спрашивается, справедливость?

Правда же заключается в том, что Нину Ивановну Скорову, заведующую отделением медицинского страхования лечебно-диагностического центра МО, убили на войне. На войне иногда убивают и врачей, и новобранцев, не успевших сделать ни одного выстрела. Просто так, ни за что. За то, что принадлежат по рождению к нации противника. И остались у Нины Ивановны, кормилицы семьи, семидесятивосьмилетняя мать и двадцатилетний сын.

Честно говоря, ее сын Володя — первый, наверное, человек за последний год, которым я восхищаюсь безоговорочно. Она его очень любила и замечательно воспитала. На ее похоронах он заплакал только один раз, в церкви, когда закрывали гроб. И то беззвучно. Около морга все поражались: «Как он держится!» Меня подвел к нему муж Ольги Ивановны, родной сестры доктора Скоровой. Я думал, он откажется от любого общения с журналистом, как большинство родственников. Есть свидетельства, что в первые дни, когда еще не всех опознали, они так и кричали журналистам: «Стервятники, на чужом горе карьеру делаете!» И не сказать, что бы я их вовсе не мог понять. Если бы он меня прогнал с похорон Нины Ивановны, которую я никогда в жизни не видел, я бы понял. Но он спокойно продиктовал мне свой телефон и вежливо добавил: «Я буду ждать вашего звонка».

Он поддерживал под руку Ольгу Ивановну, которая все время плакала. Срочно искал среди коллег Нины Ивановны врача для бабушки, потерявшей сознание в машине. Поблагодарил и обнял каждого из однокурсников, пришедших разделить его горе. На следующий день после похорон лично поехал поблагодарить начальника районной управы — «Мне показалось, что он не по должности пришел в церковь, а искренне». Нашел время отдельно сказать спасибо руководству поликлиники, где работала мать, за то, что их с бабушкой теперь наконец бесплатно туда прикрепили. До этого они прикреплены не были. Нина Ивановна служебным положением не пользовалась.

— Да и зачем нам были врачи? У нас дома был врач. Она и нам, и соседям все сама делала. Давление смерить или укол... И меня всему научила. Я тоже все это могу. Одних повязок, знаете, сколько видов существует? Я могу практически любую наложить. Мы с ней любили в походы ходить, посидеть у костра — в походе же всякое может случиться.

Он находит в себе силы улыбаться, говоря об этом. Вообще солидностью и басовитостью речи он похож на молодого Заболоцкого — такой же розоволицый, рослый, очкастый, только худой. Отвечает на все вопросы. Академического отпуска брать не будет — мама больше всего хотела, чтобы он получил образование. Нельзя делать паузы.

— Володя, а почему вы вообще выбрали Бауманку? Не хотелось во врачи?

— Нет, тут, знаете, судьба. Репетиторы в медицинский по всем предметам очень дорого брали. А тут я от одноклассника узнал, что в Бауманке бесплатная школа для абитуриентов. Я пришел и маме сказал: так и так. Она не возражала.

— Вы легко поступили без репетиторов?

— А у меня серебряная медаль.

— Сейчас зарабатываете чем-нибудь?

— Да, конечно. Ну это приработок... Если кто-то из близких друзей попросит чертеж — я так сделаю, а если просто незнакомому человеку — что-то могу взять.

— Вы отца совсем не знаете?

— Они развелись, когда мне не было года. Он нефтяник, окончил Губкинский, занимается буровым оборудованием. Алименты присылал.

— Нерегулярно, — вставляет Ольга Ивановна.

— Но мама ваша красивая, что и говорить. Наверное, были какие-то...

— Поклонники? — Он сам подсказал слово. — Да, конечно. Много. Она один раз — мне было лет двенадцать — спросила меня, как бы я отнесся, если бы она вышла замуж. Она работала тогда в квалификационной комиссии, осматривала летчиков. На похоронах даже один летчик сказал, что она восемь лет его «вела». Иначе бы его гораздо раньше списали.

— И этот поклонник был тоже летчик?

— Да.

— И что вы сказали?

— Я... не советовал.

— Она послушалась?

— Она сама была не уверена, — сказала Ольга Ивановна. — Это очень жесткий был человек, властный. Она решила, что они с Володей не поладят. У нее с сыном дружба была настоящая, она боялась, что кто-то помешает.

— Володя, а вам она разрешала приводить друзей в дом? Или девушек там?

— На поминках вчера одна однокурсница — она сейчас замужем — сказала: «Нина Ивановна мне стала, как вторая мать. Когда у меня в начале брака были проблемы, я всегда к ней бегала, она советовала». Знаете, они с бабушкой мне только одно требование ставили: чтобы я заранее предупреждал о гостях. Потому что мама родилась в Средней Азии, в Душанбе, — там дедушка служил, он был военный, — и у нее о гостеприимстве представления были восточные. Если гость пришел, а на стол нечего поставить — это стыдно. Я всегда предупреждал. Она готовила очень вкусно и быстро. За пятнадцать минут из ничего могла соорудить вкуснейшие вещи...

— И шила, — говорит Ольга Ивановна. — Все-все делала. У нее так не было, чтобы пять минут руки не заняты. Вот дачу они получили — далеко от Москвы, за Серпуховом, — и на этих шести сотках Нина умудрялась снимать такие урожаи! У нее и заготовки получались, и все... Машины нет, они туда поездом добирались, потом автобусом. Летний домик с огородом. Она говорила, что за два дня там, в природе, восстанавливается, как за месяц отпуска.

— А куда вы с мамой ездили в отпуск, Володя?

— Когда я школу окончил, поехали к морю на десять дней. Потом в прошлом году были на Селигере...

В их квартире две комнаты. Это обычная малогабаритная квартира обычного спального района, я бывал в сотнях таких, и книги в них одни и те же — еще советские собрания сочинений, раннеперестроечные детективы и книги о тибетской медицине... И мебель везде одна и та же — стенки из ДСП. Салфеточки везде. На этих салфеточках сейчас стоят свечи.

— На отпевании отец Михаил сказал, что ваша мама была человек церковный. Она с детства верила?

— Не знаю... Не думаю, что с самого детства. Но в последние годы она часто ходила в церковь, отец Михаил даже ее запомнил.

— А сами вы...

— Я не скажу, что я прямо так уж... верующий. Обряды там, пост... Но я не атеист, конечно.

Отец Михаил — мужчина молодой, доброжелательный, но строгий. Во время отпевания объяснял всем, как и когда креститься, после отпевания — как молиться за Нину Скорову. «Не отчаивайтесь! Трудитесь, молитесь, раздавайте милостыню. На поминках рюмку с хлебом для нее не ставьте — это не православный обычай, а советский, бесовский. Водки старайтесь много не пить. Православные избегают водки. Вина можно... Господь лишней минуты человека на земле не продержит. Он забирает тех, кто готов. Трагедия, конечно, — а как посмотреть... Нина еще молиться за вас будет!»

— Володя, у вас в институте ребята как-то реагировали... на все это? Они говорили что-то о теракте?

— Бауманка — это вуз с традициями. — Тут он оживляется. — Это одно из немногих мест, где традиции еще чтут по-настоящему. И у наших студентов правило: друг с другом говорить только об учебе и о девушках.

— Почему такое ограничение?

— Не знаю. Наверное, специфика вуза.

— А не было у вас... вы простите, ладно? Не было у вас намерения после всего... изменить как-то свою жизнь? Выбрать другую профессию? Начать мстить, может быть?

— Понимаете, вот ночью первого дня... Мы шестого же еще не знали ничего. Мы ее опознали в середине дня, седьмого. А шестого вечером никто ничего не знал. Мобильный молчит, на работу не приехала, в больницах нет. Все в неопределенности, на нервах... ну, можете представить. Но все-таки легли. И я, когда ложился, подумал: если, не дай бог, что... я буду мстить, будет ожесточение страшное. А сейчас его нет. Я не знаю, почему. Наверное, потому, что насилие порождает насилие.

— Это цепная реакция, — говорит Ольга Ивановна. — И это не выход.

— Чечня — это тупик, — серьезно говорит Володя. — Может быть, единственным вариантом относительно бескровного решения был сталинский, тоже страшный. Но он же потом, видите, как аукнулся.

— Так у вас не появилось ненависти к кавказцам?

— У меня ее не может быть. У нас ведь какой район? Я в свою школу иногда захожу — в выпускном классе один-два кавказца. В десятом — уже пять, в девятом — десять, а в средних и младших их иногда даже больше, чем русских. Около каждой станции — рынок, хозяева каждого ларька — кавказцы. Они и в метро все время ездят по нашей ветке, и погибло их не меньше, чем русских. Мы на юге Москвы давно вместе живем. Может быть, поэтому все теракты здесь и происходят — террористу легче раствориться. А гибнут и азербайджанцы, и узбеки. Со мной в школе учился чеченец. Как я буду их ненавидеть? Кому мстить?

— Вы как знаете, — говорит Ольга Ивановна, — но я скажу. Нельзя, наверное? Я как узнала, что Нина пропала, сразу села на ближайший поезд и приехала в Москву. Как чувствовала.

— Я ничего не чувствовал, — говорит Володя. — Она в тот день поехала на квалификационную комиссию, в Бурденко. Я ее проводил — и ничего.

— А я чувствовала, что неладно. Села в вагон, а со мной ехал в купе кавказец. Он по мобильному с кем-то говорил и сказал: «Ну вот, опять сразу свалят на кавказский след». И никакого сочувствия к погибшим, и никакого горя за них...

— Ну откуда ему взять сочувствие, если его теперь будут досматривать вдвое чаще? — спокойно говорит Володя.

— Все равно всех не досмотришь...

— Не досмотришь, — соглашается он.

— Я только не понимаю, — повторяет Ольга Ивановна, — за что? За что ее? Она же никогда никому ничего плохого! Она помогала всем. Кто придет — всем без отказа. И всегда такая была. Не было людей, которые бы ее не любили! На работе всех спросите, какой она была терапевт! У Володи астма (это она добавляет шепотом — Володя вышел из комнаты, ему звонят по телефону). Она все время его лечила сама, и видите? Разве можно по нему сказать, что он так болен? И маму она держала... И никогда не жаловалась... За что?!

Вопрос «За что?!», если попытаться говорить хладнокровно, имеет в этой ситуации два смысла. Первый — чем провинились люди, погибшие во время взрыва между «Автозаводской» и «Павелецкой» 6 февраля этого года? Этот вопрос имеет характер метафизический, отвечать на него я не стану, потому что не имею таких полномочий.

Но есть еще и вполне конкретный смысл. Если человек гибнет на войне — он гибнет за что-нибудь. За Родину. За вождя. За идею. Если он гибнет просто так — страшнее и ему, и оставшимся. А у нас давно уже погибают не за что-то, а из-за чего-то. Большая разница.

— Володя, у вашей мамы были политические симпатии?

— Она активная комсомолка была, — говорит Ольга Ивановна.

— Да, у нее, как у всех, был этап коммунистический, перестройки, она ходила к Белому дому и кормила защитников в девяносто первом году. А когда начались все эти прыжки с ценами и прочая, мы ее все корили: не тех кормила! В последнее время она на выборы не ходила ни разу. Я шел, ее звал, а она говорит: с меня хватит.

Вот жил человек в спальном районе, и биография его так же типична, как сам этот спальный район с его блочными домами, нечищенными улицами и переполненными автобусами. Жил человек, лечил военных, ходил кормить защитников Белого дома, возделывал шесть соток, получил повышение по службе — стал из простого терапевта зав. отделением, и не какого-нибудь, а медицинского страхования. А потом поехал на работу и погиб на войне. В документах написано — политравма. Живого места на теле не было от осколков, загримирована Нина Ивановна была до неузнаваемости, пришли люди с работы и плакали: «Это не она».

И за что погибла доктор Скорова, я сказать не могу, потому что не за Путина же? Не за Родину же, которая все никак не поймет, чего ей нужно и кто ее враг? Не за территориальную же целостность российского государства погибла она страшной смертью в вагоне метро, оставив двадцатилетнего сына и старую мать, бывшую школьную учительницу биологии?

И сколько еще всего надо будет — не дай бог, но давайте хоть сейчас не прятать голову в песок, чтобы Россия взглянула по сторонам и поняла, куда она себя загнала? Поняла, например, что она действительно воюет. Что называться гражданином России сегодня — значит быть мишенью. Что все мы слишком долго внушали себе, будто смысл жизни заключается в жизни, в выживании, а ценности придумали коммунисты для эксплуатации трудового народа, а Родину любить не обязательно, и вообще — почему все время надо говорить, что человек обязан умирать за что-то? Давайте попробуем просто жить! Я такие слова от многих слышал.

Но у людей, которые ехали в том поезде, выбора не было. Они тоже хотели жить, а пришлось умирать. Чтобы потом бульварная пресса неделю смаковала подробности, а небульварная разводила руками и напоминала о недопустимости погромов. Других выводов никто сделать не в состоянии. Даже президент, так и не обратившийся к народу, хотя его слов ждали все насмерть перепуганные пассажиры Московского метрополитена. Он уже понял, что, если хочешь сохранять рейтинг, надо разговаривать с народом не тогда, когда это нужно ему, а тогда, когда удобно тебе. И народ чтобы был специально отобранный.

Мы превратились в нацию людей, которых ничем уже, кажется, не сплотишь. Даже в воронке террора мы продолжаем делиться на богатых и бедных, левых и правых, либеральных и консервативных. Нет ни единой базовой ценности, по которой мы могли бы договориться. Этим мы и отличаемся от Израиля, где люди хоть знают, за что их убивают. И от Америки, где за два с половиной года, прошедших с 11 сентября, не допустили ни одного масштабного теракта.

В том-то и ужас, что живут многие наши люди словно понарошку. Голосуя на несуществующих выборах, зарабатывая тут же отбираемые деньги, покупая мебель из ДСП. Страшные мандельштамовские слова «Мы живем, под собою не чуя страны» приложимы к сегодняшним россиянам больше, чем к советским гражданам 1934 года. За всей официальной демагогией — ватная, вязкая, мутная пустота. Живут люди — как бы, а убивают их по-настоящему. И это реальность, которую обнажил теракт в метро. Только вслух этого почему-то никто не говорит.

Вся надежда у меня на таких, как Володя Скоров. Вот вырастет он — и что-нибудь обязательно изменится. Хотя он, собственно, уже вырос. Он взрослее своих сверстников намного и был взрослее даже до трагедии, потому что жил с матерью-одиночкой и твердо знал, что он себе может позволить, а чего — нет. Вот он, выросший, светловолосый, очень хороший.

И что изменилось?

...В пятницу, 6 февраля 2004 года, Нина Ивановна Скорова проснулась, как всегда, в шесть утра и пешком пошла на станцию метро «Красногвардейская».

«Ни пуха», — сказал сын ей вслед.

Дмитрий БЫКОВ

На фотографиях:
ВОЛОДЯ СКОРОВ С ТЕТЕЙ И БАБУШКОЙ