ЕЕ БОРЬБА, ИЛИ УВИДЕТЬ ПАРИЖ И ВОЗРОДИТЬСЯ

Ставшая легендой еще при жизни, знаменитый фотокорреспондент «Огонька» Галина Санько, имевшая все, о чем могла мечтать советская женщина, однажды уехала в Париж и... исчезла. Однако ни убегать из страны, ни выполнять спецзадание она не собиралась...

ЕЕ БОРЬБА, ИЛИ УВИДЕТЬ ПАРИЖ И ВОЗРОДИТЬСЯ

И вот говорю я себе: все эти их помады, мази, лосьоны, все эти бесчисленные кремы, тушь — вся эта чушь, на мужской взгляд, вся эта рекламная чепуха, которая бесит, раздражает неимоверно... И вдруг в один момент ты отчетливо понимаешь, что ЭТО для них архиважно, ЭТО и есть их жизнь, едва ли не главная, полная лишений и жертв, и нельзя над этим смеяться, потому что ради ЭТОГО они готовы идти в огонь, воду, наобум, напролом, к черту на рога, рискуя всем, не думая о последствиях, — за одно только ЭТО. Чтобы сохранить и продлить то, что дала им природа. Свою красоту.

В 60-е годы, когда у нас в стране, как всегда, неожиданно резко потеплело, в единственном тогда на всю страну цветном журнале «Огонек» появилась сугубо «буржуазная» страничка для женщин, прабабушка всех нынешних глянцевых журналов и вообще всей косметологической индустрии. Называлась она «Вопросы здоровья», где давались первые робкие советы по уходу за кожей и волосами для счастливых, в целом, советских женщин. («Зоя, проверь в словаре «макияж»! Есть такое слово?!!» — кричал редактор через весь коридор, вычитывая гранки.) Естественно, скользкая, с точки зрения советской морали, тема была компенсирована добротным идеологическим вступлением, где тщательно пережевывали цитату из Неистового Виссариона: «Вспомним... как говорил Белинский... красота человека, прежде всего, определяется его глубоким внутренним миром...»Это полезный совет хорошо получить в юности. Когда на лице у женщины появляются первые признаки увядания, начинается героическая оборона лица и тела, и эту крепость женщины обычно обороняют до последней капли тонального крема. Так было, есть и, видимо, будет всегда.

Когда Галина Санько летела в только что освобожденный Петрозаводск на хрупком фанерном «У-2», самолетик этот почему-то начал падать и упал-таки где-то под Тихвином. И пилот, и пассажир случайно остались живы, а на такую мелочь, как перекошенная и посиневшая от удара челюсть и мелкое крошево зубов, внимания не обращали. «Что у вас с лицом?» — только и спросил у Санько майор в штабе ближайшего полка, ища для нее другой, точно такой же хрупкий «У-2», чтобы она могла долететь на нем до места прорыва, сделать снимки, а затем лететь обратно в Москву, чтобы потом снимки вышли в газете «Фронтовая иллюстрация», где она тогда работала. Все эти фронтовые рассказы и сейчас еще поражают каким-то особым равнодушием человека к себе: под Курском Санько поручили снять новый, только что подбитый танк «Тигр», уснувший где-то на нейтральной полосе. То есть нужно ночью ползти на «ничейную» землю, снять, переждать день в окопчике и только следующей ночью ползти обратно, к своим, — днем нейтральную полосу не перебежит и заяц, пристрелян каждый метр. Ей дали провожатого. Весь день по окопчику лупили немцы, им отвечала наша артиллерия...

Старожилы «Огонька» рассказывают, что Санько (которая уже тогда была занесена в список ста лучших фотографов-женщин мира, в американском сборнике была статья о ней) поражала всех своими несоветскими манерами: «Всегда у нее откуда-то были хорошие французские духи, всегда на ней или шарфик, или брошка, локончик обязательно вот тут торчал, — вспоминает Римма Лихач. — Она такой, знаете, женственной была, любила пококетничать с мужчинами, а тогда это вообще-то не принято было. Она почти не пила и не курила. На руках всегда кольца, руки у нее были ухоженные, а для фотографа это почти невозможная вещь... Она патологически боялась пополнеть, поскольку была ширококостная, но понемногу уже начинала грузнеть. «Римма, — говорила она потихоньку мне на планерке. — Не садись рядом со мной, ты худенькая, ты меня плохо оттеняешь!..»
Мужчины вокруг нее вились постоянно, но угодить такой женщине было трудно. Она жила одна, на улице Герцена (ныне Большая Никитская), в квартире с видом на Кремль. «Я все знаю о пожарах в Москве», — смеялась она, приходя в фотоотдел «Огонька», поскольку хахаль ее домработницы Нюры был пожарный, а напротив дома была пожарная часть. «Пыехали, пыехали», — смеялась она, передразнивая говор домработницы.
Она вообще была жизнерадостная, но, глядя на юное личико домработницы и на прочие личики, она с ужасом понимала: возраст, фронтовые ранения, авиакатастрофа наложили свою неотвратимую печать. «Я ведь еще молодая, а лицо у меня, как у окопной ж...» — жаловалась она подругам. Римма Лихач: «Как-то фотографировалась она на паспорт. Посмотрела получившийся снимок и ахнула: «Почему щеки у меня дряблые, впалые такие?» Фотограф молча дал ей зеркальце и отвернулся. Санько тщательно изорвала фотографии, а на следующий день отыскала где-то два шарика от пинг-понга... заложила их за обе щеки и так вот и снялась еще раз».
Но скудных советских средств для поддержания «витрины» явно не хватало. А на дворе начиналась «оттепель»... И тогда она решилась.

За границей тогда только начали делать то, что теперь в любой мало-мальски приличной косметологической клинике: подтяжка лица, маленькая пластическая операция. В Париже у Санько жила родственница, уехавшая еще в революцию: в 30-е годы об этом даже упоминать нельзя было, а в конце пятидесятых можно было уже переписываться. Через больших военных (на фронте Санько познакомилась и с тех пор поддерживала связи с высшим генералитетом, в том числе лично с маршалом Коневым) ей удалось получить разрешение на выезд за рубеж — по приглашению родственницы, на пять дней.

Сделать это было неимоверно трудно («капстрана», как говорили тогда), но все-таки удалось. Осенью 1964 года она взяла свой легендарный кофр и уехала.
Прошло и пять дней, и десять, и пятнадцать, а в ее лаборатории было по-прежнему пусто.
Пропала.

«Огонек» в те годы был рупором ЦК КПСС — таким образом, любое подобное «дело» автоматически приобретало политический характер. Тем более что поехала Санько не с группой, а одна, и мало кто вообще об этой поездке знал. Рядом с кабинетом тогдашнего главного редактора «Огонька» Анатолия Софронова была комнатка, в которой, как и во всех советских изданиях, сидел неприметный человек, должность и занятие которого для простоты обозначалось лаконичным словом «кадры»....В тот день в кабинет к главному редактору дверь, вероятно, была плотно закрыта. Здесь вспомнили сразу все: и то, что у Санько муж репрессирован, и как снимала на фронте «не то, что положено», и все ее буржуазные замашки, и то, что могла знать по роду профессии много больше, чем «простой советский человек»... В общем, картина выходила предельно ясная: сбежала. Возможно, будет клеветать на наш советский строй.

Фотографы из СССР в те времена только начинали выезжать за границу, привозя фотоочерки вроде «невесело живется простому лондонскому докеру Джонни»... Тем не менее некоторые из них, включая огоньковца Александра Бородулина, позже сами эмигрировали на Запад, не побоявшись, видимо, променять свою счастливую жизнь на тяготы «докера Джонни». Как правило, без работы они не оставались.

Дело со всех сторон выходило скверное.
...И вдруг Санько вернулась. Примечательно, что ее возвращение произвело фурор больший, чем исчезновение, позже сама Санько рассказывала только, что была «еле жива от страха». Никто толком не знал, что произошло, много позже об этом узнали некоторые сотрудницы, от которых эту историю узнал и я.

В Париже родственница устроила Санько в клинику, где ей сделали подтяжку, убрали морщины, в общем, все то, о чем женщина хранит молчание до конца своих дней. Деньги на операцию ей дала родственница. Галина действительно словно помолодела... Но в СССР о таких операциях толком и не слышали — как, спрашивается, объяснять ее пропажу?.. Не рассказом же о подтяжке лица, в самом деле, да и кто бы ей поверил?.. Мужики в первом отделе? Еще бы посмеялись... И правда, кто бы поверил тогда, что фронтовик-журналист, орденоносец, известный фотограф и немолодая уже (60 лет!) «советская женщина» рисковала положением, репутацией, нарушала советские законы (поскольку въездная и выездная визы у Санько были просрочены, что было уже почти «предательством Родины»)... и все ради чего?!! Ради сущей какой-то косметической чепухи, причем, мало кто вообще понимал, что это за штука... Редактор «Огонька» Софронов, у которого на столе среди прочих стоял телефончик с гербом Советского Союза, в конце концов «прикрыл» Санько, тем более что она привезла из Парижа съемку... Фотосессия под названием «Париж и парижанки» вышла в «Огоньке». Это была странная съемка: пестрые улицы и улыбки молодых француженок, неотличимые, впрочем, от улыбки какой-нибудь работницы фабрики «Большевичка» на соседней странице журнала... Простая человеческая радость, вот что было на этих фотографиях, и к этому нельзя было придраться, потому что улыбка женщины не имеет ни национальности, ни идеологического подтекста... Скандал с большим трудом удалось замять. С той поры за границу Санько больше ни разу не выезжала.

Спустя лет десять, уже в 70-х, по воспоминаниям женщин-коллег Галины, бывших тогда молодыми девушками, собрались они как-то в редакционной комнатке, разговорились. «Галина Захаровна, помню, как сейчас, сидела на стуле, солнце за спиной — идеально выбранная позиция! — и мы стали ее спрашивать, мол, какая вы красивая да как вам удалось сохранить... И тогда Галина приподняла волосы на висках — светлые, она их подкрашивала всю жизнь — и в абсолютной тишине показала нам еле заметные шрамы от надрезов на висках. Мы ахнули, потому что тогда в Москве только начали потихоньку делать эту нехитрую операцию, и кое-кто ее даже сделал, но «парижская», без сомнения, была почти незаметной и, конечно же, гораздо более качественной...»

...Она так и умерла одинокой, в 1981 году: хоронили ее всей редакцией, поскольку родственников у нее не обнаружилось.

Особая благодарность за помощь в подготовке материала Зое Золотовой, Римме Лихач, Юрию Кривоносову и Льву Шерстенникову

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ