24 ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ СКЛИФА

Все мы под Богом ходим. Сегодня ты весел, богат и здоров, а завтра оказываешься в полной власти человека, от мастерства которого зависит вся твоя жизнь. Может быть, нам стоит хотя бы иногда задуматься о том, а каково им спасать нас? Чтобы понять это, корреспондент «Огонька» провел один день с нейрохирургом знаменитого московского Склифа

24 ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ СКЛИФА

Иногда бывает такой сон. Ты оперируешь и вот уже вышел на аневризму, и тут тебя кто-то зовет. Идешь, а сам думаешь: «Боже мой, да у тебя мозг открыт, аневризма еще в кровотоке». И просыпаешься в холодном поту. Я ловлю себя на мысли, что сейчас все почти так же, как в том неспокойном сне нейрохирурга Крылова: и мозг открыт, и аневризма не отключена. Пять минут назад мы переступили порог операционного блока нейрохирургии Института скорой помощи имени Склифосовского. На часах без десяти 12. Крылов уже уселся на свой высокий стул и смотрит через микроскоп на мозг больного: «Ну все, пошли». Врачи, плотной стеной обступившие его, приехали из российских городов на единственный в стране мастер-класс по хирургии аневризмы. Кстати, в Америке себестоимость такой операции — 50 тысяч долларов, и немалую часть этой суммы получает врач.

У стены напротив зажигается экран: с этого момента все действия хирурга фиксирует видеокамера, и следить можно за увеличенной в десятки раз картинкой.

На мониторе рук врача не видно, и оттого кажется, будто инструменты сами по себе, без участия человека, проникают все глубже и глубже в мозг, осторожно обнажая одну за другой девять артерий, чтобы приблизиться к той самой, со смертельно опасной аневризмой.

— Площадь операционного поля десять на десять миллиметров, — говорит Крылов. Значит, его движения там, в глубине, — при том что глазами, без микроскопа, не видно абсолютно ничего — выверены до долей миллиметра.

Вот тебе реалити-шоу, размышляю я, от которого, покажи его наше ТВ, соотечественники не смогли бы оторваться. А заодно бы и свои мозги прочистили. Американцам по их телевидению в свое время показали, как человек появляется на свет, — со всеми физиологическими подробностями, минута за минутой, от начала схваток до первого крика новорожденного. И ведь многие потом были благодарны за эту встряску, за то, что их хотя бы на время заставили прийти в себя и вспомнить о подлинных ценностях.

— Видите, какая необычная аневризма, — слышу голос хирурга. — Ну вот и все.

Это значит, что аневризма выключена из кровотока — хирург «надел» на сосуд специальную клипсу, которая останется в голове больного на всю жизнь. Квадратный сантиметр человеческого мозга пройден. Его миссия выполнена.

Неужели уже половина второго? Вчера Владимир Викторович объяснял мне, что операция на мозге — это погружение в особый мир, со своим пространством и временем. Но похоже, что нейрохирурги не только в операционной живут в каком-то другом измерении. Накануне я провела с Крыловым целый день. Он расписан в моей записной книжке буквально по минутам.

7.45

В кабинете Крылова собрались перед утренним обходом дежурные нейрохирурги, многим на вид не больше тридцати. Обсуждают отсутствующего коллегу, который пришел на работу в понедельник, а попадет домой только сегодня вечером (сегодня, между прочим, уже среда): в понедельник он целый день отработал, с четырех заступил на дежурство, осматривал больных, давал назначения, во второй половине дня привезли больного — надо было делать ему экстренную операцию, потом оказалось, что остался еще один экстренный больной, со сломанным позвоночником, оперировать его он закончил не так давно. «Сделал ему послеоперационное обследование и отзвонился мне в три ночи,— рассказывает один из врачей. — Лег поспать часа на три. А сейчас у него опять операция на позвоночнике».

— Сколько же в таком режиме можно проработать? — вклиниваюсь в разговор врачей.

— Месяцами, до отпуска, — отзывается один.

Я выясняла: полторы ставки нейрохирурга в Институте скорой помощи — это от 4 до 5 тысяч рублей. Да, веселая жизнь.

7.50

Врачебный обход начинается с нейрореанимации. Над головами больных — таблички с фамилиями. У большинства из трахеи или прямо изо рта идут трубочки к аппаратам искусственной вентиляции легких. На шумное вторжение врачей никто не реагирует. На кровати у окна лежит молодая женщина с широко открытыми глазами. Мне кажется, что она смотрит на меня. И в самом деле смотрит, но так, как смотрят слепые. «31 год, попала к нам на 23-й неделе беременности. Разрыв аневризмы, кровоизлияние в головной мозг, три недели пролежала в коме, теперь вышла в вегетативное состояние». Она даже не понимает, что это говорят о ней. В памяти всплывает, что при вегетативном состоянии отключена вторая сигнальная система, и человек никак не реагирует на окружающий мир.

«Ребенок, которого она носила, погиб, но она пока не может этого осознать», — скажет мне потом Крылов.

Какая все-таки несусветная гадость — эта аневризма. Каждого третьего из примерно семи сотен ее ежегодных столичных жертв спасти не удается. Живет человек и не подозревает, что в одном из сосудов его головного мозга затаилась врожденная аномалия. Ходит себе на работу, влюбляется, ребенка мечтает завести, и тут — бац, падает среди бела дня на улице. Если повезет, окажется в Склифе.Однажды, рассказывает Крылов все про ту же аневризму, к ним попала пациентка на восьмом месяце беременности. И ничего — прооперировали ее, выписали, и она благополучно родила. Мало того, уже на четвертый день после операции — это со своим-то большим животом, перевязанной головой и кровоподтеками на лице из-за гематомы — дымила в коридоре, не жалея ни себя, ни ребенка.

8.10

Спускаемся на первый этаж, в общую реанимацию. При входе — койка с молодым человеком. У него перелом нескольких позвонков. «Помогите», — слабым голосом просит он. «Героиновый наркоман. Упал с высокой ели. Как он только умудрился на нее залезть?» — слышу тихий разговор за спиной. Рядом тяжело дышит мужчина, над головой которого только номер его истории болезни — нашли на улице избитого, в сознание не приходил, имя неизвестно. Его сосед, увидев врачей, пытается приподняться. «Лез с балкона четвертого этажа на пятый, сорвался», — объясняет дежурный реанимации.

— Зачем лезли-то? — спрашивает мужчину Крылов.

— Входная дверь захлопнулась. Думал, заберусь с балкона.

У «верхолаза» перелом позвоночника, не может двинуть ногами. Рядом лежит сорвавшийся с высоты строитель. Еще одно мужское тело не подает признаков жизни. «Вел машину пьяным», — отвечает дежурный на мой вопросительный взгляд.

Среди примерно двух десятков пациентов общей реанимации, кого «скорые» привезли в Склиф этой ночью со всей Москвы, примерно половина оказывается пациентами нейрохирургов. Троих нужно срочно оперировать.

8.30

На утренней врачебной конференции в отделении нейрохирургии рассказывают о пациентах, поступивших за минувшие сутки, исследованиях, операциях. Уследить за именами, датами и диагнозами невозможно. Но похоже, что мужчины здесь, как и в реанимации, держат первенство по болезням и травмам.

Один из врачей начинает читать вслух выдержки из заполненных коллегами историй болезней: «у больного отмечалась рвота на неоднократно съеденное яблоко», «избит соседом и поленом», «посев последней крови»...

Все хохочут. Хотя, если два дня не поспишь, еще и не такое напишешь.

9.30

Крылов говорит по телефону. Положив трубку, называет фамилию известного кинорежиссера: «Очень беспокоится о своем товарище». Друг режиссера ушел из дома и пропал, был найден на путях и доставлен в Склиф. Пятые сутки лежит в коме. В последнее время, говорит нейрохирург, ему кажется, что он живет в каком-то другом государстве. Его коллеги в Европе главным образом чинят черепа пострадавших в дорожно-транспортных происшествиях. А у нас 60 — 70 процентов больных — бытовая травма, потасовки, криминал, пошел погулять — и не вернулся. При том что и на дорогах у нас — беспредел. Как ни включи телевизор, сюжет о каком-нибудь «вольво» или «ауди», выскочившем на встречную полосу.

— Я знаю, что у такого человека нет мозга. Нормального мозга, — поправляет себя Крылов. — Не жалеет свою жизнь, и черт с ним, его право. Но он не жалеет жизни других. Когда такие попадают к нам, превращаются в тряпку.

9.50

Крылов ушел осматривать больного, которого привезли из реанимации и готовят к операции. Неудачливого «верхолаза» тоже прооперируют сегодня, иначе его может парализовать навсегда. Уже подсчитано, что винты и стержни, которыми зафиксируют его разбитые позвонки, — импортные и дорогие, потому что наших таких просто нет, — стоят 102 тысячи рублей. Департамент здравоохранения Москвы уже выделил деньги.

10.20

К Крылову пришли мужчина и женщина.

— Вы по какому вопросу? — спрашивает Владимир Викторович.

— Хотим сделать фотовыставку «Пристегните ремни».

Рассказывают, что в Склифе недавно лежал их родственник. Ну все понятно. Значит, не был пристегнут?

— Да нет, он не от этого пострадал. Просто машина выскочила на встречку. Но, понимаете, «пристегните ремни» — это тоже важно.

Женщина показывает рентгеновские снимки родственника. На них видно, что позвоночник ему восстановили с помощью металлических конструкций.

— На выставке покажем рентгеновские снимки больных до операций и работы ваших хирургов, то есть снимки после операций, это же тоже искусство. Конечно, мы переведем снимки в художественные образы, — говорит она Крылову.

— А спонсоры у вас есть?-- спрашиваю я.

— Я сама, своими силами сделаю, у меня полиграфическая фирма, — женщина протягивает мне визитку.

— А зачем вам это нужно?

— Просто когда плохо близкому человеку, ценности меняются.

— Вы знаете, что сейчас делают в Испании? — говорит ее спутник. — Прямо на улице показывают информационные ролики — что происходит с детьми, если их не пристегивают в машинах.

10.30

В дверь опять стучат. Входит женщина и выкладывает на стол Крылова гранки нового номера журнала «Нейрохирургия», которые ему надо вычитать. Я вспоминаю, что в Америке подписка на такой специальный журнал стоит несколько тысяч долларов. Там, правда, и зарплата у нейрохирургов 200 — 500 тысяч долларов в год.

— Подписка у нас бесплатная, — говорит врач.

Русским журналом по нейрохирургии Крылова отблагодарил сын одного из его больных, крупный московский бизнесмен, когда врач рассказал ему о своей мечте издавать такой журнал. Правда, денег тогда хватило только на первые два номера. Но сейчас нашелся другой состоятельный человек, взамен потребовавший только одного — сохранения своего инкогнито.

11.00

Крылов уходит на мастер-класс по хирургии аневризмы. Во всей России такой регулярно устраивают только в Склифе. Число участников обычно ограничивают десятком, но на этот раз взяли 13 человек — в стране очень большая нужда в таких специалистах. «Мурманск, Ростов, Санкт-Петербург, Омск, Иркутск, Иваново, Пенза, Москва, — перечисляет доктор. — Представляете, какая география?»

12.00

Стою у входа в комнату, в которой Крылов дает свой мастер-класс. «Заниматься будем на препаратах мозга», — предупредил он меня накануне. Хотел, видимо, морально подготовить. Из открытой двери в нос шибает формалином. Может, поберечь нервы, они ведь не железные? Но я захожу.

Крылов стоит у доски, быстро рисует мелом и говорит. Люди в белых бумажных халатах, среди них три женщины, сидят за столами и слушают. Постигают, как подступиться к аневризме, чтобы не случилось кровотечения. Не приложу ума, как в сосудистой системе нашего мозга, которую изобразил врач, можно разобраться. Сосуды человеческого мозга неповторимы, на снимках может быть одно, а во время операции видишь совсем другое, вспоминаю я его слова. Чтобы оперировать уверенно, мозг нужно изучать не только по снимкам.

«Препараты» мозга уже стоят на столах, закрытые салфетками, и ждут своего часа.

— А сейчас снимите салфетки и уложите головы, — говорит Крылов.

Женщины-хирурги берут один «препарат» в руки и устанавливают под микроскопом рядом со мной. У меня начинает предательски сжиматься желудок. «Гвозди бы делать из этих людей», — крутится в голове.

14.30

— Да точно такие же, как вы, люди, — говорит мне доктор Крылов, когда мы сидим в его комнате.

— Они ведь обедать пошли. Как же после ЭТОГО можно обедать?

— А как солдаты обедают после того, как постреляют? — мой собеседник, видимо, не сомневается в справедливости аналогии.

— Как же врачи по своей воле выбирают такую тяжелую для психики специальность? — интересуюсь я.

В нейрохирурги, отвечает Крылов, идут люди очень честолюбивые.

Мне-то еще вчера казалось, что все честолюбивые у нас качают на Запад нефть или сталь продают. Нет, тут, по-моему, дело в другом — просто они получают свой адреналин от того, что сами, вот этими руками, спасают людей. Которых, кроме них, никто бы и не спас.

— А нейрохирургу может стать плохо за операционным столом?

— Ассистенту может стать плохо. Нейрохирургу — никогда. От него зависит жизнь человека, а это очень серьезно.

15.30

У врачей — официально — закончился рабочий день. «Не помню ни дня, чтобы кто-то из наших 26 нейрохирургов закончил работу в это время», — говорит Крылов.

У него самого сегодня до десяти вечера мастер-класс. Врачи работали вдохновенно, скажет он мне потом.

17.30

В коридоре к нам подходят два парня: «Нам бы доктора Крылова найти». Сразу видно, что такие нигде не пропадут. Вот только глаза у них какие-то воспаленные. «Что случилось?» — откликается мой спутник. «Друг лежит в больнице с огнестрельным ранением. Нужна консультация, — говорит один. — Милиционеры мы». Они бредут к его кабинету. Доктор провожает их взглядом: «Ну да, милиционеры!»

19.00

Наконец я дома. Преследуют запах формалина и лицо той женщины в реанимации, смотревшей на меня широко закрытыми глазами. Наливаю себе в маленькую рюмку 50 граммов водки. Ровно столько Крылов советует выпивать после тяжелого рабочего дня всем, кто не хочет стать его пациентом. Тогда на артериях не будет атеросклеротических бляшек.

Сами нейрохирурги могут позволить себе «фронтовые 50» только в выходной, если назавтра нет операции. Так что я — во всех смыслах — пью за них.

Наталья ДАВЫДОВА