СЕРГЕЙ ФИЛИН: Я БАЛЕТ НЕНАВИЖУ

Важное событие в мире балета — присуждение балетного приза Бенуа де ля Данс. Церемония «Бенуа» — это всегда первоисточник, здесь всегда самые интересные имена «нарушителей» и «праведников» мира пуантов. Одно из главных имен среди лауреатов «Бенуа» прошлых лет звезда балетной сцены — Сергей ФИЛИН.

СЕРГЕЙ ФИЛИН: Я БАЛЕТ НЕНАВИЖУ

Сергей Филин стал звездой в 20 с небольшим. И с тех пор его имя на слуху. Мы говорили с ним в дни, когда в Москве проходил праздник балета — приз Бенуа де ля Данс. Филина тепло вcтречали, но разговор у нас получился не о празднике.

— Что ты испытал во время церемонии «Маски», когда сначала по ошибке объявили, что ты не получил награды?

— Ничего.

— Почему?

— Я к этому был готов. Я же в тот момент в Чили находился, готовился к спектаклю, когда мне тут же позвонили человек пять, сказали, что не получил.

— Настоящие друзья...

— Лучше бы вообще не номинировали. Ощущение — будто опустили.

— А потом тебе опять позвонили и сказали, что лауреат все-таки ты.

— Да. Минут через 15 раздался звонок. Директор Большого Анатолий Геннадьевич Иксанов спрашивает: «Где вы?» Я отвечаю: «В Чили». Тот: «Я вас поздравляю. Вы получили «Маску». Не мог до вас сразу дозвониться. Славу богу, все утряслось, сам не понял, как так все получилось, я же знал, что лауреат вы».

— Говорят, что для балетного артиста театр важнее, чем дом...

— Я не люблю, когда от танцовщика требуют, чтобы он посвятил жизнь театру на том основании, что «театр — твой дом». Это слова, и больше ничего. Потому что театру ты нужен, только пока ты здоров, пока тебя можно «доить», но стоит с тобой хоть чему-нибудь приключиться, все, тебя выкидывают под зад коленкой, и ни-ко-му до тебя никакого дела. Вообще.

— Есть примеры?

— А то?! Два года назад. Утром в день премьеры я выходил после репетиции. Может, знаешь — 15-й подъезд, дверь — огромная железная. Мне ручкой со всего размаху въехало по бедру. Четырехглавая мышца бедра была на 12 сантиметров разорвана. Внутри. Я сначала ничего не понял. Дошел до машины, сел, поехал, машина у меня такая, что никакой особой силы прилагать не надо. Доехал до дома, хочу выйти и вдруг понимаю, что нога не разгибается. И боль такая, будто акула вцепилась и рвет на части. Я минут тридцать выходил из машины, а думаю только о том, смогу танцевать или нет — ведь вечером премьера «Тщетная предосторожность». Приезжает «скорая», хирурги, массажист, смотрят, говорят, что у меня сильнейшее внутреннее кровотечение. Качают головами: еще бы час-полтора — и все. Я из их слов понял, что речь идет не о том, что я бы не смог танцевать на премьере, а о том, что я вообще уже никогда не смог бы танцевать. Ты представляешь?! Мне только тридцать лет! А я уже инвалид. Без профессии. Вот что это такое — танцовщик. Мне когда сделали снимок, я на нем середины мышцы просто не увидел. И за все это время никто, никто из Большого мне не позвонил.

— А ты не пробовал им сказать, что они должны оплатить твое лечение. Это же была производственная травма.

— Производственная? Да я за все сам заплатил. Абсолютно за все. Театр даже попытки не сделал проявить ко мне внимание. Да и потом, я даже не думал, звонить и говорить что-то о деньгах. Спустя два месяца глухого молчания раздался звонок, и управляющий балетом Анисимов Валерий Викторович спросил: «Добрый день, Сергей. У нас «Жизель» будет на следующей неделе. Вы не хотите станцевать?» И больше ничего. Ни полслова: «Как я себя чувствую, здоров я или болен». Поэтому когда мне сегодня театр что-либо запрещает делать для себя, ну как бы ради блага театра, я этого не воспринимаю.

— А если бы ты стал инвалидом, ты бы чем занимался?

— На тот момент? Я думал, куда бы вложить те сбережения, что были у меня, чтобы это кормило меня и мою семью. Но по-настоящему я был растерян. Не на кого положиться. «Дома» из театра не получается. И знаешь почему: сегодня худрук балета один, завтра — другой.

— Ты, кстати, не боишься мне говорить про своих начальников?

— А что они мне могут сделать? Ну что?

— Уволить.

— А за что?

— Пока ты танцуешь, они тебя могут, к примеру, оштрафовать.

— Меня один раз оштрафовали. В Нью-Йорке на гастролях я пропустил вступление, выход на вариацию Баланчина. Несколько минут сцена была пустая. Дирижер сыграл неточно, не выделил музыкальный акцент, с которого я начинаю отсчет, чтобы выйти на сцену, моя, конечно, вина, и я пропустил выход. Меня оштрафовали на четыреста долларов. Понимаешь? Стоимость моей вариации была оценена в четыреста долларов. Сейчас же новое руководство за весь спектакль платит мне 400 долларов. Что получается? Ради чего я работал пять лет? Чтобы прийти к тому, с чего я начинал.

— А сколько ты сейчас получаешь?

— Это тайна. Ты знаешь, у нас есть несколько персональных контрактов: у меня, Цискаридзе, Уварова, Степаненко, Грачевой, Захаровой. Цифры не разглашаются.

— А с Колей Цискаридзе ты дружишь? Спрашиваю потому, что балет считается миром завистливым.

— С Колей у меня нормальные отношения. Я считаю, что у него талант от Бога. Я тебе скажу больше. Ситуация в театре складывается чаще всего так не по нашей вине, что мы сталкиваемся друг с другом. Вот и получается, что какие бы хорошие отношения ни были, мы вынуждены что-то не договаривать друг другу, что-то скрывать. На мой взгляд, дружеские отношения в театре просто невозможны.

— А его «раскрученность» тебя не задевает?

— Мне тоже каждый день звонят и просят выступить то там, то здесь. По пять раз в неделю, начиная с информационных программ и заканчивая ток-шоу. Но я отказываюсь. Зачем? Я вообще очень разборчив: куда идти, куда не идти. С кем говорить, с кем не говорить.

— Тебе все равно, пишут про тебя или нет?

— А какой в этом смысл? Я востребован в другом. Я езжу в другие театры, в другие страны. Меня не знают здесь. Мне достаточно того, что меня знают там. Я говорю о себе своими поступками, ролями, делами.

— Может быть, если бы ты чаще мелькал по телику, тебе бы больше платили?

— Я тебя умоляю... Когда тебя легко полюбят: так же легко и разлюбят. И потом, я не тот человек, чтобы сидеть у какой-нибудь телевизионной двери и ждать, когда выйдут и позовут: «Сергей, давай!» Я знаю, другие так делают. Пусть лучше меня спрашивают, почему ты не приезжаешь? А у меня есть на это время? Для тебя это, наверное, неожиданные вещи, что я рассказываю. Но я это говорю только потому, что вы, журналисты, всегда знаете только одну сторону, а на деле существует другая.

— Про тебя у нас столько не пишут, поэтому и не знаем.

— Здесь не пишут. А там (Сергей махнул рукой за окно), там пишут. Я был в списке 20 лучших танцовщиков мира. Про кого еще так писали? И потом, ну не нужно мне это. Неестественно это для меня. Вот если бы меня позвали на что-нибудь естественное. Например, в одном ток-шоу была тема про шпаргалки. Они меня звали, чтобы я говорил, как я на бандаже какие-то шпаргалочки писал. Это же глупо. Вот про любовные истории рассказать — другое дело.

— А у тебя были любовные истории?

— Я же мальчик, мужчина. У мальчика, мужчины они всегда есть.

— Я не в этом смысле. Я в смысле их количества.

— О-го-го. У меня их столько было. Я же только официально дважды был женат.

— А кто избранницы?

— Да ладно, не хочу об этом.

— А у тебя есть друг? Настоящий.

— Есть. Это человек, которого я люблю, ради которого готов ночью проснуться, сорваться куда надо, делать то, что вообще не умею, короче, пойти за ним в огонь и воду — это Нина Ананиашвили.

— Нина?!

— Я ее безумно люблю как человека и как профессионала. Во всем мире ее принимают с таким теплом.

— А ты не боишься, что в театре тебя не поймут?

— В театре все знают, что я резкий на язык. Я говорю, что думаю. И вообще если бы я не умел мудро относиться к своей карьере, понимать, что такое театр, я бы никогда ничего здесь не достиг. Потому-то балет — это такая сложная штука. Ты вообще знаешь, что я балет ненавижу?

— Что?!

— Да, да. Ненавижу. Потому что это не мужская профессия. Потому что это не занятие для мужика, потому что оно обделяет. Потому что я не могу нормально прийти с работы, выпить пива, заняться нормальной половой жизнью, пойти на рыбалку, сделать что-то, чтобы получить удовольствие от жизни, а не от геморроя, который меня окружает. Не могу.

— А почему у тебя нет этой нормальной жизни?

— Я тебе повторяю, я — мужчина. Но я не могу себе многое позволить из того, что позволяет обычный мужчина, потому что завтра — танцевать. Потому что это меня отвлекает, я не думаю об этом, когда я занят своей профессией. Хотя как мужчина я должен думать только об этом. И знаешь почему? Потому что все остальное заканчивается: деньги, карьера, здоровье, а твои дети остаются.

— Постой, постой. А как же ты оказался в балете?

— Потому что моей маме с детства говорили, как ее сын необычно реагирует на музыку, что он не такой, как все, и не столько мама, сколько ее подруги повлияли на то, что мама меня отдала в балет.

— И что теперь?

— Тяжелейшая травма в моей жизни. То, чем я теперь занимаюсь, не работа для мужика. Это мое хобби. Потому что оно мне легко дается.

— Но я сомневаюсь, что твой идеал — пиво, толстый живот и рыбалка...

— Я, конечно, утрирую. Я рисую идеал, но несколько сниженный. Хотя для большинства — это именно идеал. И я хотел бы быть этим большинством, принадлежать к нему. Но не могу, судьба по-другому сложилась. Может быть, если бы меня в балет не отдали, сидел бы перед тобой мужик раза в три крупнее, чем я сейчас есть...

— Убил своим признанием. А ты в спортзале качаешься?

— Знаешь, если у тебя ножки тонкие, то иметь мощный плечевой пояс, трицепсы, бицепсы — это баланс нарушать. Верх будет низ перетягивать.

— Ладно, предположим, только не говори мне, что ты в самом деле считаешь, что пить пиво — это лучше, чем творить.

— Ну ты меня не понял! Я теперь вообще балет совершенно по-другому воспринимаю, нежели вначале. Глубже. Просто я не могу сказать, что я его люблю. Я его ненавижу, скорей всего. И отношусь к нему, как к хобби. Это точно. А я мужик по своей сути, понимаешь, если на нашем балетном языке говорить, я — мальчик. Я тут недавно голым сфотографировался. Был юбилей одного дамского журнала. Они собрали десять парней...

— С мускулами из стеарина?

— В том-то и дело, что обычных. Ты знаешь, я разделся и почувствовал себя нормально. Там никто себя не подавал как качков, суперменов. У Ильи Авербуха — животик, а Дюжев сидит, и у него складки на животе. Вот это было по приколу. Никто из себя ничего не изображал.

— Полностью голые?

— Абсолютно. Там много народу снималось, но осталось 10 человек.

— А ты смелый.

— Да, я смелый. Потому что у меня нет дяди, тети, олигарха за мной нет. Я смелый, потому что за все, что я сделал, делаю или смогу сделать, я отвечаю сам. А чего мне бояться? Что мне что-то не дадут? Я ничего не прошу. Что меня куда-то не пустят? Так меня другие пригласят. Выгонят? А за что? Мы об этом уже говорили. Начальство? Их завтра заменят, послезавтра придут другие, и опять все изменится. Я знаю, что мужик всегда все успевать должен. Чуть-чуть впереди жизни быть. И если ты муж, отец, ты должен обгонять. Я автомобилист, я знаю.

— А тебе не кажется, что наше поколение мельче, чем поколение наших отцов? Вот Владимир Васильев до 60 лет танцевал. А ты только до сорока собираешься.

— А ты знаешь, что такое стабильность? Григорович 30 лет был худруком Большого. Ты понимаешь, что я имею в виду? Так это же можно было танцевать и все сто. Потому что ты утром встаешь и думаешь не о том, как тебе выжить, а о вечном. А сейчас?

— Я вернусь к Бенуа де ла Данс. Количество новых звезд, которых организаторы привозят, ошеломляет. Азиатская школа очень сильная. Ты не боишься, что они начнут наступать на пятки?

— Совершенно не боюсь. Знаешь, у нас такая школа, которую трудно переплюнуть. Мы наше лидерство потом и в прямом смысле кровью завоевали. А то, что кто-то еще классный уровень показывает, так это здорово. В принципе приз Бенуа затем и нужен, чтобы мы все соревновались.

Дмитрий МИНЧЕНОК