ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ

В День независимости России стоит поздравить четверых человек. Все прочие — зависимые

ДЕНЬ НЕЗАВИСИМОСТИ

В сякий раз, когда Россия отмечает 12 июня День своей независимости, я задаю себе единственный вопрос. Чей это, в сущности, праздник? Кто в сегодняшней России может позволить себе называться независимым? Пресса? Не будем о грустном. Телевидение? Я же просил. Власть? Она независима только от народа, и то пока еще не вполне. Народ? Я не знаю в сегодняшней Евразии более зависимого народа, считая чеченский. Чеченцам хоть есть о какой независимости мечтать, а нам от кого отделиться, чтобы стало хорошо? И получается у меня в результате, что 12 июня — на самом деле праздник Карпенко. Он совершенно не зависит от государства. Ставит на себе этот эксперимент тридцатый год. Начал еще при советской власти. Пришел к своей жизненной философии через серьезные марксистские и иные источники. И поздравлять 12 июня, получается, я буду его одного.

— Ну не совсем так, — говорит скромный Карпенко, предлагая мне любимое свое блюдо — жареный репчатый лук. Он жарит его на костре целыми головками особенным образом. Можно бы и на постном масле, но сам он постного масла не производит, а питается только тем, что добывает своими руками. Зайти в магазин он себе разрешает, почему нет, но покупать там, согласно своему кодексу, не может ничего. Кроме самых крайних случаев, когда речь идет о жизни и смерти: вот зубы у него болели — он приобрел анальгин и долго корил себя за эту слабость.

— Я не единственный стопроцентно независимый человек. Думаю, вы вправе поздравить Романа Абрамовича — власть, сколько я могу судить, ничего ему сделать не способна. Потом, в городе Тарусе проживает мой товарищ Иван Котельников, издающий на свою зарплату строителя собственную газету тиражом триста экземпляров, совершенно ни от кого не зависящую, ежемесячную. Он сам же ее всю и пишет, публикует в ней Пушкина стихи, Льва Толстого прозу... Очень многие в его районе читают. Потом, в городе Муроме — я знаю от того же Котельникова — проживает некий Илья, местная достопримечательность, решивший повторить подвиг Ильи Муромца. То есть главным его подвигом он считает тридцатитрехлетнее сидение на печи. Илья из Мурома проповедует принцип недеяния, потому что работа, как он считает, есть занятие недостойное. Человек рожден размышлять, а земля будет его за это кормить, ибо он есть ее разум. Говорят, у него на участке все гораздо лучше растет, чем у соседей.

К вопросу о том, что у кого растет на участке: я через это самое и познакомился с Карпенко. На моем участке в изобилии растет трава, под цветы и клубнику отведено всего несколько грядок. Обрабатывать участок некогда — я приезжаю главным образом по выходным. Чтобы скосить все это травяное изобилие, я позвал однажды Карпенко, потому что сам кошу посредственно, да и коса у него получше. В нашем поселке он имеет кличку Козовладелец. Козы у него сейчас две, мяса он давно не ест, а молоком и сыром питается охотно. В отплату за свою услугу он попросил всю траву, которую скосил. Маша и Даша, соответственно черненькая и беленькая, были очень рады. С тех пор он у меня косит каждое лето, а попутно развивает передо мной свою систему понимания жизни.

Она у него довольно платоновская, не от Платона, а от Платонова. Такие полусумасшедшие философы, готовые немедленно организовать свою жизнь в соответствии с полюбившейся им идеей, слава богу, никогда в России не переведутся. Короче, до тридцати лет Михаил Николаевич Карпенко преподавал физику в средней школе. Потом он применил законы физики к государственной системе и понял, что ей конец. Имеется в виду, подчеркиваю, не только советское государство, а любое другое. Карпенко внимательно смотрит телевизор (поскольку он физик, то до сих пор вполне успешно чинит подаренный соседями древний «Рубин») и делает вывод, что весь мир, включая Китай, Европу и Штаты, вплотную подошел к катастрофе.

— Современный человек не зависит от собственной воли ни в чем. Ему просто не оставили времени побыть собой. Никто не работает на себя — все уходит бесчисленным посредникам-паразитам. И социализм, и капитализм одинаково отчуждают человека от продукта его труда.

— Так что же, правильного государства не существует?

— И не может существовать. Государство — аппарат угнетения и унификации, нужный для масс. Но я не человек массы, я свободный индивид. Таких во всяком обществе не более семи процентов. Свободный индивид должен выйти из-под власти общества и жить трудами своих рук. Даже малейший контакт с государством способен отравить душу. И нет такого государства, в котором свободный индивид не найдет себе щелки...

В 1983 году он ее нашел. У него даже есть справка об инвалидности, и не подумайте, что по шизофрении, — нет, по астме. Он сумел доказать, что проживание в загазованной Москве для него губительно. Уехал из города. На дачном участке, который еще его престарелая тетка успела получить от своего завода «Серп и молот», собственными руками возвел дом причудливой конфигурации с огромной верандой. Истратил на это практически все, что имел. Сам сложил печь: выучился. И стал жить в дачном поселке круглый год, избегая каких бы то ни было контактов с государством. Естественно, у него есть пенсия по инвалидности, и периодически он в Москве эту пенсию на почте получает. Но эти деньги лежат резервом, на случай, если совсем припрет, как вот с зубами. Есть у него огромный погреб, где хранится картошка (урожаи он снимает классные, изобретая всякие агрономические новации). На участке десять яблонь, так что имеются и яблоки. Растут свои огурцы.

— Я не догматик. Скажем, была мысль обходиться без соли: наверное, человек может добывать ее сам. И у моря я бы, конечно, обходился: выпаривал. Но у нас только Ока, а без соли человек не может. Потом, без сахара невозможно заготовить на зиму ту же клубнику. Но это да еще вот спички — единственное, что я беру у государства, и то не теряю надежды найти замену...

Он делает отличную бражку и домашнее вино — из клубники, из яблочной падалицы. Сам собирает в лесу бурелом и сухостой на растопку. Читает в основном старые журналы, которые получает с соседних дач: ему дают и старые газеты, и ненужные книги. Вопрос с одеждой решается так же: свободному индивиду не возбраняется принять старую куртку или телогрейку от соседа и слегка подогнать под себя. Тулуп служит ему уже тридцать лет — это бывшая куртка полярного летчика, ее ничто не берет. Правда, для борьбы с молью Карпенко пришлось пойти на компромисс с государством и купить у последнего немного нафталина.

— Да что вам государство сделало-то?

Тут его глаза загораются.

— Как вы не понимаете! Это же ежесекундное порабощение! Вам нельзя шагу ступить без контроля, вы все время обязаны регистрироваться, прописываться, предъявлять паспорт при пересечении границ! Человек окружен врагами, главная цель которых — сделать его жизнь невыносимой. Цены в магазинах устанавливаются произвольно... Зарплата — подачка... Все делается ради государственного монстра, и все прибыли нынешней власти уходят только на то, чтобы укреплять эту власть! Больше их ни на что не хватает! Содержание армии, сама цель которой — превратить вас в винтик... Она только с собственным народом воюет, превращая его наиболее трудоспособных людей в послушное быдло... Милиция... Общественный транспорт...

Все это вовсе не такое безумие, как можно подумать. Многие отечественные либертарианцы — так называется крайнее правое крыло либерализма — высказывали подобные мысли, и вполне серьезно. Просто им никак не хватало решимости воплотить свои идеи в жизнь. А у Карпенко — хватило. И еще он от них в лучшую сторону отличается уже тем, что не навязывает свои идеи всей стране, состоящей все-таки не из свободных индивидуумов, а из нормальных людей.

— А знаете, почему именно российское государство наиболее беспощадно к своим гражданам? — спрашивает он заговорщицки.

— Потому что иначе они его сразу развалят? — отвечаю я заговорщицки.

У Карпенко уютно. По всему участку цветет сирень, на которой — я заметил — большое количество «счастья». Чувствует она, что ли, насколько счастливый человек ее тут насадил? Или просто один мутант провоцирует другие мутации?

— Потому что Россия — захваченная страна, — говорит он значительным шепотом. — Все силы государства уходят на угнетение коренного населения. Вы заметили, что любые преобразования — освобождающие и закрепощающие — тут приводят только к тому, что население вымирает ускоренно? Они хотят оставить ровно столько, чтобы хватало их прокормить. Я только не знаю, кто именно захватил. Судя по их патриотической идеологии, с этой апологией воинского духа, с культом дискомфорта, с любовью к северу и подозрительностью к югу... это была какая-то странная ветвь варяжства, которая и поработила мирные племена. А потом сами выдумали легенду, что мы их призвали. Никакого призвания не было. Сами пришли и огнем и мечом покорили. Мы же не умеем сопротивляться хамству — только работать. Но до меня они не доберутся, нет, не доберутся! — и с наслаждением затягивается табаком, который сам же и растит на грядке под окнами.

Карпенко не аскет. У него случается любовь с таинственной дачницей, наезжающей к нему из города даже зимой. Это его соседка. Она полюбила его за самостоятельность, а он ей, одинокой женщине, несколько раз чинил крыльцо и крышу. Наверное, когда-нибудь она наберется храбрости и переселится к нему насовсем.

Эти люди, наверное, и начнут когда-нибудь новую историю России. Без всяких революций. А просто это варяжское государство заметит однажды, что ему некем повелевать. Все уже сидят по своим огородам и растят свои огурцы.

Поздравляю вас, Михаил Николаевич, и по вашему поручению — Ивана Котельникова, самиздателя из города Тарусы; и Илью Муромца, осуществляющего на печи античный идеал недеяния; и Романа А., если уж вы настаиваете, потому что он тоже, похоже, решил свалить из большой политики в область футбола и тихих размышлений. Когда-нибудь мне надоест вся эта бодяга, и я ко всем вам присоединюсь. Печататься буду у Котельникова, доить коз у Карпенко, греться на печи у Муромца, а деньги за все это получать у Романа А., если, конечно, его устроит такой вариант.

Андрей ГАМАЛОВ