ЛЕТ ЧЕРЕЗ СТО

ЛЕТ ЧЕРЕЗ СТО

Во всех пьесах Чехова всегда есть такой момент: какой-нибудь персонаж вдруг останавливается посреди сцены и начинает говорить о людях, которые «будут после нас», «лет этак через 100 — 150», и какой прекрасной осмысленной жизнью будут жить эти люди, и как жалка и ничтожна будет казаться им (то есть нам) та, нелепая жизнь чеховских персонажей...

И представьте себе, никто, никогда за эти сто лет так и не вышел на сцену, не прервал спектакль, не сказал: ребята, перестаньте молоть чушь! Никто за сто лет.

Поэтому хотя бы вот так, на полях программки, запишу, что же я думал по этому поводу на двух последних чеховских премьерах во МХАТе (особенно на «Дяде Ване», которая в табаковский МХАТ попала из «Табакерки»).

Итак, вот что я думал: какой хороший у вас дом, дядя Ваня!

...Дом — это, конечно, не совсем дом, а только передняя его часть, фасад веранды, но сделанный из настоящих свежеструганых досок, с настоящими рамами, стеклами, на совесть. Так сделанный, что начинаешь тут же прикидывать, сколько же стоит такой материал, и какова площадь (ну хоть примерная) ТАКОГО дома, и сколько бы он сейчас стоил.

Вот, продолжаю я думать, все они заклинают друг друга словом «работа»: да, мол, надо работать! Надо бы пойти поработать! Как это прекрасно — работать! Все люди должны работать!

...И вот прошло сто лет, и все люди действительно работают, никто практически не лодырничает (а как иначе проживешь-то?), ну и что? Стала ли жизнь от этого счастливой, осмысленной? Да нет! Ничего подобного! Может быть, какая-то не та работа имелась в виду? Не за деньги?

Но наиболее неубедительным выглядит монолог доктора Астрова (Д. Назаров) о вырубленных лесах (произносится с целью быстрейшего соблазнения любимой женщины Елены Андреевны — М. Зудина). Это уже предел неубедительности. За сто лет стало понятно, что эти варварски вырубаемые крестьянами леса — в силу неумения русского человека работать, неправильной экономической ситуации и т. д. и т. п. — не будут до конца вырублены никогда! Они все время будут расти, сколько их ни вырубай! Такова загадка российской природы. И нефть будет течь!

Сексуальный подтекст этой сцены получился в спектакле Карбаускиса настолько сильным, а слова о лесах, которые исчезают, настолько комичными, что становится даже неудобно за Чехова. Становится как-то не по себе. Ведь он-то писал все это на полном серьезе! Он-то точно знал, что через сто лет леса точно перестанут вырубаться! (Или, в противном случае, они просто исчезнут.) Уж насчет этого он был абсолютно уверен!

Словом, куда ни ткни — все чеховские предсказания и прогнозы сошлись с точностью до наоборот. И в этой пьесе, и во всех прочих. И никакие дачники старые дворянские поместья не спасли (сожгли вместе с дачами). И никакой Лопахин простых русских людей работать не заставил. И вишневый сад ему денег не принес, потому что оказался госсобственностью. В общем, полный бред.

Но почему, почему мы слушаем эти нелепые предсказания, эти не попавшие попадания — в нас, сегодняшних — с такой тоской и нежностью? Почему они так цепляют, ранят? Может быть, именно потому, что они не попали...

Все свои пьесы Чехов писал об очень тяжелых ситуациях — мать оставляет, почти предает сына, брат предает, почти проигрывает в карты сестер, ну и так далее, и тому подобное, везде человек гол перед лицом терзающих его страстей, но на сцене при этом ничего такого не происходит, главным сюжетом остается что-то воздушное, невесомое, летнее: отъезд, приезд, именины, прогулки под луной, в саду, домашний театрик, случайный бал с еврейским оркестром, шутки, шарады, песни, глупости, глупости, глупости...

Когда вдруг понимаешь, что среди этих бесконечных шуток и «глупостей», причитаний и случайных вздохов заблудились и чеховские предсказания о тебе, о человеке, «который будет через сто лет», — сначала становится обидно. Оказывается, он ничего не говорил всерьез! Ему, видите ли, главное было создать атмосферу!

...А потом понимаешь другое: что именно благодаря своей текучести, размытости, внутренней иронии Чехов и остался в театре навсегда. И угадал Россию, в которой никогда ничего нельзя определить окончательно, в которой «семейный доктор» будет то тридцать верст в ночи скакать к больному, жертвовать собой, а потом месяц увиваться за барышней и ничего не делать. В которой вырубить леса, подстрелить всех чаек, истребить в девушках поголовное желание быть актрисами — невозможно. Иногда, когда закроешь глаза и просто внимательно слушаешь текст «Дяди Вани», порой кажется, что Чехов порядком устал от этой страны. Он устал ее понимать.

Но это обманчивое впечатление.

В двух спектаклях на сцене МХАТа этот обманчивый чеховский мир показан с двух противоположных сторон. В спектакле Карбаускиса «Дядя Ваня» — жизнь абсолютно реальная, прочная, вещественная, цельная. Время течет густо и медленно, каждая актерская работа — такая же свежевыструганная, хорошо пахнущая, красивая, как доска в описанной выше декорации-веранде. Противоположный подход — в «Вишневом саде» Адольфа Шапиро. Пустая сцена, где декорацией служит лишь занавес с чайкой. Бесплотные, хаотичные тени актеров. Раневская-Литвинова — абсолютно разрушенное существо, с разрушенной «физикой» и психикой. Это не люди, а герои всем надоевшего, вечного, сидящего в печенках «Вишневого сада».

Но у Чехова было как-то иначе. И не полное, и не пустое. Все у него как-то ловко перетекает одно в другое — прошлое в будущее, любовь в досаду, подлость в тоску, вишневый сад в вырубленный лес, военные в гражданских, обличения в издевку, пророчества в абсурд, доктор в палача. Объяснение (разумное) только одно: страна такая. А может, думаю я, страна такая, потому что Чехов такой?

Борис МИНАЕВ