Штрафбат

Отрывки из повести*

Штрафбат

Фильтрационный лагерь находился в лесу недалеко от города - шесть дощатых бараков, огороженных дощатым же забором с мотками колючей проволоки поверху, со сторожевыми вышками с пулеметами и охранниками. И у ворот, где находился КПП, тоже маячили охранники, в бушлатах, затянутых ремнями, с винтовками и автоматами.

Окруженцы бродили по лагерю, курили, сидя на корточках перед бараками и щурясь на солнце. Было оно уже не такое горячее, совсем осеннее, холодное и тусклое, и тучи нагонял ветер, и зачастили дожди. Тогда сидели в бараках, курили одну самокрутку на четверых-пятерых, слушали шуршание дождя по крышам, молчали угрюмо - всё друг дружке рассказали, обо всем переговорили.

День сегодня у следователя Сычева выдался тяжелый. Допросы как-то не ладились, кончались одним и тем же.

- ...Ну и дальше что?

- Дальше расстреляли нас.

- И тебя?

- И меня...

- Гм-гм... н-да... - следователь Сычев, сорокалетний грузный мужчина с курчавой шевелюрой, покашлял, поскреб в затылке. Его глубоко сидящие маленькие черные глаза сверлили Твердохлебова. - Стало быть, недострелили?

- Выходит, так... три пули в грудь, одна в плечо... Повезло...

- С какой стороны посмотреть, - вздохнул следователь.

- Это как понимать, товарищ следователь? - вскинул голову Твердохлебов.

- Гражданин следователь, - поправил его Сычев.

- Извините... гражданин следователь...

- А так и понимай, бывший майор. Все у тебя какие-то сказочные картинки получаются. В плен попал - контузило и не помнишь, как попал. Расстреливали - живой из могилы выбрался... Чудеса, да и только.

- Чего же вам нужно?

- Мне доказательства нужны, факты железные.

- И что теперь со мной будет? - после молчания спросил Твердохлебов.

- А ты сам прикинь. В плену был?

- Ну был.

- Стало быть, на данный момент, бывший майор, ты есть враг народа! Ты родину предал, бывший майор, понял, нет? Которая, между прочим, на данный момент в опасности! Вот и думай теперь, что с тобой должно быть... - Следователь курил, глядя в упор на Твердохлебова.

- Но я ведь из плена бежал... - вновь после долгой паузы сказал Твердохлебов. - Я к своим пришел... мы с боями прорывались...

- Это с какой стороны посмотреть, к своим ты пришел или к чужим...

- Как это понимать, гражданин следователь?

- Как сказано, так и понимай - может, ты с заданием к нам пришел, усекаешь? Со шпионским заданием. А все остальное - красивая легенда. Расстреливали... живой остался... к своим прорывался...

- Так что, меня опять расстреливать будут?

- А это от тебя зависит. Расколешься, всю правду как на духу расскажешь - отделаешься сроком в червонец, а будешь упираться, как баран - шлепнем за милую душу. Знаешь, сколько таких сказочников нынче идет - десятки тыщ! Реки народу!

- И все предатели и враги народа? - спросил Твердохлебов, серьезно глядя на следователя. Но тому в словах Твердохлебова почудилась усмешка, и он весь набычился, погасил окурок в пепельнице, процедил:

- Ах вот ты как? Шутковать вздумал? Копытов! - позвал Сычев.

Дверь в комнату открылась, и вошел здоровенный малый с могучими плечами и длинными ручищами. Маленькие глазки уставились на начальство, потом взгляд медленно переполз на Твердохлебова, сидевшего на стуле.

- Не хочет гражданин правду говорить. Шутки шутит. Разомнись-ка малость, а я выйду на пяток минут. - Следователь поднялся и вышел из комнаты. Малый подошел к Твердохлебову, глянул на него сверху вниз, шевельнул плечом - казалось, гимнастерка сейчас лопнет...

Бесчувственного Твердохлебова двое солдат втащили в барак и бросили на дощатый пол у входа. Сидящие на нарах бывшие пленные и окруженцы некоторое время молча смотрели на лежащего у входа человека, потом двое подошли, подняли под руки Твердохлебова и потащили к нарам, уложили. Один, худой и чернявый, пробормотал:

- На совесть уделали... постарались...

А вечером следователя вызвали к начальству.

В кабинете большой чин НКВД (четыре шпалы в малиновых петлицах) просматривал дела окруженцев. Сычев стоял перед столом в позе «чего изволите», не сводил глаз с чина. Время от времени тот шумно вздыхал, тер виски, откладывал очередное дело и подвигал к себе новую папку.

- Че ты их всех во враги народа записываешь, Сычев? Ну какие они враги народа, к чертям собачьим... шпионы... диверсанты?.. - покачал головой чин. - Людей на фронте не хватает, понимаешь ты это?

- Так точно, товарищ полковник, понимаю!

- Ни хрена ты не понимаешь... Из лагерей добровольцев берут! Чуешь, что говорю? Уголовников! Политических, у кого срок не больше червонца, - берут! Бойня идет страшенная! Родина в опасности! А ты тут... Ну смалодушничал человек, оступился! Может, и совершил преступление против родины и советской власти, но... незначительное... А ты всех под расстрел подвести хочешь. Я тебе говорю, людей на фронте не хватает. Вот и пусть все они искупят свою вину перед родиной кровью, на передовой. До тебя доходит, Сычев?

- Так точно, товарищ полковник, доходит.

- Медленно что-то... как до жирафа. Ну-ка, вызови ко мне этого майора... как его? Твердохлебова.

- Слушаюсь, товарищ полковник!

Полковник смотрел на Твердохлебова и хмурился. Приказ не разрешал назначать комбатами таких же штрафников. Штрафбатами и штрафными ротами должны командовать армейские офицеры. Но где их взять, этих офицеров? Все отбояриваются от назначений любыми способами.

И то верно, кому охота командовать оравой уголовников и врагов народа?

И зачем берут добровольцами «пятьдесят восьмую»? Правда, брали со сроками не более десяти лет, да все равно. Какая польза от врагов народа? Продадут, сбегут, к немцам перекинутся... Полковник слышал о нескольких случаях, когда политические перебегали к фашистам... да и уголовники перебегали. А сколько самострелов было! Сколько дезертирства! И окруженцы эти, черт бы их побрал! Полковник понимал, что люди не по своей воле попали в окружение и потом не пали духом, не попрятались по погребам и лесам, а пошли на восток, к своим, чтобы воевать дальше... Понимать-то он понимал, да вот отпусти таких в действующую армию, верни им погоны и ордена, а вдруг кто из них и впрямь фашистами завербован? Разве таких не бывало? Да сколько угодно! А потом начальство скажет: потакаешь? Малодушие проявляешь? Снисхождение к тем, кто из окружения вышел? А может, они сами, по своей вине в окружении оказались, тогда как? К сожалению, полковник знал, что бывает тогда... И с него погоны содрать могут и погонят в штрафбат как миленького.

- Ну что, гражданин Твердохлебов, как самочувствие? - спросил полковник. - Раны зажили?

- Спасибо, зажили. К расстрелу готов.

- Ну зачем так? Органы не только карают, органы еще и дают возможность оступившемуся искупить свою вину перед родиной. Война идет, майор! Вот тебе и предоставляется такая возможность! Штрафбатом будешь командовать?

- Штрафниками? - переспросил Твердохлебов и от волнения у него перехватило дыхание. - Да я... товарищ полковник...

- Гражданин полковник.

- Я готов, гражданин полковник!

- Вот и ладушки, - сухо улыбнулся полковник. - В штрафбате возможностей искупить свою вину будет у тебя, майор, через край...

***

Лагерь заключенных окружал такой же глухой забор из кедрового частокола с колючей проволокой поверху, те же вышки торчали по углам. На плацу строились шеренги зэков - бушлаты, разбитые кирзовые сапоги и ботинки, рваные калоши, а то и лапти с намотанными на ноги кусками дерюги или мешковины.

Перед строем топталось лагерное начальство и еще начальство из центра. Один из них, высокий, в хромовых сапогах и длиннополой шинели с четырьмя шпалами в малиновых петлицах, почти кричал, чтобы его слышали:

- Внимание, заключенные! Родина в опасности! Фашист мечтает нас победить и бросает на фронт все новые и новые орды своих солдат! Партия-а-а!! Советская вла-а-асть!! Оказывают вам огромное доверие! Вам предоставляется возможность кровью искупить свою вину за совершенные преступления! Кто хочет на фро-о-онт - три шага вперед!

Начальство медленно шло вдоль строя вышедших вперед, и высокий, с четырьмя шпалами, громко говорил:

- С кем на фронте осечка выйдет, тогда уж сами себе приговор выносите - расстрел без оправданий! Запомните то, что говорю! Повторять вам никто не будет!

А начальник лагеря остановился перед кряжистым мужиком лет сорока, с тяжелым лицом и серыми, как у волка, раскосыми глазами:

- Ты ж в законе, Глымов. Не работал, а на фронт хочешь?

- Да надоело на нарах париться, начальник, малость повоевать охота, - скупо улыбнулся Глымов.

- Там малость не получится, там на всю катушку надо будет, Глымов, - нахмурился начальник лагеря.

- Это уж как придется, начальник, - вновь улыбнулся Глымов.

- Там придется, Глымов, там придется... - все хмурился начальник лагеря.

- Ох, начальник, нам, славянам, все одно - что спать, что воевать. Спать - оно, конечно, лучше - пыли меньше, - в третий раз улыбнулся вор в законе Глымов.

Руки инструктора быстро собирали затвор винтовки. Сухо щелкали детали, входя друг в друга.

- Поняли? Давай за дело! - скомандовал инструктор.

И человек пятнадцать зэков, сидевших за длинным столом, стали неуверенно собирать лежавшие перед каждым детали затвора. Инструктор, затянутый в гимнастерку с тремя кубиками в петлицах, не спеша прохаживался вдоль стола, останавливался, смотрел, начинал поправлять:

- Да не так... че ж ты ударник-то забыл? Вот смотри... - Он брал детали и медленно, чтобы курсант мог увидеть, начинал собирать. - Ну понял? Вот эту хреновину сюда, а вот эту со спусковым крючком сюда... Проще пареной репы, че ты?

- У меня готово, - сказал один зэк.

- У меня тоже, - подал голос другой.

- И я вроде... - сказал третий.

- Двести раз подряд собрать и разобрать! - скомандовал инструктор.

- Сколько? - изумленно спросил кто-то.

- Двести, - повторил инструктор. - А вы как думали? Чтобы воевать - учиться надо!

- Н-да-а, воевать - не воровать... - сказал еще один зэк.

Семеро курсантов встали из-за стола, собираясь уходить.

- Вы куда, граждане? - спросил инструктор.

- Да мы, гражданин старший лейтенант, за Гражданскую войну не одну тыщу раз эти затворы собрали и разобрали, - ответил за всех один заключенный.

- И пулемет знаете?

- А как же... как «Отче наш».

- Чего же сразу не сказали? Много таких среди вас?

- Хватает. Думаю, больше половины добровольцев, - сказал тот, что за всех.

- Тогда свободны. Явитесь только на стрельбы. Остальным продолжать! И поживей, ребята, поживей, - старлей посмотрел на часы. - Через час новая партия курсантов придет.

- А нас отпустите? - с надеждой спросил кто-то.

- А вы пойдете с пулеметами знакомиться, - ответил инструктор.

- Скоро обед, старлей, святое дело!

- Пока двести раз не разберете и не соберете, никакого обеда не будет! - свирепо вытаращил глаза инструктор.

Потом зэки стреляли по мишеням, лежа в неглубоких окопчиках. Перед каждым стоял фанерный щит, на котором черной краской был нарисован немецкий солдат в каске и с автоматом. Щиты стояли метров за пятьдесят от окопчика. Пули стрелков ложились неровно, а то и вовсе свистели мимо. Выстрелы громыхали громко, отдаваясь эхом в перелеске, черневшем на краю поля-стрельбища. Потом они по очереди вели огонь из пулеметов по тем же самым мишеням, только теперь мишени стояли не в шеренгу, а были разбросаны по полю в беспорядке. Потом швыряли гранаты - ухали взрывы, и фонтаны черной земли поднимались над полем.

- Как чеку сорвал, сразу кидай, а то подорвешься! - кричал инструктор. - Давай!

Зэк брал в руки гранату, брал с опаской, взвешивал на руке.

- Давай, чего телишься? Немец ждать не будет - он в тебя три пули всадить успеет, если телиться будешь!

Зэк рванул кольцо и швырнул гранату. Бросок был слабым, граната улетела недалеко, и взрыв прогремел совсем рядом - на зэков и инструктора посыпались комья земли.

- Так девочки-школьницы бросают! Всех нас подорвать хочешь! - опять кричал инструктор. - Давай еще разок!

***

Поезд грохотал на запад. В товарняке ехали на фронт штрафники. На площадках за вагонами укрывались от холодного ветра охранники с автоматами. Двери вагонов были закрыты, и на щеколдах висели большие амбарные замки. А в вагонах на двухэтажных дощатых нарах сидели и лежали безоружные бывшие зэки и окруженцы. Слоями плавал в воздухе сизый махорочный дым, кто-то в углу играл на старой потрепанной гармошке, и латаные-перелатаные меха, когда их растягивали и сжимали, громко сипели. Гармонист пел жалобным простуженным голосом:

Идут на север срока огромные,

Кого ни спросишь, у всех Указ,

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, последний раз...

Парня звали Леха Стира, что на жаргоне означало «карта». Колода в его проворных пальцах шевелилась, как живая. Карты вылетали из нее, переворачивались, ложились на доски нар. Несколько человек наблюдали за игрой.

- Еще одну, - просил игрок.

- Всегда пожалста, - улыбался Леха Стира. - Ваше желание для меня - закон.

- Еще одну...

- Да сколько угодно!

- Играй себе... - сказал игрок, и тревога была на его лице.

- Э-эх, не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался, - ухмыляясь, пробормотал Леха и стал выкладывать себе карты. - Две десяточки, ваши не пляшут - банкирское очко. Скидавайте ботинки, гражданин бесценный.

Проигравший, сопя, принялся снимать тяжелые солдатские ботинки из грубой свиной кожи.

- Кто еще желает попытать цыганского счастья? - Леха Стира веселыми глазами оглядывал наблюдателей. - Ну смелее, граждане!

- Мухлюет, дьявол, а не поймаешь, - проговорил кто-то.

- Ну-к, дай попробую. - Напротив Лехи сел массивный мужик лет сорока, проговорил: - Поймаю, что мухлюешь, - башку оторву.

- Ой, дядя, ваши угрозы меня повергают в душевный трепет, - безмятежно улыбался Леха Стира, тасуя колоду засаленных карт, и вдруг проговорил совсем другим тоном, злобно, угрожающе: - Не поднимай шум, дядя! Что на кон ставишь?

- А ты что ставишь?

- Я вот эти шикарные штиблеты! - Леха указал на ботинки, которые только что снял предыдущий проигравший.

Четверо зэков сплющенным обрубком железной трубы выламывали доски из стены вагона. Они суетились, толкая друг друга, щепки от досок сыпались на пол. Вагон встряхивало и шатало из стороны в сторону, зэки чуть не падали, особенно тот, что орудовал обрубком трубы. Это был Глымов. Остальные безучастно наблюдали за ним, те, кто лежал на верхних нарах поближе к небольшим квадратным окошкам, смотрели на мелькавшие пейзажи - поля, перелески, одинокие деревушки на горизонте, домики путевых обходчиков.

И вдруг из дальнего конца вагона раздался громкий голос:

- Эй, братцы, а вы что там делаете?

Пошатываясь в такт поезду, к зэкам шел политический Федор Баукин, мужчина лет тридцати пяти, заросший густой щетиной.

Зэки оглянулись и вновь принялись за дело. Одна доска была уже выломана, и теперь Глымов расширял пролом.

- А ну прекратите! - Баукин взял за плечо одного из зэков, дернул к себе.

Уголовник по кличке Цыпа обернулся, затрясся, оскалив зубы:

- Исчезни, падла, шнифты выколю!

Весь вагон в напряжении следил за ними. Глымов продолжал взламывать доски вагона - щепки отлетали в стороны, проем медленно расширялся, еще немного и в него сможет пролезть человек.

Зэк по фамилии Ткачев поднялся с нар, подошел и встал рядом с Баукиным. Проговорил глухим басом:

- Всех под монастырь подвести хотите? Под расстрел?

- Уйди, подлюга, рожу разрисую! Кадык вырву! - Цыпа выдернул из-за голенища сапога заточку, выставил ее перед собой.

И тут зашевелился вагон. Зэки поднимались и медленно подходили - одни за политических, другие занимали сторону уголовников.

Перезванивались колеса на стыках рельс, вагон шатало-бросало из стороны в сторону, и многие держали друг друга за руки, чтобы устоять.

Глымов бросил ломать вагонные доски, шагнул вплотную к Ткачеву:

- Что ты ко мне имеешь, фраерок недоношенный? - Говорить приходилось громко, чтобы было слышно сквозь грохот колес и треск вагонных стенок. - Ты, видно, забыл, мужик, правила нашей жизни? - Он коротко взмахнул обрезком трубы и ударил Ткачева по голове. Тот рухнул под ноги Глымову, по полу потекла струйка крови.

В ту же секунду на Глымова ринулся Баукин. Одной рукой он старался вырвать у Глымова обрезок трубы, другой бил, куда придется. А минутой позже дрались уже все - и уголовники, и политические. Дрались молча, вкладывая в удары кулаков и ног всю силу своей ненависти.

Цыпа, ускользая от ударов, прильнул на мгновение к одному политическому и почти незаметно вонзил ему заточку в живот. Тот охнул, упал на колени, прижимая руки к животу, ткнулся лицом в пол. И в это же время другой уголовник по кличке Хорь ударил такой же заточкой Баукина - метил тоже в живот, но попал в бедро. Баукин почувствовал боль, обернулся и схватил Хоря одной рукой за руку с заточкой, другой - за горло. Хватка была железная. Пальцы Хоря разжались, заточка упала на пол. А Баукин продолжал хладнокровно душить его.

А вокруг шевелилось месиво человеческих тел. Боролись, вцепившись в одежду, пинались ногами, били кулаками. Лежал на полу полузадушенный Хорь, еще несколько уголовников с переломанными руками катались по полу, и их били ногами и свои, и чужие. Наконец политические загнали уголовников в угол вагона. Те сбились в кучу, огрызались, отбивались, но уже больше для формы - поняли, что сила не на их стороне.

- Ничего, враги народа, еще посчитаемся!

- На передке первая пуля ваша!

- Ночью всех порежем, твари позорные!

Пятеро остались лежать на полу - четверо политических и уголовник.

Баукин шагнул к Глымову, протянул руку:

- Обрез дай.

Глымов помедлил, нарочито спокойно отдал обрезок трубы. Баукин покачал его в руке, словно взвешивал, и вдруг резко замахнулся. Но не ударил - рука застыла в воздухе. Только и Глымов не испугался - как стоял, так и стоял, глядя Баукину в глаза. Федор опустил руку, скомандовал громко, перекрывая стук колес:

- Заточки и ножи сдать! Или щас всех поуродуем, сволочи, поняли?! Я таких сволочей в Гражданскую за три минуты в распыл пускал!!

Уголовники молчали, не двигались.

- Вы поняли, что я сказал?! Заточки и ножи сда-а-ать!

Глымов первым достал из-за пазухи заточку...

К Баукину подсел Глымов, долго молчал, смолил махру. Потом спросил:

- Че со жмуриками делать будем?

Баукин посмотрел на него, не ответил. Снова помолчали. И весь вагон снова с тревогой следил за ними - сцепятся по новой или разойдутся с миром?

- Я мыслю, слышь, Баукин, надо их выбросить из вагона... чтоб шуму не было... - нарушил молчание Глымов. - Поскубались мало-мало... бывает. На то она и житуха наша каторжная, я так мыслю...

- Ты мыслишь? - снова глянул на него Баукин. - А я мыслю, судить тебя надо, Глымов.

- Ты, что ль, судить будешь? - усмехнулся Глымов.

- Зачем я? Трибунал...

- А трибунал то ж на то ж и присудит - штрафбат и фронт, - вновь усмехнулся Глымов. - Не суетись, Баукин, война всех рассудит...

А поезд мчался, торопился на запад. Протяжно протрубил паровоз, и шлейф черного дыма из трубы быстро рассеивался над вагонами.

На полустанке послышались шаги и голоса, лязгнула щеколда, звякнул замок, и дверь с грохотом сдвинулась в сторону. В вагон забрался солдат, ему снизу подали три больших бидона, черпак, миски.

- Ну, добровольцы-штрафники, налегай на кулеш! - улыбнулся солдат. - С тушеночкой!

«Добровольцы-штрафники» быстро выстроились в очередь, разбирали миски и ложки, и солдат накладывал каждому до краев пшенной каши с тушенкой, еще теплой и душистой, и люди отходили, начинали жадно есть. И когда все уже получили еду, солдат глянул в глубь вагона и увидел лежащих у стены пятерых неподвижных людей.

- А эти чего? - спросил солдат. - Спят, что ли?

- Ага, вечным сном... - с коротким смешком отозвался один из уголовников.

- Каким вечным? - забеспокоился солдат. - Будите! А то голодные до вечера останутся!

- Дохлые они, не понял, что ли?

- К-как дохлые? - Солдат попятился, потом быстро выпрыгнул из вагона, закричал: - Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

Подбежал лейтенант, совсем молоденький, тонкая шея торчала из воротника гимнастерки.

- Как так случилось? К-как же так? Вы же за старшего в вагоне, как допустили?

- Да вот так... - отводя глаза в сторону, отвечал Федор Баукин. - Драка - она и есть драка...

- Я... я обязан доложить начальнику поезда...

- Докладывайте. Только сперва разрешите выгрузить и похоронить погибших людей.

- Кто зачинщик драки? Я спрашиваю, кто зачинщик? - Капитан Серегин сверлил глазами Федора Баукина.

Они сидели в теплушке головного вагона за тонкой дощатой переборкой - нечто вроде отдельной комнатенки: топчан, маленький столик, железный ящик-сейф. Капитан сидел на топчане, Баукин на табурете перед ним.

- Не могу сказать, товарищ капитан.

- Гражданин капитан, - поправил его Серегин.

- Не могу сказать, гражданин капитан.

- Не можешь или не хочешь?

- Не хочу, гражданин капитан. Что это даст?

- Как что?! Зачинщиков трибунал будет судить! - грохнул по столику кулаком капитан Серегин.

- И что трибунал присудит?

- Расстрел! - снова ударил по столику капитан.

- Еще лишние трупы? А люди нужны на фронте...

- Такие на фронте не нужны!

- А какие нужны? Мы и так - штрафники. К тому же озлобим остальных заключенных, особенно уголовников. Чего полезного тогда от них ждать на фронте?

- Покрываешь?! Убийц покрываешь?!

- Да там почти треть состава убийцы. Я, что ли, брал их в добровольцы?

- Ты назначен старшим по вагону, и за все будешь отвечать ты, - резко отвечал капитан Серегин.

- В других вагонах все тихо-мирно? - спросил Баукин.

- Да нет... - вдруг сморщился, как от зубной боли, Серегин. - Всего тридцать шесть трупов насчитали... Пока до фронта доедем, еще прибавится. Ну вот на кой хрен вы там на фронте нужны? Вы ж, как только немца увидите, сразу в плен сдадитесь! Если до этого не драпанете... Ах ты боже мой, какая только дурость начальству в голову не ударяет!

Федор Баукин молча смотрел на него, потом сказал:

- Я не драпану и в плен не сдамся.

- И много таких в твоем вагоне? - усмехнулся капитан.

- Много.

- Че-то я шибко сомневаюсь, старшой, - покачал головой капитан. - Шибко сомневаюсь...

- Ваше право - сомневаться и не верить, - ответил Баукин.

- Ты мне мои права не вспоминай, ты про свои помни, - махнул рукой капитан.

- Мое право - умереть на поле боя, - чуть улыбнулся Баукин. - Такое право забыть трудно.

Эдуард ВОЛОДАРСКИЙ

Художник Вадим ЧЕЛАК

(Продолжение в следующем номере.)