НИЧЕГО СПЕЦИФИЧЕСКИ АВГУСТОВСКОГО

О том, почему именно август был для России роковым месяцем и по каким причинам отныне перестал таковым быть, рассказал Дмитрию Быкову филолог и прозаик Александр ЖОЛКОВСКИЙ

НИЧЕГО СПЕЦИФИЧЕСКИ АВГУСТОВСКОГО

Вы напрасно думаете, что я радостно с вами соглашусь и начну изыскивать доказательства фатальности августа для русской судьбы. Перефразируя Гоголя, чуден Днепр при всякой погоде. В России дело может обернуться неважно в любой месяц, до и после августа. Для начала вот вам виньетка — так я называю маленькие истории или филологические догадки, которые и составили книгу «Эросипед». Году в шестидесятом мы с моим другом и соавтором Юрием Щегловым совершили велосипедную поездку в Ярославль и заночевали в Ростове Великом, в так называемом Доме крестьянина — в гигантском номере стояло коек двадцать. Были там в основном шоферы. Утром Щеглов стал жаловаться, что они всю ночь разговаривали и не давали ему уснуть. Говорили, само собой, о главном, скажем так — о любви. Особенным авторитетом в этом вопросе у них пользовался некий Василий Васильевич. Его все просили: «Василь Васильич, расскажи, как ты в Сумах, как в Сумах-то?» В конце концов он рассказал историю, которая могла произойти и не в Сумах, в которой ничего такого специфически сумского не было. Это выражение мне понравилось, я его применяю, когда речь заходит о безосновательных ярлыках: ну что в августе происходило специфически августовского? Все техногенные катастрофы, о которых заходит речь, бледнеют перед Чернобылем, случившимся в апреле. Все социальные — перед октябрьскими катастрофами 1917 и 1993 годов. А дефолт, от которого ждали краха экономики, эту экономику еще и взбодрил, как оказалось. А если у читателя достанет сил прочесть «Красное колесо» Солженицына, он обнаружит, что «Март Семнадцатого» по ощущению гораздо катастрофичней «Августа Четырнадцатого»...

Такой подход к истории — астрологический, зодиакальный — представляется мне не только упрощенным, но и чересчур удобным, идеально безответственным: вот, дескать, тяготеет над Родиной некое августовское проклятье, а мы все как бы ни при чем. Я все-таки шестидесятник, мне такие мистические концепции не нравятся. Да есть ли в России хоть один месяц, про который нельзя было бы придумать такой легенды? Декабрь, например, с вторжением в Афганистан 1980 года? Апрель с «Апрельскими тезисами»? Октябрь, он же ноябрь, который мы уже упоминали? Я даже могу объяснить, откуда пошла эта мода на политические гороскопы. Есть распространенная точка зрения — насколько знаю, и вы ее разделяете: Россия — страна без истории. У Чаадаева есть мысль, что вместо истории у нас география. А по этой зодиакальной версии вместо истории у нас природа. То есть Россия как бы выпала из общего исторического времени и живет теперь по природному календарю: весной совершаются безумства, в августе пожинаются плоды... Но я-то полагаю, что Россия — страна вполне с историей. Пускай плохой, неудачной, а точнее сказать — с экспериментально негативной, но с историей, той еще историей, особенно в двадцатом веке, когда она заставила весь мир говорить только о себе. Русская революция, русский террор, грандиозная война, в которой опять-таки победила Россия, космические полеты, горбачевская перестройка — это было безоговорочно значимо для всего мира. Но эти события, кстати, не вписываются в «циклические» схемы.

Так что мне ближе точка зрения Бориса Гройса, назвавшего Россию «подсознанием Запада». Что такое, по Фрейду, подсознание? Желания, импульсы, в которых не смеешь себе признаться, которые подавляются цензурой сознания, то есть, очень грубо говоря, истеблишментом. Ну а в России все они осуществляются. Был польский анекдот: можно ли построить социализм в Швейцарии? «Можно-то можно, да жалко, уж очень страна красивая!» Россия в этом смысле пожертвовала собой, так сказать, поставив эксперимент на себе.

Но обратите внимание на то, что при всех своих катаклизмах страна собой, в сущности, довольна! Даже горда. Полагаю, что соответствующим образом поставленное социологическое исследование показало бы, что россияне живут именно так, как хотят, имеют именно то, что считают правильным. Их бытие определяется сознанием! Эту мысль восемь лет назад прекрасно выразила Татьяна Толстая (кажется, в статье в американском журнале). Она заметила: ну что мы все ропщем, что денег нет? Называли же себя страной повышенной духовности, где деньги никому не нужны! Вот их и нет! Думаю, что Россия живет именно так, как хочет; и никакой злой рок над ней не тяготеет. Хочет, например, анархической иррациональности во всем, хочет быть со Христом, а не с истиной, как писал Достоевский, — и российская история получается в самом деле непредсказуемой, но не мы ли так гордимся непредсказуемостью нашего национального характера?! Рационализм здесь не проходит, и вот почему у нас и становятся редкостью фигуры типа, с одной стороны, Сахарова, а с другой — Ленина и Солженицына. Ни из сахаровских, ни из ленинских, ни из солженицынских утопий ничто не осуществилось — все пошло не как лучше, а как всегда, по российскому обыкновению.

Тут я с вашей подачи позволяю себе рассуждать на историософские темы, причем по-любительски — это ведь не моя специальность, а вот как литературовед я одно время думал над возможным исследованием о книге Солженицына «Ленин в Цюрихе»(это часть «Красного колеса») — она представляется мне одним из самых удачных его произведений, потому что писал он, в сущности, о себе. Его нервный, одинокий, расчетливый Ленин, сознающий ограниченность своих сил и непомерность задачи, постоянно планирующий — столько-то секунд на одно, столько-то усилий на другое, — это же чистый Солженицын, каким мы видим его в «Теленке». Даже тактика борьбы похожа, даже постоянная сосредоточенность на этой борьбе! Но это как раз не слишком русское явление: Россия огромна, силы бесконечны, запасы немерены, порядка нет, никто ничего не планирует, даже отпуск. А если планирует, то не выполняет. Так что рассчитывать: «вот сейчас у меня август, будут критические дни» — это не столько по-русски, сколько по-западному. И по-ленински. Достоевский не забывал «опускать» своих западников-революционеров, планирующих жизнь: Раскольникова, Петеньку Верховенского...

Правда, большинство переворотов во власти в советское и постсоветское время действительно приходилось на конец лета. У Евгения Шварца в замечательной пьесе-сказке «Тень» есть такой персонаж — Людоед. Его спрашивают, как же это он ест людей, а он объясняет, что съесть человека проще всего, когда тот в отпуске. Это касается всех сфер жизни — прежде всего политики, а наши вожди предпочитают отдыхать в августе. Сейчас, кажется, эта тенденция переломилась — власть предпочитает брать короткие отпуска на протяжении всего года, денька по три-четыре. Впрочем, Хрущев в 1964 году устроил себе отпуск в октябре. Хозяин — барин. Ну так его съели в октябре.

Вообще август в сознании советского человека действительно месяц «бархатного сезона», курортных безумств, дешевых персиков, и, может быть, это русское стремление к сочетанию роскоши и катастрофы породило миф об августовской предопределенности? Ведь в нашем разгуле всегда есть нечто буйное, разрушительное, это признак особой удали; стало быть, самый вкусный, жаркий и эротичный месяц обязан быть и самым опасным. Сюда же добавляются цезарианские ассоциации: «Август» — это нечто царственное, августейшее. В такое время все происшествия обретают более масштабный, яркий вид. Все, что происходит в августе, лучше запечатлевается в сознании. Но и только.

Недавно министр обороны Сергей Иванов (внешность которого некоторым русским эмигранткам представляется эталоном мужской красоты, а английский выговор действует на них возбуждающе), выступая в Англии, произнес остроумную фразу. Он упрекнул журналистов, что они все время в укор России по поводу дела «Юкоса» употребляют выражение «западные демократии», не задумываясь над ним. Но по логике вещей, если есть западная демократия — должна быть и восточная! Тут, я думаю, он прав. Россия — восточная демократия, в ней осуществляется восточное правосудие, действуют восточные банки, вкладчики хранят деньги в восточных чулках и т.д. Когда-то мой отчим, музыковед Лев Мазель, так изображал дискурс Сталина — со специфическим акцентом и многозначительными паузами: «Мэждународные авантюристы патаму и називаются мэждународными авантюристами, что оны пускаются во всякого рода авантюры мэждународного характэра. Спрашивается, пачиму оны пускаются в авантюры мэждународного характэра? Оны пускаются в авантюры мэждународного характэра патаму, что, будучи мэждународными авантюристами па сваэй природе, они не могут нэ пускаться во всякого рода мэждународные авантюры!» Россия такая, какая есть, и другой быть не может. Когда-то, когда мы с Мельчуком и Апресяном начинали заниматься семантикой, Апресян выискал в старом словаре русского языка оригинальное толкование слова «персик»: «Персик — это такая слива». Резюмируя все сказанное, Россия — это такая демократия. Она такая всегда, не только в августе. Что внушает оптимизм и даже мысль о непобедимости. Помните, как Бармалей (Ролан Быков, загримированный немного под Чапаева) передразнивает Айболита (Олега Ефремова): «Добро — побездает — зло?! Что же оно все побеждает, побеждает и никак не победит?!»

В этом году Олимпиада — в августе. А у нас так привыкли не ждать от последнего летнего месяца ничего хорошего, что проводили сборную даже молебном на Поклонной горе — в надежде сломить проклятое предопределение.

Не сказать, чтобы эти страхи были уж вовсе безосновательны. Хроника августовских катастроф в российской истории (мировые уж в расчет не берем) впечатляет и без комментариев. В августе Россия вступила в Первую мировую, вляпалась в красный террор и вторглась в Чехословакию.

В ночь с 31 августа на 1 сентября 1983 года советской ракетой был сбит южнокорейский «боинг». 31 августа 1986 года — гибель теплохода «Адмирал Нахимов», 19 августа 1991 года — путч ГКЧП, 17 августа 1998 года — дефолт, 7 августа 1999 года — вторжение Басаева в Дагестан, а в августе 2000 года с интервалами в несколько дней случились взрыв на Пушкинской площади, катастрофа «Курска» и пожар Останкинской телебашни.

Однако есть стойкое ощущение, что в августе 2004-го эта тенденция переломится. Именно благодаря Олимпиаде в Афинах, с которой наши наверняка вернутся триумфаторами. Обязаны вернуться. Потому что Леонид Тягачев, возглавляющий Олимпийский комитет России, пообещал крупные денежные награды всем, кто установит мировой рекорд. А президент Путин потребовал, чтобы все выучили гимн. С гимном-то они точно всех сделают.

Впрочем, даже если не сделают — ничего страшного, скорее всего, не будет. Потому что, по железному социологическому закону, масштаб катастроф соответствует масштабу эпохи. А по этому показателю у нас все сегодня даже слишком безопасно.