ВЕРА БЕЗ НАДЕЖДЫ И ЛЮБВИ

Создатель фильма «Водитель для Веры» Павел ЧУХРАЙ — о КГБ, генералах, коррупции и возможности социального прогресса в России

ВЕРА БЕЗ НАДЕЖДЫ И ЛЮБВИ

Mне кажется, в «Водителе для Веры» вы, как в фильме, продолжаете анализировать национальный характер. Ваш герой (генеральский водитель-детдомовец) изначально не имеет представлений о добре и зле, соглашаясь стучать органам на патрона-генерала, но в итоге, пройдя через некоторые потрясения, как бы вочеловечивается. Вы действительно верите в нравственное преображение?

— Ошибаетесь, речь идет не о преображении, а о том, что общество в тогдашнем его виде искажало человеческие проявления. Если б у Виктора были родители, они, возможно, ему бы объяснили: «Ты, парень, еще маленький, но знай: нельзя отрекаться от отца, даже если тебе скажут, что он враг народа, понял?» Или бы ему сказали: «Стучать, доносить неприлично, плохо, подло». Мальчик, которому ничего такого не объяснили в детстве, который воспитывался на таких, к примеру, идеалах, как образ Павлика Морозова, может наделать много вещей, о которых будет потом сожалеть. Но это не значит, что такой парень по определению плохой, это значит — его так воспитали. В данном случае нормальные человеческие инстинкты все же выводят нашего героя на правильный путь, несмотря на «идеологическую надстройку», которую ему обеспечило общество, как обеспечило в той или иной степени большинству советских людей. Правда, кому-то повезло больше, кому-то меньше. У меня в отличие от моего героя был отец и были его друзья, которые объяснили, что стучать и ябедничать плохо, что надо иметь представление о человеческом достоинстве и что входит в это понятие. А другим этого не объясняли, и они многое постигали на собственной шкуре.

В фильме я рассказываю о человеке, который в отличие от многих из нас не имел правильных воспитателей, но был продуктом советского воспитания, а в воспитании этом было много и хорошего, в нем ведь были и остаются национальные, народные традиции, об этом тоже не стоит забывать. Я бы сказал, что наш герой был лучше, по сути лучше, чем сам про себя поначалу думал.

— Фильм в целом выглядит антигэбэшным, поэтому интересно, за что вы даровали минуту раскаяния прожженному чекисту-охраннику — организатору гибели генерала? Ничто не предвещало, что этот фрукт пощадит младенца и отпустит водителя — свидетеля убийства. Вы верите в раскаяние таких людей?

— Дело не в профессии. КГБ был, конечно, орудием государства, но каково общество, государство, таково и его, то самое «орудие». Для меня все герои фильма в какой-то степени жертвы тогдашних обстоятельств. И когда я рассказываю об этом персонаже, то рассказываю о нем не как о монстре, а как о человеке. А если так, то могу себе представить, что он хороший отец, что у него вырастут дети, которые станут, скажем, замечательными актерами (как очень часто бывало) — людьми демократических убеждений.

— Вы знаете актеров — детей добрых гэбэшников?

— Я знаю актеров, отцы которых занимались такими вещами, которые вам и не снились. Это не помешало детям стать нормальными людьми. Я просто верю, что в любые времена есть те, кто, подчиняясь бесчеловечной системе, делает это без сладострастия, понимаете? Характер человека, которого играет Андрей Панин, неоднозначен. Но подумайте: если бы все сотрудники органов были сплошь бестрепетными монстрами, то наша страна бы не изменилась. Ведь она менялась не снизу, а сверху, как вы знаете. А, кроме того, перемены в обществе все же несколько скорректировали и лицо госбезопасности. Хотя, конечно, и в «добрые хрущевские времена» там по-прежнему работали люди, готовые сделать все, что им прикажут, включая самое страшное. Другое дело, что характер приказов изменился и они стали более цивилизованными. Я-то этих людей на своем веку навидался, поскольку после развенчания культа личности их в несметном количестве бросали в наши министерства и на киностудии страны. На должности директоров картин в кинематограф пришла когорта следователей, которые еще недавно, возможно, выдирали ногти своим подследственным. По этому поводу на студии про таких директоров ходило много шуток вроде такой: «К вам пришла артистка Самойлова». «Введите артистку Самойлову»... А сколько было специальных чиновников из Министерства кинематографии, которые доглядывали за нами в зарубежных поездках! Кстати, часто это были люди вполне симпатичные — при том, что ты знал: придя домой они напишут отчет, где и с кем ты был, о чем беседовал... Такая организация как «Совэкспортфильм» вообще была полна сотрудников, не имевших к кино никакого отношения, — вывеска служила хорошим прикрытием для неафишируемой другой работы за границей. Да что говорить, вы и сами знаете одного человека, который трудился в такой ситуации в культурном центре в ГДР.

— Многие помнят, как их пытались вербовать в стукачи. С вами конечно же такого проделывать не смели — слишком высок был статус вашего отца?

— Почему? Перед одной из зарубежных поездок мне позвонил некий чин: «Пал Григорьич, говорит полковник такой-то». — «Очень приятно». — «Я бы хотел с вами встретиться». — «А зачем?» — «Ну расспросить, как там дела в кино, какие настроения». — «А вы без меня не можете этого выяснить?» — «Да нам хотелось с вами пообщаться». Тогда я сказал: «Вы знаете, я с вами встречусь. Только хочу вас предупредить: ни о чем таком, чего я не смогу рассказать потом своим друзьям, я говорить не стану. А если разговор все-таки примет такой оборот, то обязательно расскажу знакомым, о чем шла речь». — «Ну что вы, Пал Григорьич? Вы меня не- правильно поняли! Я перезвоню». Больше я о нем не слышал.

— Почему вы выбрали временем действия «Водителя для Веры» 62-й год, который в широком общественном сознании ассоциируется с оттепелью, а показали, что ГБ работала и тогда в «обычном режиме»?

— Да не ГБ, а наше с вами, советское государство. Ведь непоказанный в фильме генерал ГБ решается на устранение нашего генерала из личных соображений и, я уверен, действует по своей собственной инициативе. Не Хрущев же дал ему распоряжение убрать коллегу. Это, как теперь говорят, была «местная разборка».

— Выходит, вам небезразличны вероятные зрительские ассоциации и с сегодняшним днем? Вы считаете с тех пор ничего не изменилось?

— Эти ассоциации важны, но не слишком. Я считаю, что понятие «прогресс» очень условно. Жизнь всегда будет кровавой и жестокой. Будут меняться источники боли, но люди всегда будут переживать психические травмы по тому или иному поводу. Конечно, есть разница, когда вас просто оскорбили или когда посадили в лагерь. При том, что романтизировать 60-е я не хотел, в той эпохе все же было много хорошего и была надежда. Самое замечательное в человеческом обществе — это возможность на что-то надеяться. Ничего другого не остается — любая революция неизбежно кончается разочарованием, и какие перемены ни осуществи — люди все равно недовольны. Живешь ли ты при рабовладельческом строе или при каком-то другом — не имеет значения. Количество счастья, отпущенного человеку, всегда одно и то же: это вещь биологическая. И если тебе не будет дано порадоваться, скажем, путешествиям по всему миру, то никто не сможет лишить тебя удовольствия хотя бы от того, что на твоем участке вырос красивый репей или поперла свекла. Но это все филосовствования, а кино — искусство конкретное, и для меня было важно рассказать в фильме конкретную историю про конкретных людей.

— Вижу, вам не очень интересно говорить о политике.

— Меня уже затрахали этой политикой, на пресс-конференции в Сочи вопросы были только об этом: «Неужели такое было возможно в 60-е?» Странно для меня такое наивное удивление критиков. Сегодня, когда мы знаем о финале Рохлина или Старовойтовой, подобная коллизия, по-моему, просто уже общее место. На горбачевском послепутчевом сломе такие вещи случались сплошь и рядом: Ахромеев покончил с собой, партийные кассиры выпадали со всех балконов, как осенние листья. Кто хотел, тот понимал, что происходит, кто не хотел — не обращал внимания. Ну в самом деле: какого хрена было стреляться Пуго? Это смешно! (Извините за слово «смешно» в таком трагическом контексте.) Его что, задержали эсэсовцы или собирались рвать ногти и на глазах пытать жену? Ничего похожего быть не могло, и он это знал. Чего ему было стреляться? Самостоятельно он никогда бы этого не сделал — он был сытым циничным начальником-конформистом брежневской эпохи... Но кто-то, я думаю, ему «помог». Такое происходило всегда в периоды ослабления законов и гласности и, боюсь, еще долго будет происходить.

— После вашей громкой картины «Вор» возникал вопрос: удастся ли общественному сознанию в реальности, а не в кино освободиться от потребности подчинения обаятельному, беспринципному авторитету, который все решит за тебя и тобой распорядится? Как вам кажется, сегодня удалось?

— Мне кажется, общество — это живой организм, поэтому изменения идут. Правда, не так быстро, как хотелось бы. В России просто в силу культурного развития, а не в силу национальной специфики возникают рецидивы тоски по авторитету. Впрочем, в Африке такие рецидивы еще кошмарнее: когда людей из племени, которые не знают, что за границами их деревни существует огромный мир и что земля круглая, заставляют голосовать — это превращается в жуткую и вредную профанацию. Нет более страшных коррумпированных режимов, чем в тех странах, которые не готовы к демократии, но в которых она насаждается (тогда как люди в силу культурного развития хотят от государства «отцовской» опеки, читай — тирании).

Первый признак того, что мы не очень готовы к демократическим переменам, к которым стремится часть общества, приверженная ценностям европейской цивилизации, — это высокий уровень коррупции... Кстати, вы заметили, что когда человек оказывается вне власти, он начинает говорить невероятно разумные вещи?

Я это наблюдаю на примере удаленных от дел министров МВД, которые, сняв погоны, твердили, что победить в Чечне военными методами нельзя: что там идет партизанская война. Слушаешь и думаешь: а что ж ты пять лет там делал? Повоевал, поруководил и пошел в депутаты, бургомистры, мэры...

— Но справиться с коррупцией, похоже, почти невозможно?

— В свое время Япония и Германия совершили экономическое чудо в значительной степени потому, что в этих двух странах действовала американская оккупационная власть. Если бы ее не было, то допускаю, что ни одного серьезного закона, который на тот момент им помог, они бы не издали. Потому что законы принимаются теми людьми, которые хотят нажиться. И нужна какая-то марсианская или там божественная воля, чтобы это пресечь. Им кто-то должен сказать: «Ребята, стоп! Будем играть по другим правилам». У нас любой закон, проходя через Думу, оказывается обогащен серией глупых поправок. Глупых для нас, но не для тех, кто их оплатил и на них наживется. Напрямую ничего поделать с этим невозможно. Остается ждать и надеяться, что хоть и медленное, но движение в цивилизованную сторону будет происходить. Насочиняют дурацких законов, потом их отменят. Там, глядишь, иностранцы пригрозят: ну что ж вы живете, как людоеды? мы вас не пустим в какой-нибудь престижный клуб, если положение в детских домах, к примеру, не поправите. И придется что-то менять: вместо соломы постелить сиротам простыни, а то ведь нехорошо — заезжая делегация не поймет...

— Из того, что вы сказали, выходит, что нам недостает некой оккупации?

— Если и оккупации, то божественной, которая гораздо лучше, чем американская. Они не боги, сами сейчас в большой заднице. Да и, я думаю, американцы с такой огромной бестолковой страной вряд ли бы справились.

Татьяна РАССКАЗОВА