САМОЕ ВРЕМЯ УЙТИ ОТ ПОЛИТИКИ?

Мнение пофигиста

САМОЕ ВРЕМЯ УЙТИ ОТ ПОЛИТИКИ?

Плюнуть, уйти в частную жизнь и не вернуться

Юрий ГЛАДИЛЬЩИКОВ
журналист

Уже месяц меня пугают пересудами, что Россия возвращается к прошлому. Полсентября доставали в Канаде (я был на кинофестивале в Торонто), где ведущие газеты — The Globe and Mail, National Post, Toronto Star — регулярно публиковали пророчества о том, что Путин сделает из России нью-СССР. Полсентября достают на родине: назначения губернаторов из Москвы — это только начало. Прижмут нас скоро! Смотрите: нас уже лишают информации, на ТВ отменены прямые эфиры. Социальной базой для реставрации, говорят мне, станет укоренившийся в обществе политический пофигизм. Или, как кто-то по-умному выразился в редакции «Огонька», окукливание общества внутри кухонных институтов.

Я как раз из пофигистов — с оговорками, конечно. Мне не безразличны судьбы России и мира (это не пафос, а констатация факта), но при этом я не знаю и знать не хочу фамилий партбоссов, кремлевских администраторов, олигархов второго десятка и даже второй пятерки. В странах Запада такое незнание, если оно присуще массам населения, всегда признак стабильности. Когда половина населения не голосует — это прекрасно: люди не интересуются политикой, поскольку убеждены, что в стране невозможны резкие перемены. У нас о стабильности говорить странно. Тем не менее в наших местных условиях я считаю политический пофигизм позицией единственно здравой и полезной для страны. Именно этот пофигизм (пусть изначально порожденный неверием в возможность лично влиять на верхи) — залог того, что реставрации не случится.

По пунктам. Почему эта позиция здравая.

а) Потому что ходить на выборы в России, за редким исключением, это трата времени. Кампания депутата-госдумовца стоит от двух до десяти миллионов долларов — это только что заявил по ТВ политик, чью новую патриотическую партию тоже раскрутили в прошлом году, разведя население по полной: с помощью липового и быстро забытого всеми российско-украинского пограничного конфликта вокруг косы Тузла. Не все ли равно, какую партию будет формально представлять в Думе депутат, главное дело которого — отработать вложенные в него десять миллионов тем, кто их вложил?

б) Потому что политборьба в России — это прежде всего перестановки в верхах и переделка поделенного мира, не затрагивающая интересы населения.

в) Россия не представляет собой, как развитые страны Запада, слаженную структуру. В ней велика доля того, что именуют бардаком. Когда есть структура, ее действительно можно разрушить или видоизменить — тогда есть и опасность реставрации. Но при наличии бардака все всегда пойдет не так. Бардак, таким образом, в нашей реальности — материя отчасти полезная, не позволяющая взять ситуацию под тотальный контроль, но и предохраняющая от диктаторов.

г) Интегрированность России в остальной мир, которая имеет сейчас характер идеальный. Потому что, с одной стороны, Россия, к счастью, еще достаточно сильна, чтобы никому ТАМ не попала шлея под хвост прокрутить у нас югославский сценарий развития событий. А с другой стороны, к счастью, уже достаточно слаба, чтобы никому ЗДЕСЬ не попала шлея под хвост сажать инакомыслящих. Причем уверен, что наших потенциальных диктаторов заведомо образумят даже не возможные экономические санкции Запада, а — поскольку российская элита привыкла к давосам и «большим восьмеркам» — опасность обрести репутацию Лукашенко и быть недопущенным на ранчо Буша-младшего (какую бы собственную репутацию тот ни имел).

д) Сам по себе упомянутый российский политический пофигизм, который смело назовем главной гарантией необратимости демократических преобразований в стране. Выросло поколение — кому примерно до двадцати, — впервые в российской истории не знающее никакой иной жизни, кроме частной (есть, понятно, и скинхеды, и идущие вместе, но это особые статьи национального расхода). Поколение, не знающее про Ленина. Те же, кто постарше, привыкли к свободе, открытым границам, интернету, оценили такую основополагающую либеральную ценность, как индивидуализм. После такого ухода в частную жизнь построить людей уже невозможно — построить митингующих куда проще. У нас сейчас самая не строящаяся страна. Новую молодежь и вовсе невозможно зажать в кулак — она утечет сквозь пальцы. Власть может начать закручивать гайки, но молодежь об этом поди и не догадается. Чтобы построить таких людей, придется долго орать и нервничать. Завершиться это может лишь одним: люди, привыкшие к частной свободе, могут в ответ сильно рассердиться.

Мнение активиста

Когда тебе все равно, на дом является Конец Света

Леонид ЯРМОЛЬНИК
актер

Когда Валера Тодоровский закончил снимать фильм «Мой сводный брат Франкенштейн», я и понятия не имел, о чем эта картина. И пару раз крепко, по-мужски, ссорился на съемках с Тодоровским как актер и как продюсер. Мне все казалось, что мы снимаем не то и не так, что картина у нас выйдет холодная и головная, и хитрый, компьютерный Тодоровский не выдерживал, говоря мне открытым текстом: «Я пошел, сам снимай».

А потом, после окончания картины, упали два самолета и случился Беслан. И я понял, про что снимал Тодоровский. И сказал ему с тоской, что все он делал правильно. С тоской — потому что выхода нет. Вот про эту безвыходность у нас и картина.

Про то, что очень долго было вполне достаточно считаться — и даже быть! — просто интеллигентным человеком. Хорошим. Дистанцированным от власти — потому что близость к ней у нас способна дискредитировать любого. Далеким от политики — потому что это все такая грязь и всегда за деньги! Больше того, интеллигентный человек в России не мог не быть пофигистом, даже во время митинговых страстей конца восьмидесятых такой пошлостью было участвовать во всем этом! Аполитичность, богемность, легкая бардачность считались непременным признаком подлинно порядочной и умной семьи. И вдруг всего этого стало не хватать, потому что на дом к интеллигентному приличному человеку явился Конец Света. И не какой-нибудь, а куда более изощренный, утонченный, технически совершенный, нежели в середине ХХ века. Выяснилось, что этот Конец Света не будет считаться с вашей личной порядочностью и политической индифферентностью. Он со всей внятностью потребует определяться — и вы, всю жизнь исповедуя спасительный принцип «ни рыба, ни мясо», вдруг ощутите себя предателем.

Больше того. К вам на дом может заявиться не тот Большой Террор, которого все ждут. Было бы наивным предполагать, что вас собираются строить в ряды, приковывать к тачке, отправлять на Колыму — ничего подобного. Возвращение на круги обставлено в высшей степени технологично. Можно сначала ничего не почувствовать. И молодежь в самом деле не чувствует — опыта такого у нее нет, отождествить не с чем. А я этот запах помню. И уже знаю, что так называемый режим, или зажим, характеризуется вовсе не массовыми репрессиями. Это уж потом прилагается. Характеризуется он поначалу липкой и вязкой стеной, в которую упираются любые ваши инициативы; ощущением всеобщей беспомощности, о которое разбиваются надежды. А потом, когда всеобщее запретительство начнет превышать пределы, раздражение от этой связанности по рукам и ногам станет таково, что вы одобрите уже любые телодвижения власти. И лучше бы самые разрушительные — в лучших традициях «сильной руки».

Конечно, этот пофигизм обрастает всякого рода благородными мотивировками вроде терпимости, сдержанности, отсутствия бойцовских качеств... Но базируется он вовсе не на деликатности, а именно на знании друг о друге каких-то постыдных вещей, которые супругам отлично известны, но у них уже давно симбиоз. Так и у нас с властью. Мы многое понимаем про нашу власть, а она отлично все знает про нашу истинную цену. Про нашу принципиальность, например. Про готовность существовать по ее правилам. И потому до известного предела нам почти хорошо вместе — «с широко закрытыми глазами». Я знаю, что ты продаешься. А ты знаешь, что я не умею сопротивляться, потому что тихая семейная жизнь и зарплата старшего научного сотрудника мне значительно дороже любых принципов, которые все равно никого не сделают счастливее.

И тут вдруг в эту тихую жизнь врывается История. Как во «Франкенштейне», где приходит уже убитый, в сущности, мальчик — жертва войны, в которой нет правых. Появляется этот контуженный ребенок, и ты понимаешь, чем на самом деле оплачено твое комфортное существование. Война — не твоя и власть — не твоя, а мальчик, как выясняется, — твой.

Есть, впрочем, еще один тонкий момент: мы все по привычке опасаемся репрессий, не понимая, что есть вещи более страшные. Опыт советской истории сам по себе так травматичен, что все боятся завинчивания гаек в самом кровавом варианте, а ведь есть варианты похуже, ибо они чреваты полной остановкой развития. Возвращаясь на круг, мы погружаемся в безвыходную тоску, а это похуже страха. Даже самый молодой и легкомысленный пофигист, понятия не имеющий, как это было, видит, как на его глазах оживает учебник истории, и чувствует мучительное желание перескочить на следующий виток спирали.

Казалось бы, хорошо человеку так называемой творческой профессии: заройся ты в свои дела, уйди из политики и ничем не интересуйся. Оптимальное, казалось бы, время для самоусовершенствования! Но выясняется, что закопаться в свои дела не получается — тоска достает тебя, просачиваясь сквозь стены. Возникает ощущение полной бессмысленности любой работы. А зачем работать, если все упирается в ту же стену? Начинается то, что по-умному принято называть «кризис мотиваций».

Мы долго думали, что этот самый пофигизм — следствие отвращения к слишком активной жизненной позиции, к скучному комсомольскому официозу, к бодрячеству и деланию карьеры на партийном или диссидентском фланге. А теперь убеждаемся, что это всего лишь красивая маска нашего бессилия. Да, кисель в ряды не построишь. Но это, честно говоря, слабое утешение. Кисель нальют в банку — большего он не заслуживает. И что самое обидное — он немедленно примет ее форму. И докажет сам себе, что именно в этом сермяжная правда. А когда за несоответствие духу времени начнут убивать, убьют все равно не его. Быть тем самым киселем, но остаться при этом порядочным человеком уже не получится. Нужны решимость, упорство, безумие, жертвенность — и все, что мы так долго считали признаком плохого вкуса.