ФОРМА ЖИЗНИ

ФОРМА ЖИЗНИ

Когда мы пришли в зрительный зал, расселись вместе со всеми приглашенными (билетов в этот день вообще не продавали) и долго смотрели в черный квадрат, ожидая начала, я вдруг сказал жене: «Знаешь, на что это похоже? Вот как в американских фильмах показывают публичную смертную казнь».

Сравнение, конечно, глупое. Можно сказать, глупейшее. По сути своей. Нет, актриса Марина Неелова на наших глазах отнюдь не умирала (хотя в конце концов Башмачкин все-таки умирает), а как бы это сказать... наоборот, рожала в муках удивительное, ни на что не похожее существо: не мужское — не женское, не доброе — не злое, не глупое — не умное, но при этом абсолютно человеческое. И тем не менее испытание, которое уготовил ей, великой актрисе, режиссер Валерий Фокин, с электрическим стулом все-таки сопоставимы.

Мало того, что Неелова на сцене одна, в чудовищно сложном гриме (который в театре-то исчез, наверное, уже лет пятьдесят, благополучно перекочевав в голливудские ужастики), так ведь и пьеса почти без слов! ЭТОМУ Башмачкину режиссер оставил буквально несколько реплик, и то состоящих, как правило, из междометий. А от лица актрисы он оставил — одни глаза.

Как работают эти глаза и как работает этот голос в спектакле «Шинель» — я пересказать не берусь. Это задача скорее для музыкального критика. Кстати, музыка эта — музыка ее голоса, — так же как и невероятная пантомима Акакия Акакиевича (на ней, пантомиме, собственно, и держится действие — мы следим за текстом Гоголя не по словам, а по движениям Нееловой), — и то, и другое вроде бы четко вписаны в музыкальную партитуру спектакля. Но голоса, поющие за сценой, они все ж таки поют по нотам, по партитуре. За голосом и уродливой походкой Нееловой следишь с замиранием сердца, как за циркачом на канате, — а она тут случайно не умрет? И не импровизация это даже, и не игра никакая, а просто, не знаю, молитва, что ли (перед смертной казнью опять же)?

Осталось добавить, что некоторые зрители после спектакля практически рыдают. Одни признаются в этом публично (как телеведущий Соловьев), другие плачут скромно, с достоинством (как, например, актриса Ольга Дроздова). Действительно, не сопереживать этому актерскому... черт, опять не знаю, как сказать... Подвигу? Короче, не сопереживать вот этому актерскому (не знаю, как сказать) невозможно. Но Фокин — такой режиссер... Не просто яркий, гипертеатральный. Он режиссер, который любит ставить странные интеллектуальные подножки.

Зачем, скажите, из спектакля убрали весь текст? Любимый мой гоголевский текст про Акакия Акакиевича? Который я могу слушать в любое время с любого места? Чтобы только освободить пространство для Марины Нееловой? Чтобы посмотреть, каким бесполым, округлым, невероятным, а значит, и космическим получится этот рожденный ею человек? А мне кажется — чтобы задумались лишний раз: а ПРО ЧТО? Про что он, Акакий Акакиевич? Причем сделано это так, чтобы не оставить зрителю никаких подпорок, никаких указаний — пусть сам мучится. Но мучиться долго не пришлось. Указание было рядом, но не в зрительном зале. В фойе.

Там, в фойе (к спектаклю это вроде бы не относится, как бы мера безопасности такая), на стену проецируется видеокамерой улица рядом с театром. Чистопрудный бульвар. Дома. Машины. Бредущие в осеннем вечере люди. Современные акакии акакиевичи и акакии акакиевны.

И сразу всплывает в памяти одна из реплик Башмачкина — «А если белье прачке не отдавать» (а чтобы не сносилось, ходить дома в халате на голое тело)? Свечи не жечь? Чай не пить? Поголодать немножко? А? Считать копейки. Ждать премии к концу года. Беречь. Копить. Отказывать себе во всем, или во многом, или в чем-то, чтобы построить, как говорят портные, свою шинель. В спектакле шинель действительно выглядит настоящим чудом рук человеческих — она и саван, и дом, и любимое существо. То есть — некая форма жизни. Нашей жизни.

Но почему же у нас оно никогда не получается? Почему это немецкое бережливое упорство не выводит Акакия Акакиевича к прочному, основательному плану жизни, а выбрасывает его куда-то в космос? И всех нас, нас тоже и всегда? Хотелось, не знаю, подбежать к Каданникову, Гордону, Парфенову, прочим умным людям, хлопавшим на премьере, и спросить их: может, не на то откладываем? Не то шьем? Не тем пытаемся согреться? Может, все дело в покрое этой чертовой шинели? Или в материале? Может, не надо ничего беречь?

Но я, конечно, ни к кому не подбежал и ничего не спросил. Потому что кто я в конце концов такой?

Маленький, в сущности, человек...

Борис МИНАЕВ