19 ноября Большой театр впервые в своей истории выпустит главную оперу Дмитрия Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» — в ее так называемой первой редакции, которая была запрещена в СССР после разгромной статьи в «Правде» 1936 года со знаменитым названием «Сумбур вместо музыки». О причинах разгрома и культурной политике вождей можно узнать из книги Соломона Волкова «Шостакович и Сталин: художник и царь», только что вышедшей в издательстве ЭКСМО
СОЛОМОН ВОЛКОВ: ГОСУДАРСТВО ВСЕ РАВНО ХОЧЕТ ЗАСТАВИТЬ ИТЕЛЛИГЕНТОВ СЛУЖИТЬ СЕБЕ
Немного предыстории. Итак, как я где-то прочитал, в 1976 году вы уехали из СССР с чемоданом, полным записей разговоров с Шостаковичем...
— На самом деле записи были переправлены на Запад заранее. Что вы, какой чемодан? Вспомните таможню того времени. Отъезжающих шмонали как миленьких. С переправкой рукописи были связаны особые приключения, о которых я когда-нибудь расскажу. Сейчас, может быть, еще не время. Книга была переведена, кажется, на двадцать языков и разошлась по миру тиражом около полумиллиона экземпляров, что много для произведения такого рода. Но в той книге я выступал в качестве журналиста, который задавал вопросы. Причем в окончательном варианте вопросы опустил. Получилось мемуарное сочинение, в котором Шостакович излагал свои взгляды — прежде всего на взаимоотношения со Сталиным. Новая книга представляет уже мою позицию. Кроме того, за прошедшие двадцать пять лет, особенно после развала Советского государства, стали доступны многие новые документы.
— В России про историю всегда писали политизированно. Либо с одной стороны, либо с другой. Книги на тему «Сталин и художник», написанные сейчас, можно не читать. Заранее ясно, что Сталин будет изображен варваром, а художник — святым. Мне показалось, что вы попытались подняться над ситуацией. Давайте для начала проанализируем одного из двух ваших главных героев — Сталина. Многих шокирует уже то ваше утверждение, что Сталин и семья Шостаковичей, которые были из польских революционеров, имели общих кумиров, сходные эстетические идеалы. Сталин, при всем анализе порожденных им кошмаров, выглядит в вашей книге крупной фигурой. Одно сопоставление с Николаем I весьма лестно для него. По крайней мере, как мне показалось, к Ленину, ненавидевшему хныкающих интеллигентиков, вы относитесь хуже. Между тем, например, режиссер Алексей Герман говорил в одном из интервью, что считает Сталина дьяволом. Натуральным. Как вы все-таки охарактеризуете Сталина — политическую персону и личность?
— Я не касаюсь в книге, как вы заметили, политических целей Сталина, говорю только о его взаимоотношениях с культурой. Конечно, я подчеркиваю, что культура для Сталина всегда служила политическим целям. Но я подчеркиваю и то, о чем забывают: что Сталин всегда был тем, что сейчас называют «фанат культуры». Ему действительно нравилось ходить в оперу, балет, драматический театр. Он десятки раз смотрел во МХАТе «Дни Турбиных». Ему действительно нравилось кино. Недавно опубликованные записи Шумяцкого, тогдашнего руководителя кинематографии, свидетельствуют о том, что, например, «Чапаева» Сталин посмотрел как минимум тридцать восемь раз. Записи Шумяцкого обрываются — его расстреляли, так что, возможно, Сталин и потом смотрел «Чапаева». И как большинство советских фильмов его, сталинских, времен. Вы можете сегодня вообразить руководителя государства Российского, который видел бы какой-либо фильм больше раза?
— Как кинокритик, я и критиков таких вообразить не могу.
— Вот видите! Почему действительно — в этом вы правы — в моей книге фигура Сталина выглядит более значительной, если говорить о взаимоотношениях с культурой, нежели фигура Ленина? Да именно потому, что Ленин, как ни парадоксально, который по происхождению и образованию должен был быть человеком, интересующимся культурой, подходил к ней гораздо более прагматически. Сталин — верный ученик Ленина, но не в этом. Для Ленина опера и балет были отрыжкой буржуазно-помещичьей культуры. Их следовало, как он выражался, чик и отрезать, и выбросить. Воспоминания современников говорят о том, что и в драматическом театре Ленин быстро раздражался, начинал скучать и, как Крупская пишет, часто уходил после первого действия. Ничего подобного со Сталиным. Именно он отстоял Большой и Мариинку от закрытия большевиками. Хочу верить, что мне не надо оговариваться. Я тут беседовал с одной московской писательницей, и она мне сказала: «Надеюсь, вы не сталинист?»
— Это смешно.
— Глупо было бы вообразить человека, который уехал из России от всего этого и оказался бы сталинистом. Но моя некоторая удаленность от «текущих политических страстей», как теперь выражаются в России, позволяет мне объективнее взглянуть на Сталина и его контакты с деятелями культуры. В России фигура Сталина все еще служит красной тряпкой, которой размахивают перед носом быка. Стоит упомянуть Сталина, как мнения тут же поляризуются. Это до сих пор очень действенный политический символ. Я понимаю тех людей, которые не могут спокойно говорить о «реальном Сталине». Но каким был «реальный Сталин», не знал никто — об этом и сам Сталин, полагаю, не знал. Между тем та фигура, которая вырисовывается задним числом на основе документов (это ведь не фантазии!), гораздо крупнее карикатур, которые стали создавать в разгар антисталинской — горбачевской кампании. Я читал в отзывах на посмертную книгу Константина Симонова «Глазами человека моего поколения», что Сталин — это фельдфебель, который ничего в культуре не понимал... Да он очень много понимал! Кстати, именно книга Симонова стала для меня наряду с воспоминаниями Шумяцкого важным свидетельством того, что Сталин был фигурой многомерной, более сложной, чем нам представлялось. Что интересно и как раз говорит в его пользу: у него часто расходились личные вкусы и вкусы генерального секретаря партии И.В. Сталина. Иосиф Виссарионович Джугашвили прекрасно сознавал, что Сталинские премии, которые он лично раздавал, присуждались иногда посредственным произведениям, но политически ему было важно отметить какого-нибудь латышского писателя Лациса. А с другой стороны, ему персонально нравились многие произведения, пропагандировать которые в данный момент он считал нецелесообразным.
— Хорошо: одна крайность — это Сталин-фельдфебель. Но не впадаете ли вы в другую? Не происходит ли — и в вашей книге тоже — его демонизация? У меня лично не укладывается в голове: неужели человек может до такой степени успевать контролировать все? Быть, как Маршак писал, «у колеса рулевого в Кремле»? И ГУЛАГ, и внешняя политика, и борьба с левым-правым уклоном, и коллективизация — все на нем. И одновременно, как вы пишете, все Сталинские премии он раздавал сам, ознакомившись со всеми произведениями. И с каждым представителем творческой элиты, по вашей версии, а это все-таки несколько сот человек, он выстраивал личные, особые иезуитские, царско-художнические взаимоотношения. Неужели?
— Именно такова картина, которая открылась мне, когда я стал разбираться в опубликованных документах. Кажется, что такого не может быть. Но перед нами факт: эта личность обладала дьявольской нечеловеческой энергией. И именно об этом меньше всего говорят, когда анализируют феномен Сталина. По мере старения моего собственного организма я все сильнее осознаю важность энергии в человеке. Когда я смотрю на наших выдающихся музыкантов, то думаю: да, образованность, да, талант, но также фантастическая энергия, позволяющая людям каждый вечер выходить на сцену, совершать перелеты, жить в некомфортабельных гостиницах. Сталинская энергия объясняет неслучайность его политической победы. Он действительно умудрялся держать в голове все хитросплетения. Причем, как мне кажется, область культуры была для него отдыхом. Когда он занимался культурными проблемами, смотрел в тридцать восьмой раз «Чапаева», он отдыхал. Но одновременно заботился о своей политической стратегии.
— Об этой стратегии. Вы в книге задаетесь вопросом, почему все-таки одних брали и расстреливали, а других — нет? Почему казнили верного журналиста Кольцова и Мейерхольда с Бабелем, но пощадили оговоренных ими на допросах Эйзенштейна и Шостаковича, Зощенко и Ахматову? Так почему?
— Я считаю, что мы не просто не знаем всех документов, а только-только начали с ними знакомиться. Но чем больше документов публикуется, тем яснее, что случайностей в сталинской персональной политике почти не было. Все аресты и экзекуции на высшем уровне санкционировались Сталиным. Что не добавляет нашей к нему симпатии. В каждом конкретном случае он, я в этом убежден, точно объяснял для себя, почему данного человека нужно уничтожить или оставить в живых. Но всякая дьявольская машина уничтожения, какой конечно же был сталинский репрессивный аппарат, начиная раскручиваться, неизбежно дает сбои. Я, например, убежден, что, говоря о Мандельштаме «изолировать, но сохранить», Сталин именно это и имел в виду. Но произошел сбой, и Мандельштам погиб. Виноват ли в этом Сталин? Конечно! Хотел ли Сталин, чтобы Мандельштам погиб в его лагере? Нет, уверен, что не хотел. При этом все жертвы на его совести. Безусловно. Тут вступала в дело другая сторона Сталина как безжалостного циничного политика, для которого цель важнее всего. А целью было удержание власти — в гораздо большей степени, чем для Ленина. У Ленина, возможно, и были идеалы типа «счастья человечества», Сталин же всегда стремился прежде всего к удержанию власти. Для меня многое в его характере стало яснее, когда мы получили возможность наблюдать за политикой постперестроечного периода. Механические процессы политических решений обнажились — в небольшой степени, но все же. И мы вдруг столкнулись с тем, что есть такой человеческий тип: политик. Совершенно отличный от других людей. Личной целью для политика всегда остается сохранение власти. Все остальные цели для политика второстепенны. Сталин в этом смысле был классическим профессиональным политиком.
— Однако перейдем ко второму вашему герою. Хочу задать некорректный вопрос, на который вы в книге не отвечаете: работая в ужасных условиях, такой гений, как Шостакович, осуществился не вполне, не так, как мог бы? Или, наоборот, эти условия послужили для него катализатором?
— Вы сформулировали два возможных ответа. Я выбираю вторую формулировку. Это как жемчуг, который образуется в моллюске после того, как туда попадает песчинка и начинает причинять боль. Или как — мне это в свое время объяснил Андрей Битов, геолог по образованию, — рождаются алмазы. Они появляются в результате колоссальных тектонических нажимов. Опыт показывает, что великие произведения культуры часто появляются в результате и политических, и персональных нажимов. Одно из первых гениальных произведений русской литературы «Житие» протопопа Аввакума порождено именно такими условиями. И это в каком-то смысле традиция русской литературы — можно вспомнить Достоевского с его «Записками из мертвого дома». Искалеченные судьбы оставляют нам великие произведения.
— Но хорошо ли, что во многих своих известных сочинениях Шостакович в соответствии с вашими трактовками апеллировал к Сталину: то полемизировал с ним, то зашифровывал его тайный сатирический портрет? Шостакович не был сломлен Сталиным, как Пастернак или Булгаков, которые вели с ним постоянный внутренний диалог, но все равно оставался зациклен на нем. Что в этом творческого? Может, не будь Сталина, он больше теребил бы себя вечным гамлетовским вопросом?
— Я думаю, что для Шостаковича таким гамлетовским вопросом и стало место интеллигента в сталинской России.
И — шире — в тоталитарном государстве. И именно в этом объяснение универсальной притягательности музыки Шостаковича. Я удивлялся, приехав в Америку: чего вдруг американцы столь дивятся, сидя в напряжении, этим мучительным звукам? Я тогда полагал, что это музыка про нас. Казалось бы, когда советское время ушло, притягательность музыки Шостаковича должна была уйти вместе с ним. Ничего подобного! Нажим на личность со стороны государства — тоже ведь вещь универсальная. Он существует в разных формах: в более жесткой — в тоталитарном государстве, в значительно более замаскированной — в государстве демократическом. Наш постперестроечный опыт это подтверждает. Ведь нет предварительной цензуры в России. Никто не боится репрессий сталинского образца: что ночью приедут в фургоне с надписью «Хлеб» —
и ты исчезнешь навсегда. Но государство все равно хочет заставить интеллигента служить себе. Только более мягкими средствами. Про любовь в музыке, может быть, лучше Шостаковича писали Моцарт или Шуберт, волеизъявление бунтарской личности лучше выражал Бетховен. Но Шостакович одним из первых и точнее всех отразил ужас затравленного интеллигента, которого государство загоняет в угол и пытается заставить служить себе.
— Тем не менее: начиная с конца 40-х Шостаковича, которого прежде превозносили на Западе и в той же Америке, вопреки его произведениям (опять же по вашей трактовке), стали олицетворять с советским режимом. Из-за его участия в официозных «комитетах в защиту мира», вступления в компартию, из-за того, что он подписал некоторые официальные письма. Что, по вашему мнению, происходит вокруг его имени сейчас?
— Я почти тридцать лет живу в Нью-Йорке, который, безусловно, является одним из центров мировой культуры и, если так можно сказать, одним из центров мировой биржи культуры, где акции того или иного культурного деятеля идут то вверх, то вниз. Это, кстати, неизбежный современный процесс: все оценивается, причем во всемирном масштабе. Россия оценивает тоже: до 1985 года существовал «железный занавес» и действовала двойная шкала, теперь же Россия подключена к этому глобальному культурному рынку. Так вот: я наблюдаю в течение тридцати лет, какова позиция Шостаковича в этом всемирном рейтинге. И прихожу к убеждению, что на моих глазах произошла одна из самых удивительных вещей, свидетелем которых я был. Из второго эшелона — по ценимости, исполняемости, количеству записей — Шостакович уверенно выходит на первое место среди композиторов XX века. Это не эмоции — это все можно измерить и проверить. Еще в 1974 году у Давида Ойстраха спрашивали, кто самый исполняемый композитор среди советских авторов — Шостакович или Прокофьев? И он, будучи поклонником Шостаковича, смеясь, отвечал: да в чем вопрос? Конечно, Прокофьев! Сейчас, при всем моем уважении к Прокофьеву, Шостакович резко обошел его по количеству исполнений и записей. Сейчас он соревнуется со Стравинским, который удерживал позицию «композитор № 1 XX века» на протяжении, может быть, пятидесяти лет.
ДосьеСоломон ВОЛКОВ — культуролог, музыковед и историк, живущий в Нью-Йорке. Он стал известен благодаря книге мемуаров Дмитрия Шостаковича, записанных и изданных им в 1979 году на основе многочисленных личных бесед с композитором (книга была переведена на двадцать языков, но так и не издана у нас). В 1988-м в Англии по этой книге был снят фильм «Доказательство» (Testimony) с Шостаковичем — Беном Кингсли. В дальнейшем Волков, получивший в эмигрантских СМИ прозвище русского Эккермана (автора знаменитых «Разговоров с Гете...»), выпустил несколько книг непосредственно в жанре диалога: у нас изданы его «Диалоги с Иосифом Бродским» и «Разговоры с Джорджем Баланчиным» — «Страсти по Чайковскому». А также — опять-таки доступное российскому читателю — тысячестраничное исследование культурной истории Петербурга. Книга «Шостакович и Сталин», которую можно назвать и концептуальной, и популярной, кроме России выпущена в этом году в переводах в Америке, Англии и Германии. Сейчас готовятся издания во Франции, Италии, Нидерландах и Бразилии.
Юрий ГЛАДИЛЬЩИКОВ