101 СТРАНИЦА ПРОЛЮБОВЬ

Самый знаменитый современный испаноязычный писатель, лауреат Нобелевской премии Габриель Гарсия Маркес после долгого молчания и почти двадцатилетнего сражения с тяжелой болезнью выпустил новую книгу

101 СТРАНИЦА ПРОЛЮБОВЬ

Книга поступила в продажу на неделю раньше официальной презентации, потому что, несмотря на повышенные предосторожности, колумбийские издатели-«пираты» успели выпустить ее и продавали на всех углах по цене в несколько раз ниже обычной, чем причинили ущерб законным издателям. Сам Гарсия Маркес к «пиратским» изданиям относится, как говорится, неоднозначно. В большом интервью московскому журналу «Латинская Америка», которое затем было перепечатано и в мировых изданиях, он так изложил свою позицию: «...издатель-«пират» доходит туда, куда легально изданная книга не доходит. Он заполняет вакуум, поправляет ошибку, допущенную законным издателем. А потому автор получает больше читателей... Издатель-«пират» никогда не выпустит книгу, у которой нет шансов быть проданной. Это надежный издатель, он не ошибается, он проиграть не может». Роман вышел под шокирующим названием: Memoria de mis putas tristes. Название, несомненно, внесет свою лепту в покупательский ажиотаж на книгу, изданную рекордным тиражом сразу в миллион экземпляров, и поставит в тупик переводчиков. «Вспоминая моих грустных...» Для последнего слова названия имеется много вариантов.

Слово puta по-испански означает продажная женщина. Разумеется, древнейшая на земле профессия за долгую историю человечества накопила для такого рода женщин множество определений с различными оттенками. Слово puta не просто обозначает профессию, занятие, это слово оскорбительное, бранное, однако имеет право на существование в литературе, коль скоро оно выжило в живом языке. Смущает другое — его сочетание с прилагательным «грустные». Конечно, отдельные представительницы этой профессии могут быть и грустными, однако это занятие все-таки предполагает другие эмоции, в русском языке для этого случая существуют даже эвфемизмы «веселые женщины» или «женщины легкого поведения». Казалось бы, в названии книги Гарсия Маркеса заложена некая провокация.

Вообще Гарсия Маркес не чужд провокации, на Первом всемирном конгрессе испанского языка он, например, предложил существенно изменить испанскую грамматику и орфографию. Его предложение вызвало такой переполох в ученых кругах, что на последний подобный конгресс в Аргентине академики разных испаноговорящих стран решили Гарсия Маркеса не приглашать. И только, как говорится, под давлением мировой писательской общественности изменили свое решение.

Но данный случай к провокации отношения не имеет. Дело в том, что герой этой книги о любви, пережив серьезное потрясение, многие вещи начинает видеть иначе и переоценивает свою жизнь.

Он, провинциальный интеллектуал, журналист, музыкальный критик и преподаватель литературы, человек, казалось бы, искушенный в искусстве чувствований, вдруг понимает: то, что он всю жизнь называл «заниматься любовью», было не более чем отправлением естественной физиологической потребности.

В день своего девяностолетия он заказывает себе подарок у содержательницы подпольного дома терпимости — «ночь сумасшедшей любви с юной девственницей». И, заказывая себе подарок, он имеет в виду именно это — справить свою большую половую нужду, ради праздника, в максимально изысканной форме. Но случается непоправимое, случается то, что на языке его жизненной практики называется «стариковским романтизмом»: стоя у грани небытия, он первый раз в жизни влюбляется.

В день, когда мне исполнилось девяносто лет, я решил сделать себе подарок — ночь сумасшедшей любви с юной девственницей. Я вспомнил про Росу Кабаркас, содержательницу подпольного дома, которая в былые дни, заполучив в руки свеженькое, тотчас же оповещала об этом своих добрых клиентов. Я ни разу не соблазнился на ее гнусные предложения, но она не верила в чистоту моих принципов. А кроме того, мораль — дело времени, говаривала она со злорадной усмешкой, придет пора, сам увидишь.

...Я некрасив, робок и старомоден. Но не желая быть таким, я пришел к тому, что стал притворяться, будто все как раз наоборот. До сегодняшнего рассвета, когда я решил сказать сам себе, каков я есть, сказать по собственной воле, хотя бы просто для облегчения совести. И начал с необычного для меня звонка Росе Кабаркас, потому что, как я теперь понимаю, это было началом новой жизни в возрасте, когда большинство смертных обычно уже покойники...

...меня разбудил телефонный звонок, и ржавый голос Росы Кабаркас вернул меня к жизни. «Везет тебе, дурашка, — сказала она. — Я нашла курочку, даже лучше, чем ты хотел, но с одной закавыкой: ей только-только четырнадцать». «Ничего, я поменяю ей пеленки», — пошутил я, не поняв, к чему она клонит. «Да не в тебе дело, — сказала она, — а кто мне оплатит три года тюрьмы?»

...Затруднение было улажено с помощью двух дополнительных песо, и договорились, что в десять часов я приду в ее дом с пятью песо наличными и уплачу вперед. И ни минутой раньше, потому что девочка должна успеть накормить и уложить спать младших братьев и еще приготовить ко сну разбитую ревматизмом мать...

...Я вошел в комнату — сердце готово было выскочить из груди — и увидел спящую девочку, голую, в чем мать родила, такую неприкаянную, на огромной чужой постели. Она лежала на боку, лицом к двери, освещенная ярким верхним светом, не скрывавшим ни одной подробности. Я сел на край кровати и, завороженный, смотрел на нее, впитывал всеми пятью чувствами. Она была смуглая и тепленькая. Ее, видно, готовили, мыли и прихорашивали, от макушки до нежного пушка на лобке. Завили волосы, ногти на руках и ногах покрыли лаком натурального цвета, но кожа медового оттенка была обветренной и неухоженной. Грудки, только-только наметившиеся, были еще похожи на мальчишеские, но чувствовалась в них готовая вот-вот брызнуть скрытая энергия. Самое лучшее в ней были ноги, наверное, мягко ступавшие, с длинными и чувственными пальцами, как на руках. Даже под работавшим вентилятором она вся светилась капельками пота, жара к ночи стала совсем невыносимой. Трудно было представить себе ее лицо под густым слоем рисовой пудры, густо накрашенное, нарумяненное, с накладными ресницами, чернеными бровями и веками, и губами, щедро размалеванными помадой шоколадного цвета. Но ничто не могло скрыть ее характера: гордо очерченный нос, сросшиеся брови, хорошо вылепленный рот. Я подумал: нежный боевой бычок...

Роману предпослан эпиграф — цитата из повести японского писателя Ясунари Кавабаты «Дом спящих красавиц», рассказывающей о публичном доме для стариков, плативших за изысканное наслаждение — провести время подле одурманенных наркотиками прекрасных юных девушек, не имея, однако, права прикоснуться к ним. Этот эпиграф — камертон, настраивающий читателя на особый лад, отличный от того, к какому он привык в латиноамериканской литературе.

Латиноамериканские литературы гораздо моложе европейских, они не прошли огранки рыцарским культом поклонения «прекрасной даме», не пережили романтизма. Католическая религия, пришедшая на континент вместе с конкистадорами, в силу различных причин не боролась сурово с языческими и иными традициями, не налагала чрезмерных запретов на плотские отношения на этой земле, где скрестилось и сплавилось множество рас — испанцы, португальцы, местные индейцы, африканцы, дав жизнь своеобразному латиноамериканскому мироощущению. На этой земле, где сам воздух пропитан плотским желанием, любовные чувствования гораздо более откровенные и сочные, более плотские. Гарсия Маркес в этой книге как бы раздвигает привычные рамки, расширяет пространство любви, наполняя его духовным смыслом.

...«Что у тебя произошло с девочкой?» — спросила Роса Кабаркас. «Ничего», — ответил я, не задумываясь. «Ты считаешь, это ничего, что ты ее даже не разбудил? — сказала Роса Кабаркас. — Женщина никогда не простит, если мужчина пренебрег ею в первую ночь... Самое страшное, — сказала Роса, — что она и вправду решила, будто ты уже ничего не можешь, а я не хочу, чтобы она растрезвонила об этом всему свету».

Я не доставил ей удовольствия застать меня врасплох. «Даже если бы и так, — сказал я, — девочка такая жалкая, что неизвестно, что с ней делать хоть со спящей, хоть с разбуженной: по ней больница плачет». Роса Кабаркас сбавила тон: «Виновата спешка, с какой обделывалось дело, но все можно поправить, вот увидишь...»

...Как ее звали? Хозяйка мне не сказала. Говоря о ней, она всегда называла ее «девочка»... К тому же Роса Кабаркас давала своим подопечным разные имена для разных клиентов. Я, бывало, забавлялся, стараясь угадать имя по лицу, и с самого начала был уверен, что у девочки длинное имя, что-нибудь вроде Филомены, Сатурнины или Николасы. Об этом я думал, когда она повернулась на другой бок, спиною ко мне, а мне почудилось, что под нею — лужа крови, по форме и размерам, как ее тело. Я содрогнулся и пришел в себя, только когда убедился, что на простыне всего лишь влажное пятно пота.

Роса Кабаркас наставляла меня обращаться с ней осторожно, она боится, все-таки в первый раз. И более того, торжественность ритуала страх усилила, пришлось дать ей побольше валериановки, так что она теперь спит мирно и спокойно, жаль будить ее. И я принялся полотенцем отирать ей пот, тихонько напевая ей песенку про Дельгадину, Худышку, младшую дочку короля, которой не хватало отцовской любви. Я вытирал ее, а она, в такт песенке, поворачивалась ко мне то одним, то другим боком: Дельгадина, Худышка, будешь самой любимой. Это было такое наслаждение, потому что не успевал я вытереть один бок, как она поворачивалась ко мне другим, снова вспотевшим боком, так что песенка не кончалась. Поднимайся, Худышка, одевайся, Худышка, пел я ей на ухо. А к концу песенки, когда слуги короля находят ее в постели умершей от жажды, мне показалось, что моя девочка вот-вот проснется при звуке своего имени. Потому что она и была — Дельгадина-Худышка...

Он срастается с ней душою, она становится частью его существа, он уже не может отделить ее от себя и начинает видеть и ощущать ее там, где ее нет и никогда не было.

...Ливень прошел, а у меня было такое ощущение, будто я в доме не один. Объяснение единственное: точно так же, как одни, реально случившиеся вещи забываются, другие, никогда не случавшиеся, могут оставаться в памяти так, словно они на самом деле были. И теперь стоило мне вызвать в памяти тот ливень, как я уже находился в доме не один, а со мной всегда была Худышка. Ночью я чувствовал: она совсем рядом, и я ощущаю ее дыхание и как подрагивает ее щека на моей подушке.

...Благодаря ей я первый раз в жизни лицом к лицу встретился с самим собой... Я обнаружил, что дисциплинированность — вовсе не мое достоинство, но всего лишь реакция на собственную бесшабашность, что я выгляжу щедрым, чтобы скрыть собственную мелочность, что я пунктуален лишь затем, чтобы никто не понял, как мало я ценю чужое время. И, наконец, я открыл, что любовь — это не состояние души, но знак Зодиака.

Я стал другим...

Он, заурядный журналист, начинает писать, думая о ней и для нее, и его профессия обретает новое качество, она становится искусством. Живое, согретое любовью слово доходит до сердца его читателей, делается необходимым. Эта метафора — Слово, как непременная составляющая духовного общения, как инструмент любви — для Гарсия Маркеса не нова. Герой другого его романа «Любовь во время чумы», Флорентино Ариса, в отличие от героя последней книги, к которому прозрение приходит поздно, проносит свою безответную любовь через всю жизнь (что, впрочем, не мешает ему предаваться плотским утехам с другими женщинами) и завоевывает свою возлюбленную лишь после того, как начинает писать ей письма, устанавливает духовный контакт. «Вспоминая моих грустных блядушек» — это, строго говоря, не роман, а повесть, в книге всего 101 страница, но она вместила многое — там есть и убийство, и предательство, и прозрение, а главное — горькая история души. Кончается история трагично, как, впрочем, кончаются все идиллии в жизни, но остается память, остается написанная большим писателем пронзительно целомудренная книга, трагический гимн любви.

(Цитаты в переводе автора)

Людмила СИНЯНСКАЯ