Классик советского кино выпустил новый фильм «Ночь светла», что дает ему повод спокойно и критически оглядеть свой человеческий и творческий путь
Только что в прокат — увы, ограниченный (не Голливуд ведь!) — вышел новейший фильм мэтра Романа Балаяна «Ночь светла»: пожалуй, лучшая с начала 90-х работа автора фильмов «Бирюк», «Полеты во сне и наяву», «Поцелуй», «Храни меня, мой талисман». Фильм «Ночь светла», в котором действие происходит в лечебнице для людей с физическими недостатками, возможно, о том, что люди наиболее добрые, способные пожертвовать собой ради других (в том числе больных), зачастую оказываются заложниками своей доброты, ломают собственные судьбы. Но без таких людей жизнь давно бы разрушилась.
Если бы вы не были Балаяном, что бы вы могли сказать о нем, посмотрев его фильмы?
— Я бы сказал, что он хороший человек, но не самый интересный режиссер. Я не стал тем режиссером, которым мечтал быть. В двадцать три я думал о том, что Эйзенштейн снял «Потемкина» в двадцать шесть, и у меня еще три года в запасе. Потом мне исполнилось двадцать шесть, ничего не случилось, и я начал искать гениев постарше. Теперь я стал надеяться на Льва Толстого.
Тем не менее: что, на ваш взгляд, объединяет все фильмы режиссера Балаяна?
— Наверное, то, что я никогда не укоряю своих персонажей. Я как бы ни на чьей стороне. У меня нет плохих людей. Все сюжеты я строю так, словно осуществляю адвокатскую деятельность. А вот хорошие фильмы других режиссеров отличаются тем, что там смешаны и обвинение, и защита.
И почему так выходит?
— Я не умею снимать истории, в которых герой совершает поступок, который я бы не сделал. Один раз я все-таки снял такой фильм: по лесковскому очерку «Леди Макбет Мценского уезда», в котором героиня убивает из-за любви. Но я там все поменял: героиня у меня и перед убийством мается, и после убийства. А у Лескова она ни в чем себя не корит. Те, кто знал первоосновы сюжета, естественно, остались недовольны. И еще в фильме «Храни меня, мой талисман» видно, что я неважно отношусь к герою Абдулова, уводящему любимую девушку у Янковского. Тем не менее я во всех персонажах, что бы они ни вытворяли, пытаюсь найти что-то хорошее, чистое.
В жизни вы оцениваете людей так же?
— Очень часто. Если я кого-то обидел, то постоянно представляю себе, в каком жутком состоянии пребывает этот обиженный человек. А он ходит, как говнюк какой-то, и обида с моей стороны совершенно его не трогает.
Откуда такое стремление оправдывать людей?
— В школе я не пошел на выпускной вечер, потому что у меня были переэкзаменовки по трем предметам. Мне было стыдно, что такой парень, как я, имел переэкзаменовки. Я в итоге успел сдать все экзамены, но тем не менее не пошел. Потому что до этого очень странно относился к тем людям, кто не успевал по каким-то предметам, считал, что они другого сорта. И вдруг я попал в их число. Для моей горделивой натуры это был полный атас. Но мне это помогло, я понял, что все люди хорошие. И не имеет значения, красивые они или нет, и есть ли у них переэкзаменовки.
Вы выросли в Нагорном Карабахе и жили там до...
— Сначала до семи лет. Мой отец погиб на войне. И когда мне исполнилось семь, мама вновь вышла замуж. Тогда мы в 1948 году переехали в Грозный. В школу я пошел в 1949-м, не зная ни слова по-русски. Когда я перешел в третий класс, мы вернулись в Карабах, и я уже говорил по-русски почти без акцента. В 21 год я уехал из Нагорного Карабаха окончательно.
А чем мама занималась?
— Во время войны она была доктором — единственным на все пять деревень в округе. Она принимала роды, и поэтому я объедался как никто: люди одаривали врача-акушера птицей, поросятами... Я гордился мамой: она ездила на лошади, да еще и с пистолетом. И я до сих пор помню вкус американской тушенки. Для меня война — это американская тушенка.
Как у вас складывались отношения с отчимом?
— Я долго не мог назвать его папой, хотя мама очень просила. Когда я его назвал наконец, это была абсолютно индийская сцена, мы бросились друг другу в объятия... Он меня обожал, я его тоже. Родного отца я не видел. Просто принято говорить «отчим», а на самом деле это и был мой отец. Мама ушла из жизни в 1981 году, в день своего рождения... Она ушла, отчим ушел, брат мой ушел. Давайте об этом не будем.
Чем занимаются ваши дети?
— Сын живет во Франции, я его убалтываю вернуться, скорее всего, мне это удастся. У него там свой бизнес в сфере услуг. У дочки тоже бизнес, но в Киеве. Они достаточно самостоятельны, и это те дети, которые никогда не просят денег.
А вы просили у родителей деньги?
— Постоянно. Сочинял, будто в аварию попал, — что только не придумывал! Бедные родители. Мать догадывалась, что ничего подобного не случалось, а отчим — он был святой человек.
У вас были в жизни плохие поступки, совершенные сознательно?
— Честно: не помню. Ну были какие-то друзья, которых я не придержал на всю жизнь. Но так, чтобы я кого-то предал, кому-то недодал, — такого не было. В этом смысле у меня скучная христианская жизнь. Правда, в двадцать два года я чуть не убил человека, увлекся в драке... После этого стал осторожнее.
Из-за чего подрались?
— Ну из-за чего на Кавказе дерутся? Тяп-ляп, кто-то что-то не то сказал. И началось.
Кавказский гонор?
— Да, наверное. Там свои законы. Например, я бы всегда хотел ходить с фотоаппаратом, но почему-то стесняюсь. Или, не дай бог, с книжкой ходить. Я с девятого класса прятал книжки под брюки. Выходил с портфелем из дому, потому что мама меня провожала, но потом прятал портфель в кусты, брал всего две тетрадки, всовывал в штаны, прикрывал рубашкой — и только так шел по городу. Я и теперь с книжкой не хожу.
Что было бы, если бы вы остались на Кавказе и снимали там, а не в Киеве и не в России?
— На Кавказе можно весело провести время. Не задумываясь, хорошо это или плохо. Может, на Кавказе, в Армении я был бы склонен снимать фильмы, вроде как у Кустурицы. Цыганщину такую. Это очень похоже на кавказскую жизнь. Здесь, в славянской жизни, подобные фильмы не получаются.
Что для вас важнее: состоятельность в повседневной жизни или творчестве?
— Когда человек умирает, некоторые на могиле вспоминают: «Каким дерьмом он был, и жаден, и т д.» А я надеюсь, что все будут говорить: «Ромка был хорошим парнем!» Я никогда из-за карьеры не мог переступить через кого-то. И, может быть, фильмы мои от этого не выиграли. Нужно уметь отказываться от оператора, который тебе не нравится, от актера. А я никогда этого не умел. Мне кажется, надо быть более жестким, это у женщин-режиссеров хорошо получается. Из мужчин таким характером обладает Алеша Герман.
Вас сильно задевает критика?
— Есть фильмы, которые я снимал без интереса. Это фильмы из разряда «я могу». Они такими и получились. Я отношусь к мнению о них более напряженно. Но есть и категория «я хочу». И тогда мне не интересно, что говорят про эти фильмы. Конечно, лучше, чтобы они всем нравились, но если я сделал то, что хотел, даже самая хамская критика волнует меня мало.
Вашей первой лентой, кажется, была «Каштанка»?
— Нет, до этого я снял один жуткий фильм. Его закрыли как вредный. Так что мне повезло: его никто не увидел. После «Каштанки» я снял «Бирюка» по Тургеневу. Может быть, это лучший мой фильм. А в начале 80-х появились «Полеты во сне и наяву», которые все так воспели. И я очень разозлился: как будто у меня не было до этого «Бирюка»! Полистал Чехова, нашел рассказ «Поцелуй» и экранизировал его для себя. Если расставлять эти фильмы по местам, то для меня сначала идет «Бирюк»», потом «Поцелуй» и лишь потом «Полеты». И затем «Храни меня, мой талисман» — последняя картина из серии «я хочу».
Как изменилась ваша жизнь после перестройки?
— Что касается быта и материальной части, все пошло весьма даже неплохо. Может быть, там наверху кто-то подумал: «Ну хватит уже, надо в оставшейся жизни что-то ему добавить». Это не мешает мне видеть беспробудную бедность девяноста процентов населения. Плох тот человек, который, если ему сейчас хорошо, не видит, что многим повально плохо.
В советское время не было такого, как сейчас, цинизма, равнодушия к другим?
— Не было. Мы же не говорим о воровском мире, о взяточничестве, которое процветало всегда. Но существовала нравственность, пусть ханжеская, которая нас поддерживала. Другая мораль была. Я был советским человеком, но советским в смысле дружбы, широты, масштаба отношений к каждому народу, к каждому городу. Тот же Ташкент для меня был родным городом. Я вообще за любую национальную гордость и против любого национального самоунижения, но и против национального самомнения. Я думаю, это правильно, что Союз разделился, как ни странно. Но как-то слишком уж плохо у всех все пошло. Все случилось поспешно, без поступательного развития. И поэтому наверху оказались циники, наверх всплывает то, что в воде не тонет.
Вы следите за политикой?
— Да, одним ухом и одним глазом. В России, Армении, Грузии, на Украине — я все знаю. Но что ни делают политики, хорошее или плохое, мне ни один из них не симпатичен. Они рождены, чтобы сказку сделать чертом.
Откуда возникла тема фильма «Ночь светла»?
— Меня всегда, как любого человека, занимали таинства. Я помню, в Карабахе, еще юношей, долго шел за женщиной, потому что не понимал, почему не вижу ее вторую руку. Я догадывался, что она с войны, наверное, но все равно долго шел за ней. Потом в городе был сумасшедший такой — Али-азербайджанец, его, бедного, всегда доставали, и он на нас с палкой бросался, кричал. Но когда я был один, я никогда его не дразнил и всегда внимательно присматривался к нему. Есть тайны человеческие, которые мне интересны. В фильме «Ночь светла» — слепоглухонемые герои. Это жизнь почти вне жизни. Этим фильмом я хочу сказать: «Друзья, посмотрим по сторонам, протянем руку кому-нибудь». Хочу вызвать чувство сострадания к любому. Что в результате получилось — это уже другой разговор. Я, например, считаю, что неважно — хорошая это картина или плохая. Но, как ни странно, я бы заставлял смотреть ее. Не из-за художественного качества, а ради мысли... Но чем больше я говорю о своих фильмах, тем глупее они могут показаться.
А это из какой категории фильм: «хочу» или «могу»?
— Из разряда «хочу». И мне обидно, что эта картина будет мало идти в прокате. Мне эгоистически кажется, что для зрителей она необходима. Особенно в это время беспредела. Такой утешительный заезд. Мне нравится, когда люди выходят после фильма с мокрыми глазами. Я думаю: «А, значит, я их достал...»
Аглая СМИРНОВА