В прокат вышел фильм Александра Велединского «Русское» — экранизация сразу трех давних Эдуарда Лимонова: «Подросток Савенко», «У нас была Великая Эпоха» и «Молодой негодяй». Лимонов-литератор опять стал актуальней Лимонова-политика. С революционером духа и одним из лучших современных писателей «Огонек» поговорил об отечественном климате, государстве пенсионеров, Башмете и кинематографе
Вам понравился фильм «Русское»?
Я вообще не люблю ни кино, ни театр. Театр — абсолютно жеманная, отвратительная, неестественная вещь. Терпеть не могу Немировича-Данченко, Станиславского. Где-то я прочел фразу: когда ставили «Три сестры», все время пахло валерьянкой. Что может быть отвратительней — какие-то старые тетки, валерьянка, Немирович-Данченко. Одна фамилия чего стоит — как из Салтыкова-Щедрина. Представляю себе — такой тип в клетчатом костюме, толстый.
И кино вас так же раздражает?
Меньше. Я поклонник, безусловно, документального кино. Я считаю, что это незаменимое дело — как и телевидение, и прямой эфир. Первые фильмы братьев Люмьер, там, где про поезд, вот по этому пути надо было идти кинематографу. Он, к сожалению, пошел по пути экранизации буржуазных пьес и до сих пор по нему идет. В результате мы лишились великолепных зрелищ. Втискивать целую жизнь в двухчасовой формат — крайне искусственная затея, получаются какие-то крашеные комиксы. А в документалистике бывают совершенные удивительные вещи — я видел недавно видео чеченских боевиков с похоронами Хаттаба, там есть безумно трагические кадры. Это и есть современное искусство, будущее — именно за ним.
А как тогда быть с тем, что в литературе тоже присутствует условность?
Присутствует. Но я не пишу романы и никогда не писал. Скорее полудокументальные репортажи о собственной жизни. Я не писатель, я живу чем-то другим, я пишу для других целей. Я бы не назвал себя философом — это пышно, я скорее размышляющий человек, мои книги — это куски размышлений. Именно поэтому я не стал, как Генри Миллер, без конца переписывать первую успешную книгу, а обратился к другим вещам. Человек, пока живет, все время должен изменяться. Если он этого не делает, он творчески не состоятелен, он будет перерабатывать действительность вхолостую. В тюрьме я заканчивал писать одну книгу и тут же начинал следующую. Приходилось писать набело, не было возможности перечитывать, исправлять. Один бандит со стажем меня учил, как надо выносить маляву, как ее писать, прятать в носок. А я сидел и внутренне смеялся — какая малява? Я уже столько тысяч страниц перегнал на волю! Но сказать этого не мог, так что кивал и говорил: да-да, спасибо.
Вы вообще следите за литературным процессом?
Не думаю, что это самое удачное время для русской литературы. Возможно, есть настоящие писатели, но мы еще их не знаем. Люди, которые начинали со мной, как тот же Бродский, примерно того же поколения и моей среды — одни умерли, другие, как Саша Соколов, фактически бросили писать. Судьба литературы не очень понятна. Такие катаклизмы, извержения вулканов в политике — и одновременно почти нет никакого литературного эха. Хлебников, Андрей Белый, все люди начала XX века чувствовали революцию, отзывались на нее. Написаны были великолепные эпические книги, от Пильняка до Шолохова. Сейчас этого нет. Я вижу только опускание в чернуху, обывательщину. Нет великой литературы. Единственное, чем можно утешаться, — ее нигде нет, и на Западе тоже, правда, по другим причинам. Там, начиная с конца 70 — 80-х, умерли все великие. Умер Пазолини, он ведь очень крупный писатель, а не только режиссер, умер Мисима. Последним в 86-м умер Жан Жене. Еще можно упомянуть Мишеля Фуко. С тех пор мы ничего не видим.
В нынешней российской литературе преобладает фантасмагория. Если в нее и попадает действительность, то ее непременно снабжают каким-то конспирологическим смыслом. Интересно, почему?
Мне современная российская литература неинтересна. Сплошной пубертат. Наверное, оттого, что у нас негероический режим, чем-то похожий на Веймарскую республику. Тогда тоже появилось множество кабаков, бурлесков, кабаре, наркотиков. Я пока не думал, почему нет литературы. Когда подумаю, напишу книгу. Правда, я знаю, почему нет культуры на Западе. На мой взгляд, демократия — такая вот полная и цветущая — не может генерировать сама по себе культуру. Она — власть усредненного человека, и все в ней сделано для его удовольствия. Многие вещи просто не нужны — духовные лидеры, например, они только излишне беспокоят. Я думаю, это временная ситуация, все вернется. Говорили еще недавно, что люди стали политически инертны, на улицы больше не выходят. После 1905 года тоже все было тихо и спокойно, бывшие революционеры стали дантистами, адвокатами, а потом через 12 лет грохнуло. Вот и у нас сейчас прошло как раз 12 лет после октября 1993-го, и опять люди стали выходить на улицы.
То есть что это, такой закон развития общества? Каждые 12 лет — по революции?
Может, четырнадцать, или пятнадцать, или десять. Но какая-то закономерность, безусловно, есть. Между мюнхенским путчем и приходом Гитлера к власти, например, прошло десять лет. Наверное, народ отдыхает лет 10 — 15, а потом берется за дело. Кроме того, 15 лет — это как раз время для выхода на сцену нового поколения, новых взрослых людей, у которых свои представления о мире.
Получается, у нас сейчас время появления нового поколения? С новыми ценностями, новой культурой?
Безусловно. Классическая культура умирает на глазах. Ее уже не привьешь, ее уже никогда не будет. Даже радио «Эхо Москвы» о ней только говорит, не дает послушать. Тотальная культура — Бах там, Бетховен и так далее — исчезает из нашей жизни. Вот ее привозили к нам в колонию: приезжала филармония, выходили бас с баритоном и пели — «ДевОчки на сучочках», «Кто может сравниться с Матильдой моей», «Блоха-ха-ха». Это все осколки той, классической культуры.
И как, слушали зэки про блоху?
А как же — выхода нет. Одуревшие люди, которые только что заправились тяжелой кашей, она оттягивает желудки, у них глаза закрываются, а тут нужно слушать этот ужас. В проходах бегают так называемые козлы с блокнотами — у кого голова упала, записывают, а потом вызывают на совет отряда — и в карцер. Эта культура никому не близка. Новая популярная музыка — к сожалению, попса. Самые продвинутые доходят до Летова, допустим. Счастливы мусульмане — у них хотя бы есть свой Коран, им с детства вбивают какие-то основы. А у нас музыкальная попса замещает собой вообще всю культуру. Пацаны, с которыми я сидел, — это даже трогательно, они борются за свой кусок жизни с помощью той же самой попсы. Одному, из города Татищева, бабка с дедом отдали свой сарай в глубине огорода. Он его оборудовал, к нему приходило полгорода слушать какие-то тынц-тынц, он сам чего-то играл. Вот этим они живут, и другой культуры у них нет. В «Коммерсанте» каждый день пишут про Башмета и Ростроповича, а между тем в Москве они нужны нескольким тысячам, в остальной России — человекам двадцати в каждом городе. И Башмет, и «Блоха-ха-ха» — удел подавляющего меньшинства, культура дворянских усадеб, которая вымирает, потому что у нее нет никакой связи со временем. Вымирают целые жанры, даже инструменты вымирают. Вот фортепьяно — это кому? Зачем? Я тут по телевизору видел нелепую сцену: кто-то фортепьяно спускал с балкона вниз. Фортепьяно в квартире, в спальном районе — это ж нелепость! С этим надо давным-давно попрощаться, сказать этому фортепьяно «до свиданья».
Любая культура в какой-то момент становится классической: так и с джазом, и с роком было. При этом что-то должно приходить на смену.
А сейчас ничего не приходит. Может, это не так уж и плохо. Просто мы выходим на какой-то другой уровень. Когда-то ведь мир не звучал. Может быть, мы как раз и придем к такому миру, в котором будут только мычание автомобилей и крики ворон. Это даже приятно будет — музыка была столько лет, можно теперь и помолчать.
Помолчать, конечно, можно, но речь же не только о музыке. Что будет, если на смену мертвой культуре не придет ничего?
Россия к этому и так максимально близка. У американцев есть протестантизм, глубоко впитанный, у французов, например, — католическая мифология. А у нас — полнейшее отсутствие базовой культуры. В этом смысле мы, безусловно, исключительны. Я не брошу камень в русский народ, упаси боже, — мы не хуже, не лучше, может быть, талантливей. К тому же есть какой-то здоровый бред в этом нахождении между Азией и Европой — гораздо скучнее быть просто европейцем. Но при этом мы лишены основы. Исчезла дворянская культура — фортепьяно, Бетховен, — а взамен ничего не пришло. У нас люди просто дичают. Даже советская культура, которую насаждали, в конечном итоге была полезна, это лучше, чем бескультурье. Баяны, спортивные секции, художественные кружки — сейчас их смешно вспоминать, но все это окультуривало людей. Конечно, для меня, как для лидера партии, это даже лучше — не надо никого отучать от вредных привычек, бери какого-нибудь пацана и пиши у него в голове, как на чистом листе. Но на самом деле это плохо. Народ без культуры одновременно способен на великие подвиги и дичайшие выходки.
Как бы сделать так, чтоб были сплошные подвиги?
Беда в том, что у нас нечестное государство, нечестное общество, нечестная культура — все нечестное. Почему важна политика? Она устанавливает нравы. Если бы все было честно и серьезно, тогда были бы герои. А сейчас героями могут быть только те, кто идет против. Вот у нас 47 героев сидят в тюрьмах, попробуйте отрицать, что они герои. Они отправились защищать абстрактные истины, а теперь за это сидят.
Честность недостижима? Или, может, просто мало демократии?
Демократия нечестна даже в большей степени, чем тирания. Вот в чем штука. Честными могут быть только какие-то свободные общества людей. У меня такое ощущение, что в скором времени люди будут объединяться в подобия государств по интересам. Пенсионеры, например, будут жить в государстве пенсионеров. Это звучит смешно, но к тому идет. Сейчас они все равно живут группами: молодежь контактирует с молодежью, менты — с ментами. Надо сделать еще один шаг — почему мы все должны подчиняться единым правилам единого государства? Молодежь хотела бы слушать музыку до пяти утра, старики хотели бы ложиться спать в 11, получать большую пенсию. Есть люди, которые с удовольствием будут жить в лесах, воевать друг с другом, — им нужно свое государство. А еще должно быть государство трусов, где будут жить одни трусы, они свой город огородят белой стеной и не будут ни с кем воевать.
Увлекаетесь утопиями?
Есть фильмы, пытающиеся предсказать будущее. Вот, например, «Безумный Макс» — я только первый из них смотрел, дальше то в тюрьме сидел, то воевал. Там про послеядерный мир, где торжествует анархия. Почему эти фильмы так всем импонируют? Потому что люди хотят разделиться, не хотят вместе жить. Есть люди, которые быстро думают, быстро понимают, живут быстро. А есть другие, например, дачники, или те, кто хочет выращивать овощи. Почему они все должны ездить в одном троллейбусе? Я переписываюсь с несколькими совершенно невероятными людьми — один из города Анжеро-Судженск Кемеровской области, другой — такой инженер Ковалевский. У него своя модель Вселенной, он не любит Эйнштейна, считает, что мир состоит из корпускулярно-эфирных частиц, пишет об этом труды. Зачем таким людям ежедневно соприкасаться с дачниками?
То есть государство — вещь ненужная, отмершая, как классическая музыка?
Наше по крайней мере государство — кирзовый сапог, дурное, дубиноголовое, средневековое. Совершенно нет необходимости жить вот в такой стране. И вообще смотрите — этот климат абсолютно не приспособлен для жизни.
В тюрьме у меня впервые возникла какая-то жалость — не только к тем, кто сидел, но и к тем, кто охранял. Я смотрел и думал: вот ведь бедняга. Приходит этот лысый полковник домой, по тапочкам внуки ползают. Не такой уж он и садист, просто он не знает другого пути, вокруг грязь, скотство, свинство и всеобщее неудовольствие. Надо разделиться, тогда будет удовольствие.
|
Вера МАРТИНСОН
Юлия НЕВЕЛЬСКАЯ