Анна СТАРОБИНЕЦ
СЕМЬЯ
|
Дима прибежал на перрон всего за две минуты до отхода поезда, еще с минуту, часто дыша на проводницу мятным перегаром, рылся в карманах куртки в поисках билета; наконец, по-хозяйски облобызал розовощекую спутницу и метко ввалился в покачнувшийся вагон.
В купе, кроме него, никого не было. Задумчиво мотаясь из стороны в сторону и тихо матерясь, Дима долго боролся с влажным постельным бельем. Одержав победу, со стоном взгромоздился на верхнюю полку, засунул кошелек под подушку и немедленно уснул.
Во сне Диме мерещилось, что на каком-то ночном полустанке в купе вошел потный толстяк с маленьким чемоданом и старомодной тростью в руке. Сел, отдуваясь, у окна, стянул с себя облезлую шапку из больного черного кролика. Под кроликом обнаружилась лишь половина головы, сиротливо ютившаяся на короткой, в тюленьих складочках, шее. Верхняя часть черепа необъяснимым образом отсутствовала: не было ни лба, ни затылка, ни темени, словно все это аккуратно отрезали прямо по линии бровей и сняли, как проржавевшую крышку с походного котелка.
— Инвалид, — слегка извиняющимся тоном представился пассажир.
— Ды-ы... — неразборчиво мыкнул Дима в ответ.
Дальше ехали молча. Пухлой рукой с неухоженными, под корень обгрызенными ногтями, инвалид лениво залезал к себе в голову, сосредоточенно там ковырялся, вытаскивал большие круглые виноградины и без особого аппетита жевал. Винограда в голове было слишком много; когда поезд качало, фиолетовые мускатины рассыпались по полу, толстяк, чертыхаясь, лез их поднимать, и из дырки вываливалось еще больше, целые гроздья.
— Угощайся, — он по-хозяйски сунул Диме под нос пригоршню, но тот отказался, сообразив, что виноград, скорее всего, немытый.
— Ну, как хочешь, — обиделся инвалид. — А то, может, курочки? — суетливая пятерня с готовностью зашуровала где-то на самом дне головы, — у меня тут... с чесночком?
Дима отказался и от курицы тоже, и толстяк, заскучав, вернулся к окну. Долго сидел, уставившись в мельтешащую темноту, покусывал заусенцы на пальцах. Потом встал, пошел выкидывать виноградные и куриные косточки. Аккуратно, чтобы не просыпать остатки закуски, улегся.
Утром Дима проснулся с привычной головной болью и совершенно новым тошнотворным ощущением, что накануне он случайно проглотил десятка два улиток, которые теперь медленно умирали у него в желудке, извиваясь в последней агонии. Вчерашний толстяк в купе действительно наличествовал. Впрочем, свою крышку он, видимо, уже отыскал и приладил на место: голова выглядела вполне буднично и яйцевидно. Дима неприветливо сполз с верхней полки, покачиваясь, добрался до изгаженного туалета и в несколько заходов избавился от копошившихся внутри него тварей. Стало полегче.
Когда Дима вернулся, в купе кроме толстяка обнаружилась еще какая-то девица. Дима решил, что она, вероятно, все время спала на верхней полке, но он ее не заметил, потому что она была совершенно плоская и под одеялом не различалась. Теперь девица сидела у окна и сосредоточенно снимала с одежды налипшие за ночь белые катышки — продукт полураспада видавшего виды железнодорожного белья.
Есть не хотелось. Дима присосался к гигантской «Аква минерале», выпил не меньше трети и уполз к себе. Девица рассеянно проводила его взглядом и продолжила отковыривать от футболки беленькие. Каждую беленькую она сначала пристально рассматривала, затем теряла к ней всякий интерес и стряхивала на пол. Временами девица замирала и с отрешенным видом погружалась в созерцание своих ногтей — на ногтях был французский маникюр: розовые серединки с белыми кончиками. Потом выходила из транса и снова принималась себя ощипывать.
Из соседнего купе доносился пронзительный голос мальчика, исступленно вопившего:
— А это кто?
— А это кто?
— А это кто?
Ему вторил приятный, грудной женский голос:
— А это — медвежонок.
— А это — медвежонок.
— А это — медвежонок.
Дима заснул.
***
— Обедать-то будешь, или тошнит? — кто-то настырно тряс его за рукав.
Дима жалобно замычал и проснулся. Перед ним стоял вчерашний инвалид и призывно размахивал вонючим бутербродом с останкинской колбасой.
Недобитые улитки угрожающе заерзали в желудке.
— Нет, — угрюмо отозвался Дима.
— И чего ты вчера так нажрался? — удивленно загудел инвалид, — надо ж меру знать... я ж тебе говорил ...
Под этот мерный бубнеж Дима уже начал было снова засыпать, когда толстяк неожиданно приблизил свое круглое лицо прямо к его уху, и, дохнув на Диму гнилым фруктовым теплом, тихо скомандовал:
— Слазь давай.
Дима ошалело уставился на соседа по купе, судорожно пытаясь сообразить, когда это между ними возникла такая близость. И когда, собственно, они успели вместе выпить.
Толстяк тем временем взял свою инвалидную палку — вероятно, ее Дима и принял ночью за трость — и нетерпеливо постучал по диминой полке снизу.
— Слазь, Дим, слазь. Вон и жена уже, небось, соскучилась, — инвалид радостно показывал красным пальцем на девку с французским маникюром.
— Послушай, папаша, — устало сказал Дима, — отвяжись, а? Ты меня с кем-то путаешь. И нет у меня никакой жены.
— Ты что, спятил? — с ужасом прошептал инвалид. — А Лиза-то тебе кто? — снова ткнул пальцем в спутницу.
— Да не знаю я! — заорал Дима. — Хочешь, паспорт посмотри! Нет у меня жены!
Память услужливо вывалила на Диму позавчерашнюю неприятную сцену. Пухлая толстозадая Катя, шмыгая носом, невнимательно слушает его теорию о том, что брак не только ограничивает свободу личности, но еще и разрушает любовь. «Ну Ди-и-им, — слезливо ноет Катя. — Ну дава-а-ай». Дима понимающе гладит ее по спине, постепенно опуская руку все ниже...
— Ну, давай, давай, покажи паспорт! Очень даже интересно, — снова подал голос толстяк.
— Во-во, покажи, сволочь! — неожиданно зарыдала девка.
Дима мутно оглядел психопатку: тощая как вобла. Убитые перекисью волосы. Колючие карие глаза злобно выглядывают из синеватых кругов. Довольно красивый рот. Слишком длинный нос. В целом вид довольно потасканный.
Дима молча вытащил из кармана куртки паспорт, раскрыл, злобно зашелестел. На четырнадцатой странице, маленький и аккуратный, красовался штамп. Тверским отделом загс гор. Москвы зарегистрирован брак с Елизаветой Геннадьевной Прокопец.
«Белая горячка», — спокойно подумал Дима.
Дима не то чтобы много пил. Во-первых, работа собачьего инструктора алкоголизм исключала: все его собаки, кроме глупого кокера Феди, не любили запах спиртного. Во-вторых, у него были принципы. Но иногда Дима брал пару дней за свой счет — так что вместе с выходными получалось четыре — и все же пил много.
— Щас, щас, — пробормотал Дима и попытался сосредоточиться. — Так, так, значит вот как, значит...
Дима спустился вниз, сел и собрался с мыслями. Значит, так. Никакой Елизаветы Геннадьевны он знать не знает. У него Катя. На Кате он не женился. Кроме того, в московском загсе он расписаться не мог ни с кем, потому что всегда жил в Ростове-на-Дону.
«Жулики», — с облегчением догадался Дима. Паспорт лежал в кармане куртки, а куртка висела у них на виду. Наверное, пока он спал, они вытащили паспорт и сами поставили штамп. Специальной такой штуковиной, чтоб штампы ставить. Или, может, вообще подменили его паспорт на чей-то другой.
Дима снова рванулся к паспорту.
Паспорт был явно его, гражданина Российской Федерации Лошадкина Дмитрия Владимировича. С сиреневого листочка на Диму напряженно смотрело знакомое, не выспавшееся, плохо выбритое лицо. Только вот в графе «место рождения» почему-то значилось «город Москва». А на пятой странице в кокетливой рамочке красовалась московская прописка. ОВД «Аэропорт» УВД САО зарегистрирован Ленинградский проспект, дом 60а.
Ростовская прописка исчезла бесследно.
— Что за фигня, — мрачно сказал Дима. Полез в куртку за Честерфильдом, но пачка, наверное, еще вчера где-то вывалилась.
— Курить есть? — повернулся он к спутникам.
— А ты разве куришь? — удивился толстяк.
— Димочка, может тебе лучше полежать? — шмыгнув носом, предложила Лиза.
***
Дима вышел в тамбур, спугнув ненароком изящное рыжеволосое создание, которое нерешительно клеил прилизанный очкастый мужик. Стрельнул у прилизанного «Парламент», глубоко затянулся и сказал: «Главное, чтобы все было по порядку. Я родился в Ростове-на-Дону. Мне тридцать пять лет. У меня интересная работа». Прилизанный вдавил недокуренную сигарету в пол, зачем-то сунул Диме всю оставшуюся пачку, и, испуганно хихикнув, ретировался — вслед за созданием. Дима положил пачку в карман брюк и снова стал думать по порядку. Он родился в Ростове-на-Дону. Он живет с матерью на Большой Садовой улице, почти в самом центре, у Богатяновского спуска, в задрипанной двухкомнатной квартире. Он учился в 57-й школе. Он поступал и не поступил в Ростовский университет. Он работает собачьим инструктором. Дрессирует собак. У него есть любовница Катя. У Кати есть миттельшнауцер. Два года назад Катя привела своего миттеля на собачью площадку, чтобы его научили сидеть, лежать, ходить рядом и приносить тапочки — так она и познакомилась с Димой. Диме так понравилось дрессировать миттеля, что он даже стал приводить его к себе домой на ночь — вместе с Катей. Матери миттель понравился, а Катя — нет. Вчера они с Катей выпили. Потом он сел в поезд и поехал в Москву покупать бульдога. Сейчас он едет в поезде в Москву за бульдогом. Отличный щенок, клейменый, с родословной, папа — четырехкратный кандидат в чемпионы Белоруссии, мама — стопроцентная американка, джонсовский буль. По линии бабушки — вообще, можно сказать, из питомника Битанго Булл... Завтра он вместе с бульдогом едет обратно в Ростов-на-Дону. У него есть обратный билет. Он лежит в кошельке. А кошелек...
Дима выплюнул сигарету и бегом рванул в купе.
Инвалид стоял у входа и, покачиваясь в такт поезду, приговаривал:
— Ай-ай-ааай, обокра-али-и. Ай-ай-ааай, обокра-али-и...
Кошелька под подушкой не было. Унылая помятая Лиза пила чай, бодро позвякивая ложечкой о железный подстаканник.
***
Лысое дрожащее существо зацокотало по паркету, метнулось к входной двери и тут же отпрянуло назад, закатив глаза. Дима снял ботинок и замахнулся. Существо мягко осело на пол. Пискнуло и уползло.
Из кухни доносились приглушенные голоса. Не надевая тапок, Дима подкрался к двери и прислушался. Голоса стихли. Как всегда.
Они всегда о чем-то шептались. Они всегда замолкали, когда он приближался. И криво улыбались. И делали вид, что говорят — так, ни о чем.
— А у нас тут как раз вафельный тортик с орешками, как ты любишь.
Лиза пила кофе из маленькой красной чашки, под углом 90 градусов отставив тощий мизинец. Тесть дружелюбно протягивал Диме пятерню. Вафельно-шоколадные крошки и капельки пота висели на подбородке.
Очень по-домашнему.
После ужина Дима предпринял последнюю попытку выдрессировать свою левретку Глашу. Она лежала в кресле, свернув тщедушное лысое тело крендельком. Дима подошел. Глаша вжалась в сиденье и затряслась мелкой дрожью.
— Ну-ка, фу! — рявкнул Дима. — А ну вали с кресла. На место!
Глаша зажмурилась и прижала к голове уши.
— На место, я сказал! — Дима протянул руку и взял левретку за шкирку.
Глаша перестала дрожать и приготовилась к смерти.
— Не смей мучить собаку, — высунулась из кухни Лиза, — пусть сидит в кресле. Ей там теплее.
— Это не собака, — задумчиво отозвался Дима.
Глаша слабо вильнула хвостом, ободренная неожиданной поддержкой, и написала Диме на рукав.
Во сне ему снился миттель. Дима ставил перед его носом миску с едой и говорил: «нельзя». Миттель пускал слюни и рычал. Но не ел. А потом Дима бегал за миттелем с бритвой в руке, чтобы побрить его налысо. Миттель не хотел бриться. Он только лаял, глупо хихикал и говорил: «Дим, ну ты же женатый человек, как не стыдно!».
Дима проснулся в шесть утра от жары и эрекции. Открыл форточку. Вернулся в постель, пробрался к Лизе под одеяло. Лиза покорно вздохнула, вяло раздвинула тощие колючие ноги. Дима лег сверху. Лиза была прохладная и слегка влажная. От нее пахло стиральным порошком и шампунем Head and Shoulders.
— Только побыстрей, ладно? — попросила романтическим шепотом.
|
Как и вчера, в первый (ну, по ее версии — в тысячу первый) раз, она сразу мелко заерзала и монотонно застонала. Дима закрыл глаза и положил руку на лизину ягодицу. Маленькая твердая мышца недружелюбно сжалась в комочек и выскользнула из пальцев. Больше схватиться было не за что. Лиза технично извивалась, словно мелкий карась на дне опрокинутого жестяного ведерка. Кровать скрипела тихо, но противно.
От злости Дима кончил быстро.
***
Когда стало ясно, что нет и не будет на вокзале невысокого человека с усами, в синем плаще, с бульдогом; что кошелек не найдется; что Катин номер «не зарегистрирован в сети»; что толстый — отец Лизы и зовут его Геннадий Ильич; что идти совершенно некуда — когда все это стало таким очевидным и таким будничным, Дима подошел к урне, выкинул в нее оставшиеся две парламентины и заплакал.
Новоявленные родственники стояли уважительно чуть поодаль, ногами неуютно переминались в осенней вокзальной слякоти, кутались в серое, дышали паром. Перешептывались.
Дима отвернулся и решительно пошел прочь, ускоряя шаг, спотыкаясь, шмыгая носом. Остановился. Оглянулся назад. Они стояли на прежнем месте и молча смотрели ему вслед. Смотрели очень грустно. И почти нежно.
Дима вернулся к ним. Пошел с ними.
***
Геннадий Ильич остановился на середине фразы. Выпрямил сутулую спину. Остекленевшими неживыми глазами уставился прямо перед собой — на Диму; но Дима был явно не в фокусе.
Очень медленно Геннадий Ильич повернул голову вправо. Раздался сухой тревожный треск. Затем так же осторожно, словно боясь расплескать невидимое жидкое нечто, — влево. Снова треск — и неожиданно тело снова ожило, бойко задвигало руками и ногами, зажевало, зачавкало; глаза шустро отыскали Диму и уставились на него тепло, по-отечески.
— На чем это я ... Да, так я тебе ее и раньше давал! Мне она все равно уже ни к чему. Спина болит, шея болит, ноги болят, — снова загудел Геннадий Ильич, — так что бери и води.
— Я не умею, — упрямо повторил Дима.
— Умеешь, Дим, умеешь. Ты просто сядь и попробуй, сразу все вспомнишь. Да и вообще...
Неделю назад они заявили, что Дима никогда не был собачьим инструктором, что автомобили — его единственная страсть и что до того, как у Димы отшибло память, он каждый день «бомбил», только тем и зарабатывал.
Дима на поверил. Хотя к тому времени уже поверил почти во все. К тому времени ему уже продемонстрировали белый альбомчик с розочками, напичканный семейными фотографиями (Лиза в детстве — блеклая невыразительная кукла с бантом; Дима в детстве — чужой пухлый мальчик с чужой пухлой мамой; свадьба: Дима с Лизой обмениваются кольцами, танцуют, целуются, пьют, смеются). Он уже просмотрел две видеокассеты, со свадьбой, опять же. В щике стола он уже наткнулся на матовую фотографию формата А: на ней был он — именно он, никаких сомнений — с дебильной самодовольной улыбкой, за рулем полуубитой зеленой восьмерки.
Димин тесть, Геннадий Ильич, был больным человеком. У него имелся один лишний позвонок — маленькое дополнение к копчику, скромный несостоявшийся хвостик, который очень мешал ему жить и из-за которого часто ныла спина. Кроме того, у него было какое-то заболевание суставов: пальцы на руках и ногах гуттаперчево гнулись во всех направлениях. Зато в шейных позвонках — отложение солей. Чтобы разминать затекшую шею, тестю нужно было время от времени делать упражнения — медленно крутить головой из стороны в сторону, добиваясь множественного треска. В те двадцать секунд, которые требовались на упражнение, где-то в мозгу тестя срабатывал загадочный механизм, и Геннадий Ильич автоматически выключался. Поворачивая голову, он не мог говорить, не слышал, что говорят ему, судя по всему, ничего не видел и вряд ли дышал.
Боли в спине и частые «выключения» неоднократно провоцировали аварийные ситуации на дорогах, та что однажды Геннадий Ильич, с тяжелыми сердцем, со стонами и причитаниями, выбрался из теплого жужжащего нутра своей восьмерки навсегда.
Дальше, по официальной версии, машина перешла к Диме, и Дима был от этого счастлив безмерно. Вот в это-то Дима и не поверил. Он не любил машины. Он любил собак. Собаки любили его. Собаки были последним бастионом, и Дима не собирался сдавать его без боя.
— Ты очень любишь машины, — убежденно сказал Геннадий Ильич.
|
— Да плевал я на них, — неуверенно парировал Дима.
— Ты их очень любишь. Ну, ты только представь себе: «ауди А», — тесть мечтательно причмокнул, — нет, лучше «субару Legacy Аутбэк». Полный привод. Трехлитровый, шестицилиндровый, двадцатичетырехклапанный двигатель. Мощность — сто пятьдесят четыре лошадиные силы...
— Ну представил, — мрачно сказал Дима.
— И что, ты разве не хотел бы иметь такую тачку?
— Да на фига она мне? — злобно огрызнулся Дима. — Я лучше буду собак дрессировать.
— Ну-ну, дрессируй...с-собак...
Тесть укоризненно покачал головой, под воротничком что-то хрястнуло. Геннадий Ильич напрягся и остекленел.
***
Сомнительными семейными вечерами, муторными бессонными ночами Дима, сладко поеживаясь, раз за разом прокручивал в голове идеальный сценарий визита к психиатру. Он расскажет врачу дикую свою историю, тот слегка — не сочувственно, а, скорее, просто по-дружески, по-мужски — похлопает его по плечу и скажет: «Не волнуйтесь, Лошадкин, это совершенно нормально. Со всеми случается. Вот и я, например, много лет думал, что я американский летчик-испытатель... ан нет. Оказалось, я даже английского не знаю... Так что не берите в голову — просто больше дышите свежим воздухом, не перенапрягайтесь...».
К врачу Дима так и не пошел — в дурдом как-то совсем не хотелось. Лиза с этим решением согласилась подозрительно легко: «конечно, не ходи, само пройдет».
Однажды Дима прочитал на автобусной остановке объявление («Вам не с кем поделиться проблемами? Вас посещают страшные фантазии? Вы не тот человек, за которого вас принимают?») и оторвал прилагавшийся «телефон доверия». Позвонил.
— Ну, расскажи, что с тобой? Поделись со мной, — произнесло усталое женское контральто.
— Я всю жизнь прожил в Ростове-на-Дону...
— О, какой красивый город! — без энтузиазма отозвалось контральто.
— Я совершенно не хотел жениться...
— Конечно, зачем жениться? Можно и так развлечься, — оживилось контральто.
— Да нет, вы не понимаете, оказалось, что я женат...
— Это совершенно не важно, котик. Любые твои фантазии, — интимно булькнуло контральто. — ВСЕ, что ты хочешь. Анонимность гарантируется. Если хочешь, ты можешь меня изнасиловать. Мы договоримся, где ты меня подкараулишь...
Дима повесил трубку.
(Продолжение следует)
иллюстрации Инги АКСЕНОВОЙ