Андрей Левкин — прозаик и журналист. По образованию — математик. Один из лидеров русской литературы Латвии конца 80-х, фактический редактор русского издания журнала «Родник». В 90-х — политический обозреватель ряда рижских изданий. С 1998-го живет в Москве. Участвовал в создании интернет-проектов Polit.ru, «Русский журнал», SMI.ru
Еду в город Х. Можно считать, что это не «икс», а «Ха», но тогда еще лучше город «ххххх» — почти создаваемый этим звуком. Представлялось, что он точно похож на этот звук, на шипение отвинчиваемой минералки, слабо газированной; с небольшим запахом сероводорода или нашатыря.
Я в него ехал. Без какого-либо смысла: делового, частного, иного — если бывают иные. Необходимость же состояла в том, что туда надо ехать, будто там назначена встреча. Не так, чтобы с места и на вокзал, нет, взяв заранее билет. Именно как на встречу. Но эта конкретность уравновешивалась тем, что непонятно, кого там следует увидеть и чего от этого ждать.
Хороший город, здесь можно было бы прожить жизнь, ничуть не обидевшись за такой вариант. Но только здесь ничего не произошло и вряд ли произойдет |
Менее всего это будет человек. Неизвестно что или что угодно, да хоть вывеска или объявление, которые есть только там. Тогда что-то совместится, ухнет и провалится, как сердце в колодец, и станет хорошо. Ну, это такое счастье, с которым ничего не сравнится: попасть в совпадение, оказавшись его частью. Или правильный горшок с цветком в окне, или странный дом. Сами по себе они ерунда, но замкнут какую-то цепочку, будет невидимая вспышка, флэш, а тебе еще и upgrade, незамеченный на фоне десяти секунд эйфории, тут не обмануться. Но если вызов принят, а потом ничего не произошло, тогда тебе хреново. Не заметил, деталь на место не встала, вспышки не произошло: пойдешь тонуть в болоте. А если вызов не принят, хотя знаешь, что он был, — тоже плохо. Значит, подписал когда-то согласие на участие в этой игре и теперь будут санкции за отказ.
Конечно, такие штуки бывают, даже если что-то увидишь в кино и соотнесешься: приятно. Что-то чуть-чуть обновит чувства, слегка пробьет-вставит. Но там же это сочинено и растиражировано, а самое правильное предназначено только для тебя. Это главная на свете игра: получить свой flash. А чем больше народа слегка счастливо от одного и того же, тем им счастье мельче, и вообще, это для секретарш.
Звук «ххххх», производимый городом, был не отпиранием минералки, а тощим паровозным шипением — времен, когда еще жили паровозы, водившиеся на этом вокзале в изобилии. Но этот звук был тут уже старой историей, на перроне оказывался пятьюдесятью годами позже, в 1987-м. Этот год, похоже, засел тут во множестве деталей, но вряд ли встреча была назначена Советским Союзом: с чего бы. Не позвал же он затем, чтобы за что-то извиниться, какой с него спрос, и вряд ли он поумнел за пятнадцать лет своего небытия. А звука «ххххх», да, тут произвели много, его еще лет на десять хватит.
В здании вокзала грохотала музыка, логичная в полседьмого утра. С 1987-го тут явно ничего не изменилось. Эскалаторы (три штуки), сводившие в подвал, к камерам хранения, были мертвы, с их лестниц пропала даже ребристая оболочка, только металлические площадки, крякавшие под ногами. В зале автоматических камер (исследовать так исследовать) были все те же советские ячейки: откуда бы взяться новым. Но жетонами служили пятнадцатикопеечные советские монеты — на них эти камеры тогда и работали. То есть они тут не были жетонами.
Туалет возле камер был аутентичным: серо-голубой кафель, умывальники, где краны врезаны в общую длинную трубу; осколок зеркала, косо втертый под трубу стояка в середине стены. В таких историях должно быть мгновенное узнавание. В Лондоне, например, таким местом оказалась продуктовая лавка, сбоку от вокзала Виктория. В Лондон я летал не за этим, но почему-то потащило туда, хотя время можно было бы потратить и более экскурсионным манером. Небольшой магазин, какой-то социальный, что ли. Отчего оказался важен — а не понять, как всегда. Может, из-за света и цвета освещения — зеленоватого, сползающего в ультрамарин. Обычный свет-цвет дешевого магазина, а сработало. Мало их, таких лавок, что ли? Кто мы, вообще?
Тут день был серый, моросит дождь. Возле вокзала уже продавали еду — народу полно в семь утра. Продавщица, у нее термос с кипятком для и кофе и чая, строит мальчику хотдог. Булка выглядела опухшей, из сухого серого мякиша; в надрез вложили две опухшие белесые сосиски, покрыли щель капустно-морковным салатом. Серая капуста выглядела жесткой, а перья моркови — почти ногтями. Все это было залито в ту же щель горчицей, кетчупом и изящно-петляющей линией майонеза поверх.
Взяв кофе, вернулся под колоннаду вокзала (10 колонн, но это ничего не значит), курить. На табло был список поездов, большинство слов, означавших населенные пункты, незнакомы. Мимо, едва не попав в пластиковый стакан, прошло голубиное перо — никакой не знак, но раз уж его заметил, значит, внимание ко всему вокруг, необходимое в таких приключениях, уже было тут.
А с вокзала нельзя уходить сразу. В Щецине ушел, ничего не заметив, а там что-то было важно: до сих пор неприятно. Там был, например, немецкий — еще штеттиновский — буфет, буфетная, где не было ничего лишнего, зато были строгие, не готические, еще более чистые черные буквы по иссиня-белой эмали; какие-то слова. Но я же тогда не знал, что такое встреча неизвестно с чем.
Может, там был важен не вокзал, а выход в город — по железной лестнице наверх: не помню, а ведь эта лестница могла добавиться в мою анатомию. Для чего это все и происходит, в частности. Не все же подписали договор о том, что имеют только лишь человеческий облик — не только внешне, а и в наборе базовых чувств. У нас же есть хотя бы право видеть сны, не являясь там никем. Конечно, все эти штуки, которые ждут встречи с нами, ее назначая, им без нас тоже никак: они же не какие-то изолированные рыбы, они живут только в паре с нами, отчего и хотят стать частью нашей анатомии. А это материя смутная: даже простые чувства любви или отвращения не разложить на вкус, цвет, запах и т. п. Значит, есть и другие органы, которые вот ощущают любовь или отвращение. Эта сложность и добавляется. Войти в отношения с кем-то из них, а еще и достроиться — очень приятно. Хотя бы и с какой-то лестницей или таблицей черным по белому.
Дорога от вокзала вела между вполне советских строений, даже символика Московской Олимпиады украшала некий бетонный забор. Впереди ощущался центр города. Должно же у них быть место, где они красуются друг перед другом, а зимой, скажем, вместе катаются на санях.
| А тут, по дороге к центру, были славные дома. Старые, невысокие, чистые, даже такие, что хотелось потрогать их стены, а одни ворота стояли в чешуе шелушащейся краски |
Город «ххххх» был немного изучен перед отъездом, нашлись даже его фотографии. Интереса они не вызвали, и, уж конечно, не их совмещение с явью было целью. Город не интересовал: просто город. Встречи же происходят не из интереса, что можно найти на железнодорожном мосту, обслуживающем узкую заводскую ветку. Один апрель, запах прошлой травы и ветер над рекой. Это много, да.
В Берлине был подвал, что ли — вход в метро, закрытый, это 91-й год, Стену уже разомкнули, но городские коммуникации еще не воссоединились. Это в Тиргартене, возле монумента, колонна высокая с золоченым ангелом наверху. В Берлине тоже был проездом, но что-то же потащило в Тиргартен, бессмысленный под мартовским дождем. Там, когда курил под серым каменным навесом, что-то и произошло, пробило. Это не воспоминания, просто есть. Не было, а потом — стало быть, значит, не воспоминания, а наоборот.
А тут, по дороге к центру, были славные дома. Старые, невысокие, чистые, даже такие, что хотелось потрогать их стены, а одни ворота стояли в чешуе шелушащейся краски, похожей на ржавчину, будто и не дерево, а железо под суриком. На косяке там фиолетовое пятно, как пятно гуаши, хотя гуашь бы уже давно смыли дожди, красивое. Но такие штуки привычны, они давно учитываются, а как бы без них?
Вставляет всегда по-разному. Добавление к тебе еще чего-то никогда не ощущаешь так, будто к тебе еще что-то прикрутили. Не так, что вот теперь в тебе есть еще и вот это. Оно как-то так встраивается, будто домой пришло, ну, может, чуть пододвинув то, что рядом, но тут же не помнишь, как там было только что. Нет же атласа, чтобы посмотреть, где именно что произошло и куда что добавилось. Что там у тебя внутри, таблица Менделеева, что ли, или схема какого-то метрополитена? В Копенгагене, например, flash был в Христиании, тоже непонятно чего туда забрел, зачем мне наркотики. Кто-то на задворках возле канала заиграл на дудочке Erbarme dich, mein Gott. Еще и запинаясь дышал, но сработало, а сантименты ни при чем, да и какая новизна в Erbarme dich? Мелочь, не более, чем родинка. Но ведь и той же надо встать на свое место — хотя бы и на спине, где ее и не увидишь никогда.
Тут между тем возникла узкая река; город, как положено, стоял на холме над рекой. В нем, в частности, имелось большое количество учебных заведений и разных производств, он был не слишком стар, но и не новенький. Три-четыре главные улицы, а то и семь-восемь и много площадей, как бывает в городах не очень столичных. 1987 год продолжал присутствовать; похоже, именно тогда произошло что-то, переведшее это место во второстепенные, сделав его прошлое лучшим, чем будущее.
Денег в городе явно было мало — вот театр был побелен с фасада, а боковая стена оставалась грязной. Среди старых домов обнаружилась советская вставка совсем уж отраслевого НИИ, с открытой, хотя и выходной, проходной. Алюминиево-стеклянный предбанник, дверь полуоткрыта, скрипит, зачем?
Флэш возникает вне обстоятельств. Раз — и все перевернулось, отчего хочется все тут же пересмотреть, как переписать учебник физики, увидев, что не все твердые тела падают вниз. Потом-то знакомое устройство мира себя реанимирует — с учетом происшедшего, конечно. Таких случаев было уже много, ничего уже не перевернется полностью.
Тут ездили автомобили «Волга» старинного, с оленями на радиаторе, выпуска: олени блестели. «Макдональды» имелись, но мало влияли на пейзаж. Даже в самом центре, если посмотреть в арку сталинского дома, то внутри были не полагающиеся такой архитектуре дворы, но уже окраинные домики. Река была пейзажна лишь под главным холмом, а чуть вбок — замусорена островами пустой тары и пластиковых бутылок, сбившимися в камышах. Такое разнообразие фактур как бы давало шанс на появление чего-то, но только слишком уж тут все уравновешивалось, чтобы вдруг что-то появилось для тебя.
Типа херувима, прозрачного, скрючившегося в той штуке, с которой и надо встретиться: ни рук, ни ног, колобок с крыльями — икринка смысла и счастья, когда ее получишь. Ему-то все равно, где появиться, но когда все так закупорено стыками серых зданий, небольшой реки, моста с ухающими троллейбусами, сквозь этот монтаж не протиснешься. Да, это было бы красиво: никаких к тому оснований, а вот — произошло. Нет, не происходило.
Здесь имелось метро (чуть-чуть линий), то есть можно идти куда угодно, по карте сверяясь с тем, где станции, и нет проблемы с тем, чтобы потеряться. Метро было как новенькое, поезда ходили раз в семь-восемь минут, но вагон все равно оказался полупустым, ни души рядом и на выходе, хотя и под самой главной площадью. Длинные переходы, как в бассейне, из которого выкачали воду, кафель, кафель. Наверху, в той же кафельной пустоте, сбоку от турникетов огорожена площадка, там стояли скамьи, много, все они были заняты людьми, люди играли в шахматы.
| Здесь имелось метро (чуть-чуть линий), то есть можно идти куда угодно, по карте сверяясь с тем, где станции, и нет проблемы с тем, чтобы потеряться |
Или же в последний момент: как кисель или манная каша варятся-варятся, а все только вода с крупинками. А потом вдруг загустеют, схватятся, не заметишь когда — как сумерки, в которых незаметно включаются огни, а потом раз — и ночь.
Да, синели сумерки, загорались огни в домах — но и они не вызывали даже обязательной тоски чужака в городе, где у него нет никакого места, только время до поезда, часа три, а что хуже, чем вечером ощутить себя чужим, посторонним, ни при чем. Но нет: что же, тут сгущаются сумерки, зажигаются фонари, разноцветные окна — вот и славно.
Это и должно было тут произойти: для меня здесь не предполагалось ничего. В этом месте мне ничего не хотели сказать, то есть — хотели сказать именно это. Встреча состояла в отсутствии встречи, сошлось.
Есть такие места, где ты ни при чем, вот и все. Тут хорошо, но ты тут не участвуешь, и в этом нет ничего такого. А в оставшееся до поезда время лучше всего покататься по уже темному городу на трамвае — по случайному маршруту: огоньки светятся, трамвай дребезжит, доедешь куда надо.