В России многие увязывают события во Франции с «исламским фактором». Судя по моим поверхностным наблюдениям, это не так. Мечети стоят полупустые, молодежи там почти нет. Бород никто не носит. Количество девушек в хиджабах, по статистике, неуклонно сокращается. В холодильнике женщины арабского происхождения из квартала Барбэс, у которой мы были в гостях, стоит французское вино. Все это резко контрастирует, допустим, с Кабардино-Балкарией, где я был сразу после известных событий месяц назад. Там даже русские подростки втайне от родителей принимают ислам и ходят в ваххабитские мечети, потому что умереть за веру на улицах Нальчика — это круто. На улицах французских пригородов круто быть рэпером и рубить правду-матку о жизни гетто или драг-дилером, плюющим на законы этого общества. Вызов молодежи здесь по форме гораздо более европеизированный и напоминает скорее выступления какого-нибудь антиглобалистского «черного блока», нежели джихад.
Сейчас во Франции часто упрекают социалистов, издавших закон о «воссоединении семей», в результате которого страну наводнили иммигранты-мусульмане. Их стали селить в пригородах, со временем превратившихся в гетто, вроде Клиши-су-Буа. Вместо интеграции происходила маргинализация цветного населения. В результате во Франции выросло поколение людей, которые относятся к этой стране с пренебрежением детдомовцев. Государство из чувства долга их вырастило, всучило им пособие, предоставило жилплощадь и тут же постаралось о них забыть. Оно не окружило их любовью и заботой, как в родительском доме. Да это и невозможно — государство, в конце концов, «аппарат подавления», а не бебиситтер с погремушкой. Теперь можно лишь засвидетельствовать факт: интеграции не произошло. Казенный дом так и не стал родным. Поджигатели машин выросли в Европе, но они не европейцы, не азиаты и не африканцы. Здесь это называют «кризис самоидентичности». Поджигая автомобили, они будто бы вопрошают: кто мы — презренный «сброд», как сказал месье Саркози, или новое лицо Европы?
Понятно, что впечатления репортера поверхностны. Да и видели мы только следствия, но если пытаться понять причины, становится еще страшнее. Разговариваешь с парнем из Клиши-су-Буа, который родился и всю жизнь прожил во Франции. У него квартира, машина (которую сожгли подростки в первый же день погромов), дети. Работает кровельщиком. Вроде бы пример удачной интеграции. Вскоре выясняется: жену привез из Алжира, потому что здесь девушки развратны. Умирать он тоже хочет в Алжире, потому что это — истинная родина. Когда мы собирались во Францию, естественно, попытались связаться с родственниками подростков, погибших от удара током. В мэрии города нам сообщили, что это невозможно, потому что родители уехали на похороны к себе на родину. Одного мальчика хоронили в Мавритании, другого — в Тунисе. Это было сказано как само собой разумеющееся. Мне же все-таки непонятно, почему этих ребят, наверняка не знающих ни одного языка, кроме французского, хоронят где-то в песках Сахары? Почему они, вырастая, условно говоря, на комиксах про Астерикса и Обеликса, не считают Францию своей родиной?
Раньше считалось, что Европа — это плавильный котел. Теперь очевидно, что встречаются материалы настолько тугоплавкие, что скорее котел накроется медным тазом, чем переплавит их в европейцев. Когда этим летом в Лондоне прогремели взрывы, британцев больше всего потрясло происхождение шахидов. Это были не бородачи из восточных стран, а юноши пакистанского происхождения, родившиеся и выросшие в Соединенном Королевстве. Почему они не хотят интегрироваться? — за решение этого вопроса, как за теорему Ферма, пора предлагать Нобелевскую премию.
У нас было интервью с Мамедом — братом того мальчика из трансформаторной будки, который получил удар током, но все-таки выжил. Это был вежливый и рассудительный юноша, пока не пришли его друзья. Очевидно, в их компании общаться с журналистами — полный отстой. Нас стали обзывать нехорошими словами, обстановка накалялась. Камеру пришлось выключить. Мамеда как подменили: он потребовал сначала закрыть ему на пленке лицо, а потом и саму пленку. Мы пытались оправдаться: все-таки журналисты из России, приехали издалека, вас никто здесь по телевизору не увидит. Лучше бы мы этого не говорили: столько французского мата на тему русско-чеченских взаимоотношений я еще не слышал. Мы еле уносим ноги, вслед нам летят камни. За что? Рискну предположить: за цвет кожи. Странная вещь: по одному эти ребята вполне себе европейцы, но когда их много, они ведут себя как этнические ОПГ.
Мальчишки из трущоб Клиши-су-Буа рассказали мне, как они называют коренных французов, когда хотят тех обидеть: «гаоли» — что значит «галлы». Мой французский знакомый, буржуа правых взглядов, утверждает, будто видел на стенах домов надписи: «Франция — без галлов». Это дает повод для оптимизма: значит, в определенном смысле потомки иммигрантов тоже любят эту землю.