Некоторые удивляются: почему Церетели так много ваяет? Отвечу: бывает. Вообще, если бы человек не думал, он бы гораздо больше успевал. Как только перестаешь рефлексировать, то есть снимаешь для себя вопрос «Зачем?» — производительность труда сразу вырастает раз в десять. Так бывает в двух случаях: либо перед тобой стоит очень высокая и важная цель, либо вовсе никакой.
Церетели ваяет, не задумываясь. У него нет времени остановиться, оглядеться... Если бы всю жизнь задавал себе идиотский вопрос «Чего ради?» — Москва наша так и стояла бы застенчивой дурнушкой. Церетели — человек, даже мысли не допускающий, что его творчества может не быть. Его должно быть как можно больше. Этого творчества так много именно потому, что оно себя не дозирует. Так солдат, лишенный головы, мог бы промаршировать гораздо дольше обычного, если бы голова не была ему нужна для координации движений.
И у Церетели в сплошном потоке творчества попадаются жемчужные зерна, находки, парадоксы. Но в большинстве его творчество не предлагает рефлексии. Наверное, вся наша страна уже была бы такой же богатой и красно украшенной, как Москва, если бы все зрители скульптур Церетели научились у своего кумира этой способности жить без лишних вопросов. Зачем? Так надо! Работы Церетели ваяются в расчете на человека, который не задумывается, потому что уже понял, что от задумчивости вред один.
Вот, например, портрет Бродского. Половина Бродского в тюремной робе, половина — в нобелевском фраке. Автор имеет в виду, что поэту случалось носить и то и другое и в лексике его блатная феня столь же органично сочеталась с высокими поэтизмами. Допустим, Лужков изображается с метлой и в фартуке: метлой он чистит, фартуком предохраняется от грязи. Возникает образ человека, возящегося в грязи, но при этом чистого. Пастернак имеет при себе свечу, которая, кто бы усомнился, горела на столе. Архимед изображен с ванной и циркулем — на случай, если зритель примет его за Софокла или Геродота: греки все на одно лицо, но в ванну с циркулем Софокл не сядет, очень это нужно Софоклу. Высоцкий осенен тремя церковными маковками, а снизу обрамлен конями — судя по выражениям морд, явно привередливыми. Зритель, воспитанный скульптурами Церетели, не станет спрашивать себя о смысле изображаемого. Он увидит, как прост и ясен на самом деле этот мир, и пойдет работать — так же горячо и плодотворно, как ваяет скульптор.
Церетели — это искусство прямое, честное, без намеков и аллюзий. Его главная черта — узнаваемость. И честность. Без фиги в кармане, без подлой иронии и второго плана.
Такого же отношения Церетели ожидает и от зрителя, и от критика, он словно говорит: видишь, я не обманываю тебя, я художник и вот мои работы; я жду и от тебя прямого ответа, оценки «неистового Зураба»! Так, кстати, называется фильм о позднем творчестве мастера, который постоянно транслируется на одном из четырех телеэкранов в фойе; на соседнем экране в это же время идет фильм о среднем, а рядом — о раннем творчестве мастера (названия фильмов соответственно «Истинный дар» и «Десница мастера»).
И надо сказать, что посмеяться над всем этим даже рука (а точнее, губа) не поднимается: озирая Манеж, целиком заставленный картинами, скульптурами, макетами, фресками и даже иконами работы одного-единственного автора, скорее благоговейно умолкаешь, отдавая должное трудолюбию скульптора. Нет, не бездельничал он, даже и водя дружбу с кем надо, и, будучи уже обласкан всеми, кем можно, не переставал трудиться. Большинство работ, выставленных в Манеже, датированы 2000 — 2006 годами. То есть это отчет о работе за последнюю пятилетку. Выставку Церетели лучше осматривать сверху, благо Манеж дает такую возможность. С балкона — и все целиком, сразу. И если и после этого вы скажете, что это называется не «многогранность таланта», а как-нибудь иначе, я не дам за вашу наблюдательность и ломаного гроша.
.. Мы с подругой пришли почти к закрытию, оставался еще час: посетителей, вопреки слухам, почти не было, и ты чувствовал себя как бы пришибленным этим величием и собственным ничтожеством посреди бронзовых глыб. Подруга вдруг потянула меня за рукав, ожесточенно шепча: «Там... Сам... Пришел Церетели».
Трудно было поверить в такую удачу (потом мы поняли, что он приходит сюда почти каждый день раздавать автографы и беседовать с людьми). Честное слово, давно не видел такого уважительного отношения известного человека к простым людям. При том что людей было не очень много, плотная кучка человек в 30 вокруг скульптора сразу образовалась. Все вели себя мирно, тихо. Никто не толкался, не бросался. Церетели принес красочные каталоги, биографии, брошюры о себе. Медленно, с большим достоинством их подписывал, с достоинством передавал в руки каждому и с достоинством опускал чернильную ручку в золотистый чехол, как от гаванской сигары. Никаких охранников не было; лишь позднее я заметил двух помощников, которые стояли тихо, в каких-то свитерах и только попеременно передавали Церетели трубки звонящих мобильных телефонов. Их в общей сложности я насчитал четыре, причем один был позолоченный, в бархатном футляре, напоминающем очешник. Еще один телефон был в кармане у самого Церетели.
— Жюрналистов я нэ люблю... — услышали мы раскаты знакомого голоса, еще не видя мастера. Церетели, впрочем, сказал это с добродушной улыбкой. Он стоял, окруженный четырьмя девушками, видимо, молодыми художницами.
— Зураб Константинович, а хорошие журналисты бывают? — не удержался я.
— Из тех, которые про искусство пишут... хароших нэт.
— А «Принцесса Диана» вашаѕ Почему «Диану» не поставили в Лондоне? Она ведь такая прекрасная, — спросила мастера пожилая женщина в платке.
— Э-э... там — СЭМЬЯ, панимаешь, — с горечью произнес Церетели. — Там сэмья все решает.
— А памятник Сталину когда поставите? — спросил мужчина в салатовом пиджаке со значком.
— Рано еще, — покачал головой Церетели. — Мне уже столько предложений поступило — из разных городов в России. Но — рано еще. У меня дома стоит, и пока хватит.
— Ну, ничего, уже скоро, я думаю, — успокоил его мужчина со значком.
Вдруг сквозь толпу протиснулся невысокий человек, держа в руках пустую рамку.
— Позвольте вам вручить в подарок, Зураб Константинович! Эта рамка красного дерева, отшлифована вручную...
— Спасибо, — сказал Церетели. — А ты большие рамки делаешь? Тогда я тебе закажу.
— Ой, спасибо, а как мне с вами связаться?
— Тэбэ позвонят.
— Пора, Зураб Константинович, там уже ждут, — подбежала еще одна помощница.
Медленно рассекая толпу, Церетели двинулся к выходу. Какая-то девушка подбежала за автографом, попросила что-нибудь нарисовать ей на память. Церетели, лукаво усмехаясь, изобразил две ноги, тело и женскую грудь.
— Голову я рысовать нэ буду, — сказал он, улыбаясь. И подписал крупными буквами: «АНЕ».
— Спасибо вам, Зураб, спасибо за ваш талант! — послышались крики.
— ... Серия поездок во Францию... — послышался откуда-то сбоку голос диктора. Это при входе продолжался фильм о Зурабе Церетели. — Это помогло развитию художественного мышления автора. Еще тогда молодой Зураб Церетели понял: художник должен уметь все.
Обогнув рельеф поэта Андрея Дементьева работы Зураба Церетели, на котором было высечено в камне стихотворение Андрея Дементьева, посвященное Зурабу Церетели («минует все — останется искусство» и какие-то еще две строки с рифмой «глаза — гроза»), мы напоследок прошлись еще раз по залу. Почти никого, охранники уже выгоняли из зала последних зевак. «.. Скульптура Петра раздражала часть москвичей, — гудел добродушный голос диктора, — почти так же, как когда-то парижан раздражала Эйфелева башня. Но сам Петр и его автор все-таки устояли!»
Все-таки он герой нашего времени. А про смысл забудьте. Его не надо. Расстройство одно.
