Когда Кристин Шпенглер впервые взяла фотокамеру, ей было 23. Проезжая по Чаду вместе с младшим братом, увидела, как несколько местных повстанцев палят почем зря по французскому вертолету, выхватила у брата Nikon и начала щелкать затвором. Спустя три недели, которые незадачливые фотографы провели в тюрьме по подозрению в шпионаже, Шпенглер вернулась во Францию, и в голове ее что-то перевернулось.
Прежде она хотела писать и всерьез готовилась к литературному поприщу. Теперь же взяла Nikon, билет в один конец до Ирландии, где тлел последний в Европе колонизаторский конфликт и британские парашютисты расстреливали демонстрации протеста, и стала фотографировать войну. Не простреленные тела и не руины, а ирландских подростков на фоне задымленных улиц и битого кирпича, девочек, которые стоят в полный рост, пока солдаты вжимаются в асфальт. «В плане фотографии, — вспоминает сегодня Шпенглер скрипучим, но бойким голосом, — я была абсолютно невинна, ничего не знала о композиции или других умных вещах». Наука, впрочем, постигалась быстро, и ее снимки стал покупать журнал Life. Потом был Бангладеш, Вьетнам, когда оттуда уходили американские войска, Камбоджа, Бейрут, Афганистан, Иран, Ирак — три десятка лет везде, где горячо.
Выставку лучших снимков Кристин Шпенглер теперь представят в Москве. Кроме нее выставляются и другие классики военной фотожурналистики. Будет мирная изнанка войны в «Руке человека» Себастьяо Сальгадо (в Кувейте пока все щелкали танки, Сальгадо снимал нефтяников). Будут современные войны в «Военном фотографе» Джеймса Натвей — человека, который в Боснии-1993 наблюдал, как в рамках этнических чисток сквозь жалюзи расстреливают соседей-мусульман, снимал он и Чечню из огневых точек чеченских боевиков. «Война-Антивойна» американца Энтони Сво — он по контракту с журналом Time 10 лет колесил по странам бывшего Восточного блока, засняв падение Берлинской стены, Боснию, стрельбу в Абхазии и дымный московский путч-1993. Покажут «Беслан» и «Ирак» Джеймса Хилла, бывшего историка, а ныне фотокора New York Times.
Эти люди много лет снимали войну, но на их фотографиях редко когда появляются трупы. Насилие все-таки — профиль газетных передовиц и теленовостей. Военная фотожурналистика протоколирует: у каждого фронта было две стороны, а значит, у каждой войны — по два лица и по две правды.
Некоторые из фотографов прилетят на открытие своих выставок в Москву, и конечно, будет любопытно взглянуть им в глаза. Все-таки они рисковали жизнью не ради длинного доллара или фунта стерлингов, но вопрос даже не в степени риска. Это люди, которые некоторым образом пишут историю современности так, как увидели и поняли ее сами.
Те, кто начинал снимать во Вьетнаме, вспоминают, что можно было запросто подойти к офицеру и попросить вертолет на передовую — он все устраивал. Те, кто снимал в Боснии, говорят, что один день можно было провести в батальоне сербских солдат, а следующий — уже с хорватскими автоматчиками. Те, кто фотографировал уже позднее, в Чечне или Ираке, говорят, что освещение сегодняшних войн контролируется на порядок строже. Чтобы участвовать в боевых действиях, нужна штабная аккредитация, чтобы снять военный объект, необходима санкция командования. Военному фотографу сегодня намного сложнее показать двоякость войны; снимки невольно превращаются в пропаганду.
Война — это кошмар. Но это не значит, что он должен быть плохо снят.