Григорий Шалвович, Акунин — все еще игра для вас или нечто большее?
Игра. Но более серьезная, чем я полагал вначале. 9 лет назад, когда все это началось, я, конечно, надеялся и даже рассчитывал на успех, но даже в самых смелых мечтах не предполагал, что книжки будут продаваться тиражом больше чем 100 тысяч экземпляров. Сейчас получается, что каждая из них в среднем набрала около миллиона, а это значит, что у меня что-то вроде 3 миллионов русских читателей. То ли я неправильно считал, то ли с 1997 года качество населения существенно изменилось и нашего полку прибыло. Это и радует, и пугает. Чем шире аудитория, тем размытее адресат и тем, прошу прощения за пафос, выше ответственность. А это до некоторой степени связывает руки, мешает творческой наглости. Когда сочиняешь книжку, нельзя ничего бояться. Я же теперь думаю: стоп, этого я не могу, меня читают школьники. Задний ход — меня читают учителя на пенсии. И так далее. Это первый минус. Второй: очень легко впасть в мегаломанию и вообразить, что ты можешь влиять на вкусы, мнения и убеждения. И то и другое противопоказано жанру игры. Я же по-прежнему хочу оставаться homo ludens.
Разделяя прозу на массовую и серьезную, критики спотыкаются на Акунине. На кого все-таки рассчитаны ваши книги: на обывателя, тянущегося к высокому, или на интеллектуалов, которым тоже надо отдыхать?
И на тех и на других. А еще на совсем юных читателей. И на филологов, любящих литературные игры. И на историков, любящих исторические загадки и предположения. В общем, на всех, кроме адептов «тяжелого чтения», — то есть людей, признающих лишь те художественные произведения, преодоление которых не удовольствие, а тяжкий труд.
Игрушечная, адаптированная литература далеко не всем по вкусу. Уже сейчас так называемая продвинутая молодежь говорит: «А, Достоевский... Попса... По нему сериал сняли...»
Бог с ней, с продвинутой молодежью. Она меня не интересует. Пускай классика лучше воспринимается в разбавленном виде, чем вообще никак. В случае с романом «Ф М.» я вообще решил затеять откровенно попсовую игру, да еще с материальным стимулированием. Там в тексте закодирована загадка, раскусив которую читатель может получить очень дорогой приз — старинный перстень со здоровенным бриллиантом. Очень надеюсь увлечь этой забавой людей, которые к чтению вообще не приучены. Из интеллектуального любопытства, из спортивного азарта, да хоть просто из-за желания разбогатеть пусть сунут нос в Достоевского. Глядишь, кто-то и втянется. Ну и будет мне своя луковка.
Уже есть. Недаром же в магазине «Москва» Акунину памятник поставили. За заслуги по популяризации чтения. Не завидуете своему альтер эго? Памятник ведь ему, а не вам.
Памятник шутливый, насколько я понял. Из бумаги. А я настоящий. Чего это я буду собственной тени завидовать?..
Если бы в качестве литературоведа Чхартишвили вы писали о феномене Акунина, как бы вы его оценили? Похвалили бы? Разнесли бы в пух и прах?
Смотря на каком этапе я стал бы о нем писать. Если бы оказался одним из первых, году этак в 98-м, то превознес бы до небес: новый Гоголь явился! А если бы опоздал стать первооткрывателем, наверное, раздолбал бы. Потому что так называемый феномен Акунина — это паразитирование на нравственном и эстетическом капитале, нажитом нашей великой литературой. Гнать в шею торгующих из Храма!
Ну почему же в шею… После ваших романов на мотивы Куприна, Лескова и Достоевского люди действительно к классике потянулись. Но завлекли вы их туда детективными средствами, интеллектуальной игрой…
А вы считаете, что все хорошее непременно должно доставаться каторжным трудом? Мол, если уж очиститься, то непременно через страдание? Это типично российский мазохизм. Давайте учиться жить чуть-чуть радостней. И нам самим будет легче, и окружающим. Что же до душевных усилий и страданий, то они никого из нас и так не минуют.
В конце 90-х Чхартишвили превратился в Акунина. Возможна ли в будущем какая-то еще реинкарнация?
Все может быть. Вот пройду нынешнюю дорожку до конца, а там посмотрим.
А какова программа-максимум? У Эраста Петровича, у Николаса, у сестры Пелагии? Что им предстоит еще совершить, чтобы исчерпать свой ресурс?
Ну, Эрасту Петровичу нужно продержаться еще четыре книжки. Пелагия уже убыла куда-то в иное измерение. Николас пусть пока поживет. Он ведь наш современник, а мы еще живы.
Один из лейтмотивов «фандоринской серии»: почему в России добру служат тупицы и негодяи, а злу — мученики и герои? Эта сентенция все еще актуальна?
Она актуальна не только для России, но для России особенно. Разве террористы-смертники, взрывающиеся в метро или на стадионе, не мученики? Конечно, мученики — чтоб им и в аду продолжать мучиться. Разве беспринципные, продажные дядьки в галстуках, которых мы видим на экранах телевизоров, не стараются, пускай в меру своих небольших талантов, сохранить в стране стабильность и мир? Чехарда у нас на свете с Добром и Злом, вот в чем штука. Научимся в ней разбираться — станем прекрасными, как боги.
Вас не удивляет, с какой легкостью современная Россия укладывается в матрицы Достоевского и вообще классики XIX века? Как будто и не было войн, революций, буйства идеологий...
Человек и человечество меняются медленнее, чем нам кажется. Достоевский потому и великий писатель, что занимающие его проблемы вполне вечного свойства. Я в своем романе попытался перетащить героев «Преступления и наказания» в нашу реальность. И повели они себя примерно так же: одни губят, другие спасают.
А может быть, дело в том, что Россия проваливается в XIX век? И тогда был не совсем капитализм, и сегодня. И тогда общество было в нокдауне от неожиданно свалившейся воли, и сейчас. И вопросы стоят все те же, никуда от них не уйти.
Что ж, если так, значит, История дает нам второй шанс. Давайте постараемся его не провалить повторно. Третьей попытки уж точно не будет.
Почитаешь Акунина — и кажется, что литература легкое и веселое дело, что российская история изящна и рациональна. Так ли уж легка и весела русская литература? Так ли уж изящна история?
Жизнь вообще такая, как ты к ней относишься. Хочешь, чтоб была мучительной и депрессивной, — будет. Хочешь, чтоб была изящной и легкой, — имеешь шанс. Мне импонируют люди, которые незанудно рационализируют бытие и считают, что стакан не наполовину пустой, а наполовину полный. В них как-то больше экзистенциального мужества.