В издательстве «Махаон» только что вышла книжка «Речь без повода… или Колонки редактора» — сборник статей Сергея Довлатова в газете «Новый американец». Презентация намечена на 3 сентября и пройдет в Центре Мейерхольда одновременно с праздником, который устраивает Международный фонд Сергея Довлатова в честь 65-летия со дня его рождения. Дочь писателя, Екатерина, которая создала и возглавила этот фонд, поделилась с «Огоньком» планами.
— Моя мечта заключается в том, чтобы фонд функционировал на протяжении многих лет. Мы хотим учредить литературную премию имени Довлатова и организовать ежегодные литературные чтения, причем совместно с одним из западных университетов. Одна из самых значительных ежегодных мировых конференций по славистике проходит в Кембридже, и мы сейчас ведем переговоры о сотрудничестве с ее организаторами. Там бывает очень любопытно: в этом году, например, одной из тем обсуждения было постсоветское телевидение. И тематика наших чтений, если нам удастся их организовать, тоже будет гораздо шире, чем только творчество Довлатова. У фонда есть прекрасный попечительский совет, куда вошли Андрей Битов, Алексей Герман, Лев Додин, Михаил Барышников, Петр Вайль, Андрей Арьев и моя мама.
Насколько я понимаю, идея сборника «Речь без повода…» также принадлежит вам. При этом есть ощущение, что за время, прошедшее после смерти Довлатова, опубликована уже каждая написанная им буква. Это не так?
Это почти так, хотя у меня есть еще несколько издательских задумок, которые я не хочу пока раскрывать. Что же касается именно этого сборника, то там впервые будут опубликованы все колонки редактора, которые писал мой отец для газеты «Новый американец». Часть из них уже публиковалась, но полностью они будут изданы впервые. И идея этого сборника состоит в том, чтобы проиллюстрировать слова самого Довлатова, сказанные о газете «Новый американец»: «Это были самые счастливые годы моей жизни». Многие считают, что Довлатов относился к журналистике как к халтуре, цитируя при этом его слова о том, что, когда он пишет заметки, у него «меняется почерк и работает другое полушарие мозга». Но это было сказано о советской журналистике. А «Новый американец» он никогда халтурой не называл и не относился к нему как к халтуре. Папа любил эту газету, она была его детищем, и слова «самые счастливые годы жизни» действительно отражают его состояние того времени.
Это счастье чувствовалось тогда?
Конечно. Он очень охотно, радостно, взволнованно, усердно, старательно и творчески работал в этой газете. Наверное, сыграл свою роль и тот факт, что в Америке, впервые в его жизни, оказалось в принципе возможным такое — делать газету, делать свою газету и ни перед кем не отчитываться, ни на кого не оглядываться.
Читатели Довлатова помнят его «жалобы» на то, что дочь считает его неудачником. Когда вы начали гордиться отцом?
Сложный вопрос. Для многих — даже для друзей, для людей, близко его знавших, — Довлатов существует прежде всего как писатель. Возможно, оттого, что его рассказы так автобиографичны, многие люди — участники описываемых событий — начинают забывать, как было на самом деле, и верят тому, как это описано. И для них после смерти отца на первый план вышел Довлатов-писатель. Но для меня он все равно остается в первую очередь отцом, и абстрагироваться от этого, воспринимать его только как писателя я не могу. Может быть, это говорит об ущербности моего восприятия, но я общаюсь с творчеством отца иначе, чем кто-либо другой. И то, что он хороший, возможно, даже выдающийся писатель, я чувствую скорее по реакции окружающих.
Но тексты вам нравятся?
Не то что нравятся, они больше чем нравятся — они мне родные. Своими текстами отец сделал огромный подарок мне и моему брату и маме, я думаю. Я продолжаю с ним разговаривать, часть его остается всегда со мной. А когда его еще называют великим писателем, я просто с радостью соглашаюсь.
А каково быть литературной героиней?
Если честно, я этого почти не ощущаю, потому что мало сталкиваюсь с людьми, которые воспринимают меня так. В Нью-Йорке мы живем очень анонимной жизнью, на улицах меня не узнают. Как, впрочем, не узнают и в Москве. Однажды вот только приятель надо мной посмеялся, когда в Театре Моссовета ставили спектакль по повести «Заповедник». А там буквально секунд на 30 появляется в какой-то момент персонаж дочки. И мы с ним сидели и обсуждали спектакль: похоже — непохоже, нравится — не нравится, а потом приятель мне сказал: «Послушай, лучше помолчи, кому вообще удается при жизни увидеть себя на сцене…» В любом случае, представить себе другой жизни я сейчас не могу. И в той, что мне дана — она бывает лучше или хуже, бывают удачные и неудачные моменты, — я бы ничего не поменяла.
Когда все-таки поменялось ваше отношение к отцу?
Я отца неудачником никогда не считала. Не надо забывать, что многое из написанного отцом — вымышлено, хотя звучит очень правдиво. Представьте себе: мы жили в Америке… Был такой высокий папа, который не говорил по-английски, жил в русскоязычном окружении, писал рассказы… Я тогда по-русски почти не разговаривала и тем более не читала. Даже «Анну Каренину» первый раз прочла по-английски. Я не интересовалась папиными делами и должна заметить, что и он не очень вникал в мои. Думаю, мы были друг другу непонятны. Но вот однажды его творчество захватило и мое пространство, когда статью отца опубликовали в «ТВ-гиде», у которого было 14 миллионов подписчиков и который знали все мои друзья. Я с гордостью демонстрировала журнал в школе. А потом в журнале «Нью-Йоркер» вышел рассказ «Юбилейный мальчик», отрывок из книжки «Компромисс». Мы с подругой читали его по-английски и захлебывались от смеха. Наверное, я что-то поняла, когда нашлось, чем хвастаться перед моими англоязычными друзьями.
Вы успели сообщить отцу, что вам нравится то, что он пишет?
Конечно. Я была не равным отцу собеседником на литературные темы, но он интересовался моей реакцией на переводы, и некоторые английские названия мы с ним придумывали вместе. То непонимание, о котором вы говорите, относилось к тинейджерскому возрасту. Я ведь тоже была эмигранткой. Я приехала в Америку в 11 лет, и мне было нелегко, потому что родители окружили себя знакомой средой, а я была вынуждена идти в совершенно незнакомую школу. Детям вообще сложно идти в новую школу, а я еще и языка не знала. Поэтому, конечно, когда в какой-то момент я выучила язык и вздохнула с облегчением, потому что вписалась как-то в эту жизнь, мне захотелось как можно дальше отойти от каких бы то ни было эмигрантских дел. Конечно же я тогда мало общалась с родителями и почти не делилась с ними, потому что отвоевывала свое… американство, что ли, свою территорию. Мы действительно были совершенно разными людьми тогда, потому что они оставались русскими в русской среде, а я пыталась стать американкой.
А отец успел начать гордиться вами?
Я об этом узнавала всегда не впрямую, а косвенно, как правило, через маму. Было несколько моментов. Во-первых, отец переживал из-за моей внешности. Когда мама была беременна мной, были опасения, что я буду некрасивая, в папу — очень высокая, нос картошкой… Поэтому хотели мальчика. Но родилась девочка, и довольно долго родители переживали и волновались. И когда я наконец выросла, сформировалась, он вздохнул с некоторым облегчением — слава богу, не уродина.
А вы что, чувствовали это его беспокойство?
Чувствовала, конечно. Я долгое время жила с такой замечательной оценкой своей внешности: «Ах, Лена, жена Сережи Довлатова, такая красавица! А Катя… так похожа на Сережу!»
Вы же похожи на маму.
Это сейчас, а в детстве все было значительно хуже. Я не жалуюсь, могло быть лучше, конечно, но могло быть и гораздо хуже. Так вот, по поводу отца и его беспокойства. Я помню, мне было лет 17, наверное, и я пришла на творческий вечер отца в Нью-Йорке. И знакомая, которая стояла в тот момент рядом с ним, когда я входила, рассказала мне потом, что он тогда сказал: «Слава богу, красивая!» Я же еще довольно сильно уродовала себя — у меня были какое-то время синие волосы, сиреневые… А тут я пришла в нормальной одежде, с нормальной прической, и отцу понравилось. А что касается одобрения каких-то внутренних вещей… Он все детство пытался учить меня рисовать, но из-за скверных характеров у нас часто случались столкновения, которые заканчивались ссорами, и научить меня ему не удалось, хотя сам он замечательно рисовал. И вот однажды, лет уже в 19 — 20, я сделала открытку для приятеля и оставила ее на комоде, а отец нашел. И неожиданно сказал: «Слушай, ты хорошо рисуешь». Я до сих пор это помню.
Комфортно ли вы себя чувствуете в России?
Сейчас, когда у меня есть здесь дело, которое меня вдохновляет, конечно, мне комфортно тут работать. Но это не дом, дом все-таки в Нью-Йорке. Я вообще не американка и не русская, я ньюйоркер. Это слово ближе всего к тому, кем я себя ощущаю. Русской мне себя сложно чувствовать — я армянка, литовка, еврейка… У меня есть ощутимые пробелы в российской жизни, я многих вещей не понимаю, иногда совсем не чувствую язык. Целые пласты информации освоены мною на английском, а известно же, что даже если выучить превосходно какую-то тему, а потом сдавать экзамен по ней на другом языке, даже если его тоже знаешь превосходно, то теряется минимум 30 процентов информации. Вот, например, названия грибов и растений я на русском знаю, потому что тут ребенком жила на даче и ходила за грибами. А в Америке я усвоила какие-то совершенно другие вещи и другие понятия, и синтеза не происходит, они просто наслаиваются друг на друга.
Довлатов разошелся на цитаты похлеще Ильфа и Петрова. Вы тоже цитируете?
Нет. Мне кажется, это нескромно.
