Журналист вынужден ходить по линии фронта: я общаюсь и с вами, и с, условно говоря, театральным поколением 30-летних. И вижу, что прошел необычайно острый раскол, водораздел — между вашим поколением и нашим. И это — не обычный конфликт поколений: между поколениями все равно должна быть преемственность, а у нас — два разных, параллельно существующих мира. В этом есть что-то неправильное, нездоровое…
— У меня нет ощущения такого уж стра-а-ашного раскола. Глобальной катастрофы. Но вы правы в одном: действительно есть некий водораздел. Овраг. Между поколениями. Но причиной ему — огромный разлом, который произошел со страной. С политической системой, с революцией в мозгах. С моральными устоями. Когда этот развал произошел, разом случилось появление новых людей, грандиозные заблуждения в 90-е… Эта ситуация революции — а это была революция! — породила новые болячки, причем их было больше, чем побед. Все это отразилось на театре и обществе. А кому мы нужны, а зачем мы нужны… И наше условное непонимание друг друга — оно этим вызвано. И это естественно: вы хотите все не так, как у нас, по-другому, прекрасно. Но все рано или поздно устаканится, поверьте.
Судя по тому, как быстро закончились в обществе либеральные иллюзии, да — все действительно устаканится.
Хоть вы меня заочно к ретроградам приписываете, а, между прочим, эти либеральные иллюзии есть в каждом поколении. В нашем — тоже. Вы об этом забываете. Я как-то был в юности влюблен в одну девушку. Закончили медучилище, все было так прекрасно. Это был год 56-й — когда наши танки вошли в Венгрию. Я помню, собирал все газеты, которые писали о венгерских событиях, что-то внутри бунтовало. Что это несправедливо. Я еще мало что понимал. Но — несправедливо! Нельзя танками давить мысль. Людей. А девушка моя придерживалась противоположной точки зрения. И была уверена, что так и надо. И мы — представьте — с ней перестали встречаться! Я все понимаю, максимализм, но ведь это юность… И мы всю ночь спорили! Вся ночь прошла у нас в спорах! Представляете? Смешно, да?
Почему же, вовсе нет.
И отвернувшись друг от друга… Вы можете представить, как нам важно было…
Думать одинаково, да?
Думать заодно. Но это было проще тогда. Потому что там надо было ответить на простой вопрос — ты за или против? И — все. А сейчас мне жизнь предлагает тысячу вариантов, и я должен сделать выбор. Это чудовищно трудно. Всем.
На этой неделе начнется съезд театральных деятелей. Сейчас идет полемика — нужно ли государству поддерживать плохие театры? Я, извините, считаю, что раз театр плохой — то на фиг он нужен. Но у вас есть один аргумент, который, честно говоря, меня сразил. Вы сказали, что если закрыть плохой театр в провинции, то не останется вообще никакого театра. И культуры. На этом месте будет супермаркет. Какой-то замкнутый круг получается. Либо плохо, либо вообще ничего.
Да. Будет выжженное поле. А мне говорят: закроем, закроем…
Но если театр чудовищный!
Ну да. Вот были в свое время массовые закрытия заводов оборонных. Самолетостроительных. Прочих. НИИ. Закрыли. А теперь спохватились, без этого нельзя, бросились опять открывать — а сколько за десять лет потеряно людей, а навыков, сколько теперь уйдет времени на восстановление элиты научной, технической… То же - и с театром. И с культурой. Да я, может, для того и хочу сохранить театр... в надежде, что когда-нибудь в этот — плохой, но театр! — придет самобытный художник, творец, идеолог, вокруг него сформируются какие-то группы артистов, поверят в своего бога — и все. И возникнет новый театр, а там, глядишь, премия «Золотая маска»… Гастроли. И будет в этом городе актуальная культурная жизнь, которую вы так любите. Но поймите: она не может возникнуть на пустом месте. Это как с биржей актеров, которую мы сделали. Этот шаг — он в своем окончании, сегодня, может быть, не так проявлен, это даст свои плоды только в будущем, но первый шаг нужно сделать.
«Все попытки последних лет жить по законам коммерческого искусства оказались для российского театра провальными» — это слова из вашей статьи недавней. В России почему-то умеют либо творить, либо зарабатывать — соединить никак не получается. Почему у нас нельзя, за редким исключением, одновременно заниматься приличным делом и получать за это нормальные деньги?
Да нет, да нет, все прекрасно уживалось… И зарабатывали, и делали дело. У того же Эфроса, доживи он, сегодня были бы дела хороши, помимо того, что они оплодотворяли духовное поле, театральное. Но именно этот водораздел — он виной тому, что не родилось еще новое племя режиссеров — в широком смысле, — которые могли бы адекватно воспринимать мир. И ответственно. После этого водораздела люди потеряли что-то друг в друге и подумали: а может, плюнуть, буду просто зарабатывать...
А такая была главная ценность в 90-е — заработать.
Многие, знаете, восприняли эту ценность слишком буквально. Слишком прямолинейно и однозначно. Меня, знаете, даже не провокации, не эксперименты в театре раздражают — поиск новых форм был всегда. Поражает скорее прямолинейность нынешнего мира. Даже на бытовом уровне. Сейчас каждый второй актер — «гениальный». Тебя знакомят с ним и представляют — «гениальный актер!».
Это просто присказка такая. Фишка. Самоирония.
Он сыграл в двух сериалах. Это гениальный актер. Вы думаете, это брюзжание? Мне самому это смешно. Но поймите… Или напротив — вот ругают актера. Если уж ругают — то его смешивают с дерьмом. Есть же в русском языке столько слов. Язык прекрасные предоставляет возможности! Ну, бывает плохой спектакль, я сам их видел сотни, но не обижай ты его. Он же художник! Мы все ранимые — а уж художники! Ведь можно сказать: «Необычный актер», «Подающий надежды актер», «Интересный актер». Понимаете?
Вы в Общественной палате — один из самых узнаваемых ее представителей. Что скажете после почти года работы?
Вы знаете, актер обязан быть больным. Потому что, в отличие от композитора или писателя, актер — если вы его сегодня на сцене не увидите, то завтра будет поздно. И в этом трагизм профессии, и оттого у актера более острое ощущение сегодняшнего. Что такое быть гражданином? Это то же самое — быть больным. То есть он боль общества должен носить в себе. Вот так я воспринимаю и эту палату. К сожалению, после года работы я должен констатировать, что обратной связи нет — ни с Думой, ни с правительством. С трудом пробиваемся к ним. Общественная палата — это консультация. Мы делаем резюме, заключение. Но у меня ощущение, что мы живем параллельно — у Госдумы своя жизнь, у правительства — своя. Голубая кровь, белая кость. Диалога нет. Нас слушают, но не слышат. Мы еще совершенно византийцы в этом смысле.
И какой можно обществу диагноз поставить — если медицинской терминологией пользоваться?
(После долгой паузы.) Это не предкризисное состояние, это кризис. Кризис. Мне иногда кажется, что многие не чувствуют опасности. Откладывают на будущее. А это сейчас нужно лечить. Сейчас надо книги выносить. Уже горит.
А принято считать, что кризис миновал.
Мы слишком благодушно отнеслись к тому, что стало с человеком в 90-е. Да, на фоне обнищания, с одной сторон, с другой — трагического смятения, которое было тогда у всех, понимаете… Боль перестает быть болью, когда она постоянна, привыкаешь. Но вот классики были правы — российское общество надо постоянно предупреждать об опасности. Они знали: русский человек действительно талантлив, умен, изворотлив, он может долго лежать на печи, с одной стороны, а с другой — может так ахнуть… И баланса между этими двумя состояниями общество так до сих пор и не выработало. В этой роли сегодня и должна выступать Палата. Опасно как успокоиться, заснуть — так и впасть в испепеляющее обличение. Знаете, есть изречение: «Лечение не должно быть тяжелее болезни».
Актеры, писатели шли во власть в 80-е и потом долго плевались, говоря, что ничего нельзя изменить. И в них все плевали. Вы пошли во власть в 2000-е и весьма уверенно, кажется, там себя чувствуете. Вы психологию чиновника, наверное, хорошо поняли — что они за люди?
Вы знаете, я как родился актером, так им и умру. И все мои наблюдения за этими людьми — актерские. И как актер, я от этих наблюдений испытываю своеобразное профессиональное удовольствие — где бы я еще насмотрелся… С другой стороны, меня восхищает ум некоторых людей, умение вычленить проблему — я говорю не о глупых людях, с глупыми понятно, об этом «Ревизор» написан. Но власть вообще — абсолютно другое состояние. Язык другой.
Но вы освоили этот язык бюрократический? Все эти «ускорить результативность принятия решений»…
(Смеется.) Это гениально! Хармс! На самом деле они понимают человеческий язык! Я говорю с ними нормальным языком, и они все понимают. Но вы говорите об условном провинциальном чиновничишке, о штампе. А на высшем уровне — там совсем уже другие люди. Но главное отличие политика не в языке, а в самой сути профессии — в такой вот склонности к быстрым решениям. «Я вас накормлю завтра! — говорит Жириновский, как он это умеет, своим резким голосом. — Я вас завтра накормлю!» Понимаете. Актер же не может быть таким. Даже если притворяться. Мы привыкли эмоционально воспринимать. Мы больше работаем на подсознание. А в политике работает инстинкт.
А вот еще пишут: «Для образа Варравина Александр Калягин щедро использовал свои многолетние наблюдения над российскими сановниками эпохи, когда чиновники стали почти неотличимы от мафиози…»
Они такое пишут… Да ну, бред! Бред. А когда я Ленина играл — за кем я, по-вашему, наблюдал? За Лениным? За политбюро? У актера ведь есть еще воображение, способность к перевоплощению. А интуиция, что, исключена в нашей профессии? А подсознание виденного, прочитанного, слышанного? Кем-то рассказанного? Что, Льву Толстому обязательно было кидаться под поезд, чтобы узнать, что чувствовала Анна Каренина? Чушь собачья. Нет, это критик просто хочет выглядеть поумнее: вот, раз у нас Калягин — общественный деятель, значит, он списал эту роль с чиновников. А если бы я был пенсионером и сыграл бы Варравина, они бы написали, что я списал эту роль с пенсионеров в парке?..
«Огоньку» ведь 106 лет: вот, листаешь подшивку, а в 30-е годы там постоянно всякие деятели искусств выступали со статьями. Это смешно, грустно… но и прикольно. Интересно узнать, что актер, режиссер думает. А то диалога никакого нет сейчас в прессе. Нет обратной связи, как вы говорите. Из нынешних режиссеров пишете только вы, да лет пять назад еще Марк Захаров — и все.
Вообще, актер не должен ничего писать. Он играет, и слава тебе господи — это моя точка зрения. Актер должен писать только на тему методологии и школы. Которая пригодится следующим поколениям актеров. Потому что каждый актер — это своего рода школа. А описывать какие-то байки… Нет, впрочем, есть люди, у которых это удачно получается. Но мой «эпистолярный жанр» касается только положения дел в Союзе театральных деятелей, реформы театра российского… А теперь еще и всего, что связано с Общественной палатой. Все!