В Польше два миллиона фермеров. Небогатых половина. Среди небогатых 30 процентов бедных — бывших колхозников, обанкротившихся после освобождения. Богатые богаты по общеевропейскому ранжиру — мне они неинтересны, я их видел. До бедных я, к сожалению, не добрался. А вот у польских фермеров-середняков поел-попил. Середняк — это десяток гектаров, скотина, трактор, автомобиль, каменный домик и думка-мечта прикупить на будущий год еще землицы.
Середняка победнее я отыскал в ста километрах от Варшавы, в небольшом городке Ловиче. В этот день крестный ход идет по всей стране, всюду выставляют алтари, несут хоругви. Лович от мала до велика, празднично одетый, шел поклониться Спасителю. Ничего подобного в своей жизни я не видел. Мы втроем шли по улице против шерсти и смотрели в лицо Польше. Это была не толпа. Это была нация. Победить которую нереально. И как звучало слово Папы во время «Солидарности» было ясно без слов.
Праздник мы закончили за столом пана Рышека. Он снял парадный костюм, белую рубашку, переоделся и сразу стал обычным не шибко грамотным крестьянином, с незагорелой лысиной, весьма беззубый. Дед был прост до такой степени, что порой спал в том же сарае, где резал свиней.
На деликатный зачин не было ни сил, ни времени.
— Рышек, ты на черный день бабки копишь?
Дед слушал невнимательно, он сосредоточенно разливал алкоголь собственной выработки, без труда обхватив пузатую бутылку корявой задубелой клешней.
Жена перевела. Дед удивился.
— Для чэго пенензы ховачь?
— Ну там... дом сгорит, неурожай, болезнь?..
Дед засомневался, что я известный писатель: вопрос был явно не по разуму. Но ответил:
— Убеспечене мам.
— А рэкет наедет — чем откупишься?
— Цо то значи? — не понял дед.
— Счастливый ты, Рышек, — завистливо вздохнул я. — Ну а если мы тебе зимой нефть-газ отключим?
Жена взмолилась: не могу больше переводить, отпусти душу на покаяние.
Рышек повел меня в подвал одного, без толмача; показал отопительный прибор с компьютером, работающий на бензине, солярке, угле, вплоть до опилок и прессованной соломы.
— А машину тоже соломой заправлять будешь?
— По цо мне слома? Спиритус. Спиритус з кукурузы.
— А почему ты крест не носишь?
— Не тшеба. — Он постучал себя по сердцу. — Ту Бога мам.
Но я достал-таки его.
— А за кого ты, дедушка, голосовал, позволь спросить?..
Тут дед смутился, даже покраснел сквозь загар.
— За… Качиньского.
Польские близнецы Качиньские тоже «неразливное»: один — президент, второй — премьер-министр. Братья клеймят либералов, не любят богатых, тоскуют по цензуре. Душат «Газету Выборчу», главный орган польской перестройки вместе с ее редактором Адамом Михником. Обещают повысить национальное, увеличить экономическое. Все неопределенно. Все знакомо. И что интересно: народ, постарше и поплоше, на посулы покупается. И это знакомо. Жизнь в Польше выруливает, но медленно. Ждать надо. Ждать народ не хочет. И вот тут-то… Неподалеку от Варшавы есть очаровательный старинный городок Торунь. Там радиостанция «Мария», где ведет передачи отец Тадеуш Рыдзык. Слушателей у него миллион, из них 1 процент — молодых, остальные — старше 60 лет. До поры до времени «Радио Мария» пело в унисон Ватикану: свобода, братство, демократия. Но Папа слабел, и со временем «Мария» сменила тон: антисемитизм, ксенофобия, нетерпимость… Папа «Марию» не жаловал. А вот деда Рышека радиоксендзы охмурили. В итоге осенью 2005-го Рышек выбрал себе президента.
Я завел было культпросвет: ведь тебе, Рышек, свободу, землю, свиней дала «Солидарность», а не братья Качиньские. Дед от такой неправды замотал башкой: свиньи были до «Солидарности». Пускай, согласился я… Папа приехал в Польшу в 79-м. Валенса пожаловался Папе, что комуняки вконец оборзели и докеры намерены прекратить беспредел. Папа забеспокоился: как бы не получился 70-й год, когда на Гданьском мосту расстреляли бастующих. Но Валенса с ребятами были непреклонны — Папа согласился похлопотать и пригрозил Брежневу поставить под ружье весь христианский мир, если генсек сунется оказать очередную братскую помощь (в Гродно уже начали стягиваться войска). И Брежнев испугался. Папа, правда, потом получил за это пулю.
Для наглядности я приплел свой стройбат. Наша рота тогда вышла ночью полуголая на плац биться с другой ротой — блатной, несправедливой. Верховодил нами здоровенный кузнец Сашка Куник. Сашка с лопатой в руках истошно орал: «Не бзди, пацаны!..» Но мы испугались, побежали… А вот «Солидарность» под воительством Папы не испугалась. И победила... И Папа ваш тоже был кузнец...
— Пан Войтыла не был ковалем, — буркнул Рышек. — Он в каменоломне працовал.
— Тем более! — сказал я. — Он сначала камень ломал, а потом на тех камнях Польшу поднял…
Про «Солидарность» Рышек за четверть века подзабыл, а к Леху Валенсе имел, как и большинство поляков, обыденные счеты. Больше я деда не мучил, его теребила внучка, тянула к жеребенку, родившемуся накануне.
Из зарослей маков возле забора истошно прокричал одурманенный дикий фазан, по его команде в голубое небо с треском поднялась белоснежная стая породистых голубей, до того беззаботно разгуливающая по двору. Аудиенция закончилась.
… Могилу прадеда на Повонзском кладбище мои двойняшки не отыскали. Я повел их утешать в кафе... Мурка, вот, привезла бабушку в Польшу, а наша бабушка так и не вернулась на родину, кручинились сестры… Я напомнил им, что их бабушке Хелене несказанно повезло. Она осталась жива и даже не сидела. Хотя была не только женой расстрелянного дедушки, не только невесткой его расстрелянных братьев. Ее зятем был сам Карл Радек. Кроме того, в близкой родне числился и Мартов Юлий. Тот самый. И не вернулась она в Польшу по своей воле — до 62-го года ждала пропавшего без вести сына. В последнем письме с фронта он сообщил ей, что «идет вечером подбивать у немцев танки» и просил прислать «варешки здвумя пальцами». Бабушка рукавицы сыну выслала и сделала выговор «за русский язык — в письме много ошибок». Фотография Тадика так и стояла на ее письменном столе рядом с Лениным и репродукцией Моны Лизы.
Потом мы гуляли по Варшаве. Из открытого окна за нами тихо наблюдала пара: к седой щеке пожилого пана плотно прижималась узкая голова таксы. Пан помахал нам рукой, тряхнула ушами и такса.
Дома мы помянули родню. Мурка уточнила дальнейший маршрут: Гданьск, Познань, Краков, Закопане… («Кстати, Сережа, не забудь — в Сопоте, под Гданьском, живет Валенса».)
В Гданьск на встречу с нами прилетел из Стокгольма мой друган Сереня Карлов. Мы родились в одной коммуналке с разницей в полгода. Сереня был рыжий, уроков не учил, целыми днями гонял во дворе в футбол, но всегда был отличником. Меня в футбол не брали за толстоту, лишь изредка разрешали стоять на воротах. Потом футбол вытеснила «поэзия»: Щипачев, Асадов, Игорь Кобзев… На нас неотвратимо наваливалась половозрелость. Мы читали стихи о любви и тихо всхлипывали. Потом разбрелись, снова нашлись. За это время Серега успел с отличием кончить педвуз, отработать пять лет в Якутии учителем русского, литературы, математики, географии, труда и физкультуры. Вернувшись в Москву, работал на радио в литературной редакции, а вечерами мы отдыхали… Сереня играл на гитаре, каждый «отдых» непременно дополняя новой песней. Интересное кино: денег не было, свободы не было, счастье было.
Потом Сереня уехал в Швецию, где вещает на радио по сей день.
Серега приехал веселый, седатый, румяный, гладкий, чемодан на колесиках — интурист. Но почему-то без гитары, оговоренной загодя. В гостинице — Доме актера — гитара отыскалась. Но Сереня гитару, видимо, подзабыл и пел, спотыкаясь... А мы забыли, что хотели побывать в Гданьске на знаменитом мосту, известном опять же по фильму Вайды «Человек из мрамора», где в 70-м режим стрелял в народ, и наутро поехали в Сопот в надежде встретить Леха Валенсу.
Валенсу мы не нашли. Оказавшись на улице героев Монте-Кассино, мы конечно же спустились в ресторан, где безуспешно пытались пускать рюмки с водкой по стойке бара, как это делал Мачек — Цибульский в фильме, поджигая их. А Сереня также безуспешно старался вспомнить песню «Маки на Монте-Кассино». Молодой бармен в ситуацию не врубался и попросил прекратить безобразие. Сестры вступились за нас и спросили, где живет Валенса. Бармен удивился: разве он не в Париже?
На память я купил себе перстенек с черным агатом, мне вспомнилось, что Цибульский тоже носил колечко. На обратном пути камешек выпал, оказавшись пластмассовым. В Варшаве ювелир камушек вставил на место и попросил в Москве не разоблачать польскую ювелирию.
В Овенцим я поехал один.
На воротах — Arbeit macht frei. В переводе: «Труд освобождает». Действительно, освобождает. От жизни.
Лагерь мученичества был основан в 1940 году для польских политзаключенных. Со временем в ход пошла вся Европа, в основном евреи. За пять лет истребили полтора миллиона. Узника встречали с музыкой, отбирали скарб, стригли, раздевали, снимали очки, протезы, изымали дорогие зубы, загоняли «помыться» и — в печь. Пепел — на поля. Безотходное производство. Между началом и концом, если повезет, тяжкая непродолжительная работа.
Но просчеты все-таки были. Некоторые выживали. Выжил и дядя Мурки — Сэвер, архитектор, еврей. Его жена-полька, ведомая промыслом Божьим, всю войну, пока Сэвер был в лагере, немалыми подношениями выкупала мужа у смерти. И выкупила. Он еще долго после войны работал и даже поднял из Одера знаменитый висячий Грюнвальдский мост. До конца своих дней хохмил, выпивал и другим наливал — радовался жизни. Про Освенцим рассказывал редко и не героическое, к примеру, как он пса в лагере тренировал на электрическую проволоку пойти, чтобы потом съесть. Товарищей по Освенциму с инвентарными номерами тушью выше запястья у него было пятеро. Они любили друг друга, мило пьянствовали и все время… смеялись. Чувство юмора, спасшее их тогда, и сейчас продлевало жизнь. Своих детей у Сэвера не было. Он умолял моих двойняшек выйти замуж за поляков, если не целиком, то — наполовину: «Пусть хоть одна в Польше останется». И очень удивлялся, когда юные девы собрались в Освенцим: «Зачем вам туда, у вас своих лагерей недостаточно?»
Страшен Освенцим. Но я вспомнил другой музей под открытым небом…
Давно, когда меня не печатали, «Новый мир» для поддержки предложил командировку на выбор. Я хотел на Сахалин, но журналист Александр Нежный отсоветовал: только — Уренгой. Но не в «голубом золоте» дело, уточнил он. От Надыма до Уренгоя Нежный наказал мне ехать 250 км на трубовозе. Вдоль Мертвой дороги.
Знаменитый очерк Александра Побожего «Мертвая дорога» в «Новом мире» я читал и послушно полетел в Надым.
В Уренгой добирался всю ночь по зимнику. На ухабах фары трубовоза выхватывали очертания приземистых запущенных поселков вдоль дороги; поселки цеплялись один за другой. Я заснул. Только утром я понял, почему мне было велено не лететь, а именно ехать. Зимник шел вдоль Полярного круга, почти касаясь той самой легендарной Мертвой дороги. Прокладывали ее зэки. В 49-м Сталин сдуру задумал связать Салехард с Игаркой железной дорогой. Расстояние, как от Москвы до Бреста. Концы дороги сростить не успели — Сталин умер. Дорогу бросили, ни разу по ней не проехав. В тундру уйти по сию пору она не может, подпираемая вечной мерзлотой, укрепленной арматурой из человеческих скелетов. Полусгнившие ребра шпал так и лежат поверху. Сопровождающие дорогу поселки-зоны, растянувшиеся на сотни километров, — лагерь голимой смерти, ибо минус шестьдесят.
Соревнование по мученичеству неуместно, но все-таки?.. В Освенциме за пять лет уничтожили полтора миллиона, чужих. А сколько за те же пять угробили, вернее, урыли здесь? и своих?.. Может быть, Ванессу Редгрейв, перед тем как она сделала свой странный вывод относительно душегубства, занесло сначала на Мертвую дорогу, а потом в благостную пастораль Дахау?.. Тогда действительно холокост может показаться не запредельным… Сравнивать злодеев, конечно, нельзя: Сталин и Гитлер — оба хуже. На жутком пространстве от Чукотки до Испании, где был сплошной лагерь мученичества, уже не разобрать где, когда, кому было хуже. Не будем беспокоить мертвых. Тем более что у Бога мертвых нет.
Напоследок в Варшаве я встретился с Михником.
На встречу с ним я взял своих спутниц-двойняшек, не учтенных протоколом. Адам, заикаясь, рассмеялся: «У нас с-своих к-ксероксов мало, ты еще п-привез!»
Огромная его квартира была завалена книгами; казалось, они даже на потолке, во всяком случае, так отражались в стеклянном круглом столе посредине гостиной. И фоты: с Папой, Валенсой, Вайдой…
Предполагаемого умного разговора, слава богу, не возникло с самого начала. Михник спросил: какую кухню предпочитают дамы?
Барышни замялись.
— Да они, понимаешь, вегетарианцы, — виновато промямлил я. — Им какой-нибудь ботвы…
— П-понимаю, — сочувственно кивнул Михник. — И у нас с близнецами п-проблемы.
В переполненном ресторане Михнику сразу накрыли стол, и на нас по блату смотрели с почтением. Михник заказал мне качку, то бишь утицу. Я ожидал крылышко, в лучшем случае ножку и лихорадочно старался не забыть вопросы. Принесли сначала борщ с пампушками, затем утю. Качка оказалась мастодонтом на полстола. С политикой было окончательно завязано. Выяснилось, что отец Михника знал деда моих двойняшек. Они напомнили Адаму, что мать Мурки, стоматолог, чинила ему, пятнадцатилетнему, зуб и придя домой, сообщила семье, что мальчик, который был у нее сегодня на приеме, необыкновенный и обязательно прославится. Михнику сообщение понравилось, он поскреб затылок:
— Мурка?.. Мурка?.. Мать ее не Мариной звали? Марина Прапорова!
Память у Михника оказалась феноменальной. Вокруг Муркиной матери и деда моих двойняшек он еще навспоминал тьму людей, их биографий, массу не обязательных очень интересных подробностей. Исподволь вплелась-таки неизбежная, пропади она пропадом, политика и всяко разное. Михник историк по образованию. Кроме того, он лично и творил историю Польши последнего уникального периода. Того самого, который подтолкнул мое поколение к жизни. Это он, Адам Михник со товарищи, невосстановимо порвал пасть мировому коммунизму. Я всячески провоцировал его сделать политический вывод, дать решительную оценку польской ситуации, короче, разводил на кухонный московский базл. Михник только хмыкал, на подначку не покупался. Даже очевидные выгодные для себя по сиюминутному сюжету выводы не делал, если не был уверен в их стопроцентности. Вот уж действительно: Прасковья Адаму тетка, но правда — мать. Ради красного словца он жалеет не только мать и отца, но даже и очевидных врагов. Историк, ничего не попишешь.
К шестидесяти годам Михник привык к своему изъяну и заикался громко, не стесняясь. Ему явно было не очень интересно с нами, он часто отвлекался на треп с официантом. А больше всего, наверное, Михнику сейчас хотелось домой. Но я не мог упустить момент.
— А ведь это, Адам, не ты меня, а я тебя поить должен. И гусями кормить, — сказал я в конце застолья.
— Для чэго? — не въехал сразу Михник.
— Ты меня опубликовал.
Я не стал разжевывать, было интересно, поймет ли сам.
— Хм?.. — Михник почесал репу. — Не розумем… А-а… Понял. Так-так.
— Скажи мне, пожалуйста, как же все-таки у вас вся эта муть вышла, с «ксероксами»? Все-таки у вас и «Солидарность» была, и Папа?.. Близнецы-то почему всплыли?
Адам устало пожал плечами:
— К-караван устал.
— Караул, — поправил его я.
Михник невесело усмехнулся.
— И — к-караул. И — к-караван.
— И надолго перекур? — спросил я под самую завязку.
— Лет пять… Не больше.
Фото: из архива Сергея Каледина; Peter Andrews/Reuters; Mike Persson/EPA/Best Pictures; Andrzej Iwanczuk/Agencia Gazeta