Зачем брать в Россию XXI века чрезвычайно вредные идеалы? Если мы хотим, чтобы дети росли прагматичными и умеющими принимать решения, надо перестать воспитывать кисейных барышень на никчемных героях XIX века. К таким выводам пришла известная петербургская писательница, заместитель главного редактора журнала «Нева» Наталья ГРАНЦЕВА после прочтения материалов к новому учебнику по литературе, создаваемому в Петербурге по поручению Министерства образования. «Огонек» заинтересовался позицией писательницы.
Вы покушаетесь на основы основ — русскую литературу, гордость народа, его духовную составляющую...
Я всего лишь констатирую факт — детям она неинтересна. Они не желают вникать в проблематику поэм и романов, самостоятельно формулировать оценки образов и анализировать палитру художественных средств. Они предпочитают пролистывать сборники кратких пересказов классики и зубрить «болванки» типовых сочинений.
О чем это говорит? На мой взгляд, о концептуальном неблагополучии в школьном курсе литературы. Об отсутствии связи с жизнью, о нежизнеспособности этой засохшей «смоковницы».
А может быть, виной всему прибыль, извлекаемая издателями подобных опусов, которые эксплуатируют природную лень детей, и перегруженность школьных программ? Время фастфудов, и «звериный капитализм» травит детей удобным «продуктом».
Лень? Перегруженность? Тогда почему дети читают тысячи страниц о Гарри Поттере, а не пересказ на 30 страницах? Популярность школьных литсуррогатов и сам факт того, что учителя больше не в состоянии с ними бороться, убеждают, что «звериный капитализм» реагирует более чутко, чем наша гуманитарная интеллигенция.
О том, почему при всем духовном богатстве русской литературы в стране растет удивительно бездуховное поколение, спорят до хрипоты. Все сходятся, что зло — в навязываемом рыночном отношении к жизни.
Я не согласна с тем, что новое поколение бездуховно. Его духовность — здоровая и естественная. А «духовность» школьной классики навязана сомнительной традицией. Представим себе жизнь современного школьника. Он знает, что судьба его в его руках, что он обязан учиться, делать карьеру. Знает, что власть далека от идеалистических представлений, но готов с ней взаимодействовать, встраиваться в иерархию государственных конструкций или частных бизнес-структур. Действительность, в которой ему предстоит жить, на каждом шагу ненавязчиво демонстрирует, что современная Россия наследует не только Советскому Союзу (подмонархиченный гимн), но в первую очередь российской государственности с тысячелетней историей. То президент принимает пасхальное Христово яйцо из рук патриарха, то производятся захоронения членов императорской фамилии, то вводится новый госпраздник — 4 ноября, разгром польско-литовской интервенции 400-летней давности. Нынешний школьник ощущает себя не только полным сил для новых свершений, но и причастным к истории Великого Государства с Большой Историей.
Разумеется, все это делается для воспитания российского гражданина.
И тут-то будущего гражданина заставляют читать русскую классику! Ту самую, которая весь XIX век (после Пушкина) занималась социальной критикой и политическим брюзжанием. Ту самую, которая все громче вопрошала: кто виноват и что делать? Которая принимала байронические позы и проводила наполеоновские эксперименты с помощью топорика, опущенного на старушечью голову. Которая в результате своих прокурорско-утопических воззваний добилась разрушения государства и привела к появлению «города солнца» — Коммунистической империи, прославившейся чудовищным тоталитаризмом. Именно эта классика, сформировавшая мировоззрение народовольцев и «бомбистов», классика, которую зубрили граждане ленинско-сталинской эпохи, как оправдание переворота, — эта же классика входит и в состав нынешнего курса школьной литературы! Как будто нынешних школьников готовят к тому, чтоб они еще раз подложили идейную мину под новую государственность!
Но та же классика до сих пор задает загадки о русской душе, о «слезе ребенка», о «вишневых садах».
Поймите меня правильно, классические произведения в школьном курсе литературы — документы своего времени, обладающие высокими качественными характеристиками с точки зрения литературоведения. Но это не значит, что каждый школьник обязан быть литературоведом и историком литературы. Я уверена в том, что школьный курс русской литературы можно переориентировать, заменив часть авторов на других, не менее достойных, но полузабытых. А во-вторых, избавив значительное число произведений от неадекватных политиканских интерпретаций — эти заплесневелые «прочтения» и заставляют школьников потешаться над литературой!
Задача литературы — помогать юному сознанию, укреплять веру в свои силы, в тот смысл, которому будет посвящена его жизнь. Из всего Достоевского в школе достаточно оставить «Белые ночи». Прочее пусть уж профессиональные филологи и специалисты по психиатрии штудируют в университетах, умножая философские спекуляции о «слезе ребенка».
Что касается вырубки «вишневых садов», то ведь мы приучены к оплакиванию этой ситуации, а в пьесе Чехова заложено другое прочтение. Вырубка как таковая — будь то вишневые или яблоневые сады — обычное дело для селянина, так как деревья стареют, перестают плодоносить. Проблема не в том, что сад вырубают! А в том, что собственник долгие годы не удосужился следить за садом, обновлять посадки, поддерживать урожайность. Поэтому и оказался банкротом. Ну а новый собственник что должен делать с кучей трухлявых деревьев? Эта пьеса — хороший урок практической экономики.
А что делать с натурами романтичными, художественными, которые никогда не смогут стать прагматиками? На какой литературе их воспитывать?
Для воспитания романтических натур существует не только любовная лирика Пушкина, Фета и прочих классиков, но также немало классических рассказов и повестей о любви. Кое-что увлекательное и познавательное можно найти у Загоскина, Бестужева-Марлинского, Вельтмана, Одоевского. Тексты этих авторов и были модными в XIX веке, а вовсе не те шедевры критического реализма, которые ценились в узкой литераторской тусовке либерального толка. Художественные натуры можно воспитывать с помощью захватывающих дух, интересных текстов, пробуждающих воображение, жажду деятельности, настоящей любви. Мы же предлагаем другое: скукотную, деморализующую нытьем и безысходностью литературу. Поэтому наши художественные натуры почти поголовно мизантропы, занимающиеся исключительно самовыражением. Классика убеждает: как ни старайся, все получается плохо, кругом — моральные уроды, лучше уж по дороге к кладбищу не особенно надрываться непосильными задачами. В том числе и улучшением самого себя, как части порочного мира. Вот это и есть цинизм, его уже и бояться не надо, он тут, вокруг нас.
Многие наши «литературные евангелия» пронизаны простой человечностью. Возьмем «Шинель»: жаль маленького униженного человечка. Что останется от русской (еврейской, украинской, татарской) души, если она не будет знать жалости? Не породим ли мы поколение отчужденных, пластмассовых Иванов?
Пластмассовые Иваны, Ибрагимы и Абрамы, заметьте, имеются и в тех европейских странах, где никто и слыхом не слыхивал о гоголевской «Шинели». Мы почему-то убеждены, что Башмачкин — униженный. С чего бы это? Да он «ловит кайф» от каждой переписанной бумажки, даже дома работает. Сейчас тоже такие есть — за грошовую зарплату пашут с утра до ночи, даже в выходные (научные работники, например). Конечно, мы можем его жалеть за то, что решение каждой бытовой проблемы связано с большим напряжением. Но переведите ситуацию в сегодняшние реалии. Копит-копит какой-нибудь учитель-словесник на ноутбук или, скажем, дубленку, и вдруг у него отнимают это в темном дворе. Станет ли он обвинять министра образования (генерала), как поступает служащий Башмачкин? Мы, однако, не только извлекаем из этого грустного анекдота вселенские выводы, но и всю литературу из него выводим. Школьник пожимает плечами и говорит — неадекватно!
Жалость, сочувствие, неравнодушие — их, конечно, и должна воспитывать литература в дополнение к активной жизненной позиции. И здесь есть целый пласт, который образовательной системой не задействован, — легенды и притчи. Они-то и являются формирующей нравственность литературой, причем той компактной формы, которая не требует корпения над романами-«кирпичами». Скажите, было бы полезно для общества, если бы школьник познакомился с притчами, созданными в рамках христианской, исламской, иудейской культуры, увидел бы их общечеловечность? Это разрушило бы вульгарные стереотипы, да и скинхедов бы, думаю, поубавилось.
Где же в истории русской литературы можно найти других авторов, признанных когда-то, но оказавшихся непригодными для воспитания строителей коммунизма?
Там, куда почти не ступает нога автора школьного учебника, — в XVIII веке. Там, в Екатерининской эпохе, — великая драматургия, совокупный российский Шекспир. Это могло бы вдохнуть жизнь в школьный курс литературы. Там великие имена, значение которых погребено под словесами об Обломовых и Чичиковых.
Да, поэзия Гавриила Державина в школе дается. Но как? Как будто из милости — причастен судьбе Пушкина! Будь Державин французом, Дюма написал бы о нем роман. Но у нас Державин — все еще страдалец, царская власть не ценит его, секретаря императрицы (главы администрации президента, по-современному), губернатора трех краев! Крупным поэтом и драматургом был директор и куратор Московского университета (министр образования, по-нынешнему) Михаил Херасков. Создатель первого поэтического эпоса — «Россияда». Этот наш «российский Ариосто» не только воспел объединение Москвы и Казани, но и создал увлекательную историю о рыцарских подвигах на полях брани. Это героическое, даже патриотическое произведение! Почему вместо «Россияды» детей пытают скучными текстами о духовном тщедушии?
А кто может стать автором новых учебников, где эти литераторы с незамутненным сознанием? Кто будет переучивать армию российских учителей? Как переориентировать искусство — театр, кино?
Программы по литературе и так эволюционируют, что-то из них изымается, что-то новое включается. Что же до того, откуда взять авторов учебников, — это беда и задача первостатейная. Думаю, учебник должен писать опытный школьный учитель (или группа учителей) — но после того, как определится набор текстов.
Искусство, если иметь в виду театр и кино, создается в идеале не для детсада и школы, а для взрослого зрителя. Искусство свободно от всяких ограничений. Оно не обязано быть иллюстратором. Так что его переориентировать не надо. А ученик-тинейджер, замученный школьными «кирпичами», вряд ли пойдет еще наслаждаться их экранизациями — он будет смотреть по видику «Звездные войны»! И будет прав.
Угол чтения
Одним из самых пострадавших от интерпретаций литературных произведений стоит признать «Горе от ума» Грибоедова. Про то, что Фамусов и люди его круга — серые, заурядные, погрязли во лжи и обмане, а Чацкий, наоборот, — талантливый, прогрессивный и потому настораживает московское общество, мы слышали с детства. Наш собеседник предлагает взглянуть на ситуацию иными глазами.
Интерпретация этого произведения еще при жизни автора была перевернута с ног на голову. Главный герой любой комедии, будь то Фигаро или Чацкий, — всегда плут и обманщик, весельчак и балагур, прохиндей и краснобай. Таким, по существу, и изобразил Грибоедов своего Чацкого. Только смеялся Грибоедов не над Фамусовыми-Скалозубами, а над самим Чацким! Грибоедов не виноват в том, что историко-литературная традиция интерпретаций исказила смысл его комедии. Грибоедов не тусовался в окололитературных кругах, не участвовал в «полемике». Он служил Отчизне и трагически погиб, не успев защитить свое детище.
Смысл грибоедовской трагедии легко понять, представив простую картинку нынешнего времени. Московский юнец из хорошей семьи был вхож в дом столичного сановника (допустим, депутата N) и испытал первую влюбленность в его дочку-тинейджера 13 лет. Затем уехал на три года в Питер, учился, попытался работать в престижной фирме. Увы, со службы пришлось уволиться, поскольку порядок вещей имел несчастье не совпасть с инфантильными «книжными» представлениями о должном. Этот юнец вернулся в Москву и начал и здесь обличать и учить жизни всех, кто попался под руку, — начиная от невесты (увы, разлюбившей неудачника) и кончая генералом, заслужившим боевые ордена в горячих точках. Что же можно сказать о таком подростке, иронически величающемся Александром Андреевичем? Только то, что этот инфантильный идеализм — почти медицинский диагноз, что исцеление от этой формы безумия можно получить только «в деревне», фонтанируя ламентациями в коровниках и курятниках. Для жизни в обществе такие говоруны — пустоцветы. Но современного школьника убеждают, что этот русский Фигаро — идейный Геркулес! Что Чацкий — герой, и героизм есть не полезная деятельность, а обличение.
Фото из архива "Огонька"; Иллюстрации Алексея Борисова