На сцене парижской «Опера Бастиль» с успехом на днях прошла опера Рихарда Штрауса «Саломея» в постановке Льва Додина. Французская критика называет этот спектакль одним из лучших в новом сезоне. Помимо великолепной режиссерской работы она отмечает исполнение заглавной партии американской певицей Катрин Нейглстад, а также декорации и костюмы, выполненные недавно скончавшимся замечательным художником Давидом Боровским.
С Львом ДОДИНЫМ (на фото) в Париже беседовал собкор «Известий» Юрий Коваленко
Нынешняя «Саломея» — это тот же спектакль, что вы показывали в Париже три года назад?
Во Франции это называется репризой. Некоторые спектакли парижская «Опера» отбирает, сохраняет им жизнь и время от времени к ним возвращается. Так в Париже уже трижды было с моей «Пиковой дамой».
С певцами вы работаете, как с хорошими драматическими артистами?
Да, только так. Но если в драме мы сами должны сочинить ноты, то в опере их предлагает гениальный композитор — их надо только понять и заново родить, одушевить, так сказать. В опере необходимо соратничество, нужно самому выбирать артистов, дирижеров — соратников. Впрочем, сейчас я все больше отказываюсь почти от всех предложений, кроме повторов некоторых любимых работ. Боюсь, оперный этап в моей жизни заканчивается.
Что же вас не устраивает в оперном деле?
Опера сегодня все больше превращается в огромный завод. Все бюрократизируется. Во главе большинства театров стоят менеджеры, а не художники. Сокращаются сроки репетиций. Тот же Мейерхольд в императорском театре, где тоже правили бюрократы, имел на «Электре» 282 репетиции. Сегодня это сроки из сказок. Достаточно четырех-пяти недель, достаточно одной репетиции в костюмах. Зритель не представляет себе, какую порой халтуру он видит на сцене и какой порой халтуре аплодирует. Артист-певец — если он не союзник режиссера — начинает диктовать, как он хочет репетировать, а как не хочет. Разрушается контакт между режиссером и дирижером.
Что значит для вас современное прочтение классики?
Это прежде всего обнаружение в великом живого, сегодняшнего человеческого чувства. Когда говорят о так называемой современной трактовке, чаще всего имеют в виду внешние приметы. Если артист в Шекспире в джинсах, значит, это современное прочтение. Артисты могут быть одеты в джинсы, а играют махрово старомодно. Напротив, они могут носить елизаветинские платья, а играть предельно по-человечески и сегодняшне. Вопрос в другом. Современно то, что трогает.
На Западе считают, что у русских певцов сильные голоса, но что они слабоваты в актерском плане.
Слабоваты. На мой взгляд, они зачастую плохо обучены. Певческая школа очень консервативна. Я думаю, что большинство русских певцов на самом деле продолжают оставаться советскими певцами. И в этом все несчастье.
В своем театре вы заканчиваете многолетние репетиции спектакля «Жизнь и судьба» по роману Василия Гроссмана, в котором заняты студенты вашего курса в Театральной академии. Вы даже возили их в концлагеря в Норильск и Освенцим.
Да, вот уже три года мы учимся на этой великой книге. Студенты делали на материале свои первые этюды, когда они просто наливали воображаемую воду в воображаемый стакан. Нам было важно погрузить их сразу в мощный художественный мир. Сегодня мальчики и девочки приходят в институт, приходят в жизнь, не понимая, что такое литература, что такое история. В общем, их незнание в большой мере выражает забывчивость и немоту всего нашего общества. Мне было важно, чтобы мои ученики поняли, что в искусстве можно жить, только общаясь с такого рода правдой. Правдой почти абсолютной. В январе 2007 года мы должны сыграть премьеру Гроссмана в Петербурге, в начале февраля должны привезти «Жизнь и судьбу» в Париж. Здесь, кстати, Гроссмана хорошо знают, недавно вышел огромный том его произведений тиражом 20 тысяч экземпляров. В России тиражи Гроссмана не превышают двух с половиной тысячи. Это говорит о чем-то, не правда ли?
Я знаю, что вы убеждены: русский театр переживает тяжелые дни.
Если артистом считается тот, кто балабонит что-то в сериалах, то люди — в том числе и профессионалы — перестают понимать, что такое артист. И это грозит полным крахом ценностных ориентиров.
Значит, уровень актерского мастерства в России резко упал?
Не только в России, но в Европе он упал катастрофически. Такое ощущение, что англичане даже дворецких больше играть не умеют. Мало того. Режиссеры, артисты, критики к этому привыкают. Может, последняя надежда — на зрителя.
Из всех искусств для нас важнейшим, похоже, теперь является телевидение. Не хотели бы поставить спектакль для маленького экрана?
Не хотел бы. Телевидение сегодня вообще не искусство. Может быть, оно вообще не искусство. Телевидение — некое средство доставки информации, и оно, как тень, должно бы знать свое место. Но, как всегда, тень становится важнее хозяина. Театр, желая быть похожим на телевидение, теряет свою сущность. Человек, подражая тени, теряет свою плоть.
Фото Владимира Вяткина/РИА Новости