Марина Голдовская чуть ли не единственный отечественный документалист — из прежней, доперестроечной, генерации, — имеющая мировую известность. Около 100 фильмов создала как оператор, больше 30 из них — как режиссер. Марина — переводчик. Не с языка на язык, а с культуры на культуру. По ее фильмам американские студенты изучают нашу новейшую историю. Она любимый профессор в университетах Москвы и Лос-Анджелеса, заслуженный деятель искусств России, член Российской телевизионной телеакадемии и Американской киноакадемии, член правления Международной ассоциации документальных фильмов. Даже далекие от неигрового кино люди могут помнить две Маринины работы — «Архангельский мужик» (1986) и «Власть соловецкая» (1988), первые перестроечные документальные фильмы о частнике-фермере и ГУЛАГе. Когда-то эти картины волновали всю страну и обсуждались в автобусах.
В недавний приезд из Америки Голдовская привезла только что смонтированный фильм-портрет «Рыбаков. Послесловие» и отдала его для показа на канале «ТВ Центр». Об этой работе и о том, что снимает сейчас, Марина Голдовская рассказала в интервью «Огоньку»:
— Эта история началась случайно. Я совершенно не собиралась делать картину о Рыбакове. Я вообще его не знала. Однажды включила телевизор и вижу: на экране удивительно красивый человек. Лет ему было под 80, но все равно хорош невозможно. Главное - темперамент прямо-таки прет. И очень искренний. Я подумала: надо бы познакомиться да и снять, пока не поздно — опасно пропустить момент. Извини за цинизм, но у меня много было случаев… Мой сосед по дому Александр Иванович Медведкин - классик документального кино. Ну, рядом жил. Моя кошка была женой его кота. Александр Иванович пел песни Гражданской войны, играл на мандолине… Я думала: надо бы его снять, но все работа, все некогда. Как-то уехала на месяц. Возвращаюсь, встречаю его и вижу — не тот Александр Иванович. Не та речь, все не то! Опоздала. А с Рыбаковым получилось потрясающе. Через день после того, как увидела его по «ящику», меня куда-то пригласили. Вхожу и кого вижу? Анатолий Наумович Рыбаков, которого я вчера так захотела снимать! А я тогда была, как говорится, хорошо известна демократической общественности. Ну, познакомились, и сразу оказалось, что мы совершенно свои люди. Выяснилось, что он и живет рядом! Я стала его снимать. И в Москве, и в Переделкине, потом в Нью-Йорке, где он писал книгу и лечился. Останавливалась у него. В общем, насняла 25 часов разговоров. В последний раз — за 10 дней до его смерти. Я люблю метод наблюдения. Жить с героями, ловить какие-то моменты, эмоции. А потом выстраивать фильм. И конечно, получается авторская картина — это мой взгляд. Документальное кино надо смотреть несколько раз. И внимательно. Игровое кино — все эти пиф-паф — там можно отвлекаться, выходить, входить. Документальное так смотреть нельзя. В нем самое дорогое — детали, атмосфера, нюансы.
Это все-таки не только в документальном.
Ну, и в игровом тоже… Считаешь, я несу бред ненормального документалиста, который ничего, кроме этого, не знает и не любит? Я говорю студентам с первого дня: «Ребята, если хотите что-то понять, не смейте выходить, не смейте разговаривать!» У меня, если бы студент хоть раз ответил на звонок мобильного, вылетел бы из аудитории немедленно!
Каким получился фильм?
В нем три части. Первая — про роман «Дети Арбата», анализ Рыбаковым сталинской системы: что сделано со страной и с нами. Было так трудно с этим Сталиным! Нельзя же делать кино на одном рассказе — нужно придумать, как строить изобразительно. Очень обрадовалась, когда в интернете нашли старую песенку «Сталин родной, будь здоров, не болей». Мне она показалась такой смешной! Вторая часть фильма — о романе «Тяжелый песок», в свое время прорвавшем наше молчание о холокосте. Это лучший роман Рыбакова. Это — литература. «Дети Арбата» все-таки публицистика, хотя в истории нашей культуры очень важная веха. Третья часть фильма — исповедальная.
Марина Голдовская — из классиков нынче уже не существующего кино. При социализме для лучших документальных фильмов путь к экрану был тернистым. Но все же порой удавалось протаскивать к зрителю человеческие ценности и гуманные идеи, считавшиеся почему-то крамолой тогда и полной ерундой сегодня — невостребованной, ненужной, невыгодной.
А что снимаешь в Америке?
В Лос-Анджелесский университет приезжал Питер Селерс, очень крупный театральный режиссер, американец, работающий в Европе. Читал курс «Театр как политическое действие». Я договорилась, что буду снимать его занятия и репетиции, которые он проводил в самом криминальном районе города. Получился портретный фильм. Еще как оператор сняла фильм об Алене Гинзбурге — классике движения битников, «сердитых молодых людей». Хорошо, что успели: он уже умер. Во время нашумевшего дела Симпсона, черного боксера, убившего жену и ее друга, была с камерой на месте одной из первых — случайность, конечно: просто живу неподалеку. Но я хочу делать фильмы здесь, про нас и для нас. Начато много интереснейших тем, но все такие жалостливые, грустные, от которых все внутри переворачивается. А можно ли снять в России светлую, веселую картину? Много наснимала для фильма о собственном раздвоении между Россией и Америкой.
Лет тридцать назад в телевизионном объединении «Экран», где работала Марина, произошло ЧП. Дочь одного из операторов вышла замуж за американца. Оператора, дурно воспитавшего дочь, на общем партсобрании выгнали из славных рядов КПСС (что тогда означало запрет на профессию). Из ста человек лишь четверо при голосовании посмели воздержаться. В том числе и Марина. Тогда она и не подозревала, что позже повторит поступок дочери опального коллеги. В 90-м году ее, с детства знавшую языки, пригласили в Америку почитать курс о документальном кино. В результате Марина вышла замуж за американца и стала профессором Лос-Анджелесского университета.
Тебе хорошо в Америке?
Америка — не моя страна, я просто там живу. Замечательный климат Лос-Анджелеса, а мне он... у меня там голова плохо варит. Очень не хватает зимы. Я пытаюсь жить другую жизнь... вернее, сразу две жизни. Я не жалуюсь — муж замечательный, хорошо работаю, картины снимаю. Полное благополучие. Но все идет за счет нервов. За счет снашивания шестеренок. Даже эти перелеты. В пять часов кончаются лекции, а в семь — самолет. Смена часового пояса, сутками не спишь. Приезжаю в Россию и начинаю как сумасшедшая снимать. Надо остановиться и подумать: чего же я хочу? Ничего нет интереснее, чем человеческая неинсценированная судьба. Важно угадать, о чем снимать...
Важно угадать, на что дадут грант.
В этом и беда. При том, что я не зарабатываю на фильмах. Дай бог картину окупить. Если бы я не преподавала...
Столько лет снимая Рыбакова, могла ты надеяться, что все-таки найдешь заказчика на фильм?
Любые документальные материалы со временем приобретают историчность и, как хорошее вино, становятся все более ценными. Ну, я написала заявку. Обычно подаешь много заявок и ждешь, что тебе обломится. У меня сейчас штук пять разных заявок. Когда наконец получила грант на Рыбакова, то и обрадовалась, и испугалась. Никого, кто его помнил, не осталось, все ушли: Твардовский, Каверин, его соученики. Фотографий тоже было мало. Очень ограниченные изобразительные средства. А как бы ни был выразителен человек, на одном его портрете фильм не сделаешь. Конечно, все нашпиговано материалом из моего личного архива. Знаешь, какой у меня архив? Около тысячи часов! Сколько я наснимала — крестьян, бомжей, городскую интеллигенцию, своих друзей…
Когда Марина Голдовская купила первую видеокамеру — счастлива была безмерно. В то время каждый день был заполнен политическими событиями — все это хотелось фиксировать. Вот тогда впервые пришла в голову мысль о дневниковой картине. У Голдовской получился фильм о собственном смятении — «Осколки зеркала» (1992). На съемках этого фильма ее первый раз в жизни ударили. Сзади, по голове. Она так и не узнала кто: не оглядываясь, крепко вцепилась в камеру. Беречь камеру — профессиональный рефлекс. Потом ей еще несколько раз засветили, во время митингов. Но каждый год Марина делает по фильму.
— У меня словно ощущение миссии — я должна снимать, пока могу удержать камеру в руках. Вот она, камера. Я ее держу и смотрю в объектив. Второй глаз обычно открыт. И я разговариваю с человеком. Если человек с самого начала знает, что ты именно так с ним будешь общаться, он забывает про камеру. Для меня штатив — ни в коем случае. Поставишь камеру на штатив, а человек в этот момент наклонится, вывалится из кадра, и ку-ку.
Камера же дрожит.
Она не дрожит, она дышит. Я дышу, и она дышит.
Фото из личного архива Марины Голдовской