Вячеслав Пьецух по теперешним временам не совсем обычный писатель. На тусовках и презентациях не замечен. В громких литературных скандалах не участвует. Премий до последнего времени не получал. Между тем, пишет он много, и место на книжных полках его книги занимают особое. «Веселые времена», «Русские анекдоты», «Низкий жанр»… Целая эпопея о чудаках и маргиналах, людях, не желающих участвовать в суете сует XXI века. Лишь совсем недавно Пьецух за «совокупный творческий вклад в отечественную культуру» был удостоен Новой Пушкинской премии.
В «Огоньке» недавно наделала шума публикация «Не будь лишним», статья питерского литературоведа, которая предлагает выбросить из школьной программы целый ряд текстов, мотивируя тем, что на примере Чацкого и Печорина может вырасти поколение «лишних людей». Такая литература, по ее мнению, мешает детям встраиваться в современную жизнь. Вячеслав Алексеевич, а зачем вообще сегодня нужна классика? И есть ли какие-то вменяемые способы втащить классиков на корабль современности?
Вспомним, кто призывал в 20-е годы «сбросить классиков»? Грядущие классики, тот же Владимир Владимирович Маяковский. Он и его друзья только прикидывались шпаной. А реанимацией классики занимается сейчас форменная шпана, за кого бы она себя ни выдавала, кем бы ни называла себя: актерами, режиссерами, продюсерами, писателями. Наступила эпоха неталантливых людей, которые разделывают под орех все существующие виды искусства. Бывают эпохи расцвета и эпохи упадка. Сейчас, по моим прогнозам, первое десятилетие эпохи упадка, которая может продлиться долго. Новое средневековье наступает. Сопротивляться бессмысленно. Это такая же стихия, как потепление климата или ледниковый период. Шпана шпаной, но и с талантами что-то случилось. Как будто Бог за какие-то прегрешения отобрал у них дар. Такую чушь они стали снимать, писать, сочинять…
А может, дело не в прегрешениях? В 90-е под влиянием западных маркетологов у нас появилось понятие «целевая аудитория». И все стали ориентироваться на эту аудиторию. В голове у каждого образ потенциального покупателя. Все ловят социальный заказ. Свободно распоряжаться своим даром уже нельзя.
А ведь творец по определению работает в никуда, в пространство. Лично я совершенно не представляю своего читателя. Не я читателя выбираю, а читатель меня. За все 34 года писательства ни разу не видел, чтобы человек сидел и читал мою книгу. И хорошо, что не видел. Зачем? Зацикленность на аудитории на самом деле означает зацикленность на рубле. А искусство, ориентированное на рубль, невозможно, как невозможна, скажем, двуполая собака или человек с четырьмя ушами.
То есть художник в идеале — как птичка. Поет не потому, что его слушают, а потому, что не петь не может. Так?
Нет-нет. Птичка поет по вполне конкретной причине. Ей требуется найти пару и продолжить свой род. Как человек, который живет в деревне по полгода, я хорошо знаю, что где-то в начале июня соловьи прекращают петь. В это время они наконец встречают своих подруг и начинается у них нормальная семейная жизнь. Тут уже не до песен.
Так, может, потому и нет сейчас интереса к большой литературе, что все у людей в порядке. И слава богу. Лучше жить нормально, а без литературы как-нибудь перебьемся.
170 лет тому назад Александр Иванович Герцен писал: «Давно пора прийти к тому печальному заключению, что цель исторического прогресса есть мещанин». Мещанин. То есть буржуа, обыватель. Установится ли на веки вечные гегемония простака? Ответа пока нет. Но человек по форме, не являющийся человеком по существу, — нонсенс. А литература и есть пособие по превращению человека по форме в человека по существу. У такого легкомысленного, казалось бы, писателя, как Хемингуэй, есть потрясающий диалог: «Вы счастливы?» — «Бесконечно счастлив». — «Всегда?» — «Нет, я счастлив тогда, когда не думаю о других». Стоит подумать о других, как начинает тебя раздирать благородное беспокойство. Источник его, раздражитель — литература.
Но это раньше можно было лежать на печи и думать о счастье для всего человечества. А сейчас людьми владеет беспокойство иного рода. Времени нет на отвлеченные разговоры. Крутиться надо в поисках денег, места под солнцем, других дефицитных благ. Это как невроз. «Надо что-то делать», — зудит в голове.
А надо ли? Существует странное заблуждение, что непременно надо нам что-то делать. Может быть, выход как раз в том, чтобы по возможности не делать ничего. При нынешнем состоянии человечного в человеке человек если делает, то больше гадостей, чем добра. Необходимость всего этого кручения иллюзорна. На Руси с голоду не помрешь. Всегда так было. При царе, при большевиках, при демократах. Нет такого мужика, который не даст пяти рублей собрату, стоящему у ларька. Другой раз еду в деревню. Смотрю, мальчишки просят на хлеб. На клей, думаю, просите, подлецы. Пойдемте, говорю, куплю вам буханку. И идут. Значит, в самом деле на хлеб. Представьте такую картину. Районный городок, пять тысяч населения. И ни одного предприятия. Зато два колхоза. Слева «Сознательный», справа «Путь Ильича». И как-то они существуют. И даже худо-бедно зарплату платят. На спички, на соль, на табак, на бутылочку у людей всегда есть. У каждого корова, десять гектаров под капусту или картошку. То есть жить можно… Я это к тому, что всякое неделание — прежде всего неделание зла. Мы еще слишком слабы умом, чтобы отличать доброе от злого. Пытаемся строить царствие Божие на Земле, а получаем краснознаменную империю и лагерь за колючей проволокой. Боремся за свободу слова — получаем жулика и дурака в качестве гегемона. И так во всем. В России такая странная почва, что другой раз посеешь огурчик, а вырастет разводной ключ.
Страна чудес. С писателями тоже происходит что-то загадочное. В России они своими биографиями заслонили литературу. Что известно простому человеку о Мандельштаме? В лучшем случае то, что он написал стихи о Сталине и погиб в лагере. Пушкина убили на Черной речке. Толстой не ел мяса и ходил босиком. Не литература, а мифология.
Личности писателя я не отвожу решительно никакой роли. Будь автор полусумасшедшим игроком, как Некрасов, или мрачным человеконенавистником, как Лермонтов, — никакого значение для литературы это не имеет. Можешь сидеть в деревне, можешь вращаться в кругах высшего общества, постоянно мелькать на телеэкранах — это вопрос номер двадцать шесть. Важно лишь то, что ты делаешь, встав по утрам в шесть часов и до изнеможения.
Между тем в школе преподают сегодня именно авторов, а тексты — как бы приложение к биографии.
Для меня вообще загадка, что такое литература в школе. За пределами Дефо или Эдгара По литература не может быть адекватно воспринята в этом возрасте. Лично я начал по-настоящему читать почти одновременно с тем, как стал писать. Уже будучи мужем со стажем и отцом первоклассника.
Но все-таки начали. А масса людей к осознанному чтению так и не приходит…
Тем хуже для них. Калеки в подземном переходе — такие же несчастные, как те, кто не читал Достоевского. Но поделать тут вряд ли что можно. Привить человеку такую же необходимость в чтении, как в употреблении пищи, воды и кислорода, к сожалению, невозможно.
Ну почему невозможно? Власти вот считают иначе. Недаром же 2007-й объявлен годом русского языка. Недаром же создана правительством Национальная программа поддержки чтения. Целый комплекс мер планируется, социальных, законодательных…
Шибко сомневаюсь я в этих мерах. Маниловщина наша правительственная уж во всяком случае никакого результата не даст. Лучшая поддержка чтения — хорошо писать. Но тут правительство не поможет. Да, по-настоящему сейчас владеют русским процентов пять населения. Но не верю я в то, что умирает язык. Что-то ведь должно остаться от высочайшей художественной культуры, веры в загадочный примат женского начала и того неискоренимого добродушия, которое свойственно у нас распоследнему подлецу. Это что-то — язык, живой организм с собственной системой иммунитета. Он свои проблемы решит без помощи государства.
Но это язык. А литература? И вообще чтение? Выдерживает ли оно сегодня конкуренцию с телевизором, с интернетом, с прочими развлечениями? Может, и правда стоит его как-то лоббировать?
Литература конкуренцию не выдерживала никогда, ничью и нигде. Вспомним, что Пушкин не распродал ни одного своего тиража при жизни. Его читали-то по всей России 4 тысячи человек максимум. Настоящих читателей очень мало, они составляют постоянный процент из поколения в поколение. Сейчас нас просто стало больше. Не 50 миллионов, а 150. Значит, настоящих читателей не 4 тысячи, а, допустим, 12. Искусство никогда не принадлежало народу и не может ему принадлежать. Оно принадлежит сливкам этого самого народа. Я говорю тут не о социальном статусе. Читающие люди встречаются и среди крестьян, и среди промышленников, и где угодно вообще.
И они должны влиять в нравственном плане на всех остальных?
Нет, не думаю. Они просто хранители этого сокровища. Как у Брэдбери в романе «451о по Фаренгейту».
Оппозиция своего рода. Ведь классика наша, если вдуматься, — вещь не лицеприятная. Она не льстит читателю. И образ России из нее складывается далеко не всегда благолепный и привлекательный.
А какая литература льстит? Байрон Британию и своих англичан терпеть не мог. Стендаль, Золя, Бальзак не шибко уважали французов. Наши тут тоже не исключение. Любовь наших писателей к России — любовь отравленная. Любить Россию действительно мудрено, даже будучи человеком добрым. На самом деле мы просто не представляем иного способа существования, чем существование в этом чаду. И опять-таки — чад какой-то благовонный, родной…
Странная любовь, да. Она плохо вписывается в нынешний апофеоз патриотизма и восторженные разговоры о национальном возрождении.
Агрессивность этих разговоров мне очень не симпатична. Преданность отечеству — вещь нормальная, она входит в генетический код всякого порядочного человека. Но градус этого чувства у наших профессиональных патриотов загадочен для меня. Нет более камерного, интимного переживания, чем любовь. В том числе к родине. А «патриот» — слово-то, между прочим, нерусское…