На сцене Малого драматического театра-Театра Европы в Санкт-Петербурге — премьера. Режиссер Лев Додин поставил спектакль по одному из самых трагических советских романов — «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана
«Жизнь и судьба Василия Гроссмана» — под таким названием очерк о писателе Гроссмане впервые появился в «Огоньке» перестроечной поры. К тому времени уже вышел на экраны фильм «Комиссар» по повести Гроссмана «В городе Бердичеве» — он пролежал на полке более 20 лет. Проблематику «Жизни и судьбы», написанной в 1960-м, можно смело назвать самоубийственной для автора: на фоне Сталинградской битвы писатель показывает конфликт личности и государства. «Сталинградское торжество определило исход войны, но молчаливый спор между победившим народом и победившим государством продолжался», — писал Гроссман. Даже для 1960-го эта книга оказалась «слишком свободной»: она была отвергнута печатью и изъята спецслужбами; сохранившийся экземпляр в 1980 был опубликован в Швейцарии, а в СССР роман вышел в 1988 году. Увы, можно утверждать, что Гроссман так до сих пор и не был прочитан в России. О том, почему он взялся за эту постановку, Лев ДОДИН рассказал «Огоньку».
Лев Абрамович, почему вы взялись за Гроссмана именно сейчас?
Во-первых, это великий русский и европейский роман. Во-вторых, абсолютно в России непрочитанный — я постоянно сталкиваюсь с тем, что его мало кто у нас читал. Может, потому, что, когда он был опубликован, к нему отнеслись лишь как к еще одному «разоблачительному» роману. А это значит, что его не прочитали даже те, кто читал: роман не столько о репрессиях, он об основополагающей трагедии XX века — пророческий роман о том, что происходит с человеком в современном обществе. И Гроссман говорит об этом не на уровне чистой истории или философии: в романе удивительно переплелись высокая европейская философия с глубоким русским психологизмом.
Вы считаете сравнения с «Войной и миром» оправданными?
Это самый близкий аналог, недаром в европейской прессе «Жизнь и судьбу» так и называют — «Война и мир XX века». Ведь и роман Толстого не только о Наполеоне или России, это роман о человечестве. Да, на материале России, потому что здесь жил Лев Толстой. А «Жизнь и судьба» создан на материале Советского Союза, потому что в эти трагичнейшие годы здесь жил и творил Василий Гроссман. В романе все соединилось: его военный опыт, гибель в гетто матери и то, что автор одним из первых в Европе увидел ад фашистского концлагеря — он входил с войсками в Треблинку. Роман Гроссмана многое объясняет в российской и европейской истории.
Вы почти три года работали над спектаклем — это связано с масштабностью постановки?
Если быть совсем точным, с этим романом в душе я живу с 1985 года, когда впервые его прочитал. Но реальная работа связана с моим новым курсом: мне хотелось погрузить совсем молодых студентов в художественный и человеческий материал, который открыл бы им новые горизонты, формировал бы из них художников. Когда начинали эту работу, мы договаривались, что никакого спектакля не будет — его невозможно поставить с еще только будущими артистами. Это была учебная работа, своего рода исследование. Поэтому мы так много ездили по местам бывших лагерей — были в Норильске, Освенциме, знакомились с архивными материалами, перечитали Солженицына, Шаламова, Гинзбург, Оруэла.
Вы не хотели спектакля, а получилась премьера через 70 лет после 1937-го...
Мы так не задумывали. К тому же 37-й — не единственный трагический год в нашей истории. Да, тогда шли процессы, были уничтожены очень известные люди, но ведь в лагеря попали миллионы, и не только в том году! История — не наша профессия, мы делаем спектакли, хотя как далеко ни пытаемся уйти от фактов, все равно приходим к главной теме — морального выбора: актер ведь тоже делает свой нравственный выбор вместе со своим героем.
Вы уверены, что все это и сейчас актуально?
Большая литература не бывает неактуальной. Если говорить о проблеме выбора — каждый из нас каждую секунду совершает выбор! Даже отказываясь от морального выбора, мы уже делаем выбор, и необратимый. Напомнить сегодня о нравственности и морали — что может быть актуальнее? А наша история? Тот, кто боится разобраться со страшным прошлым, обеспечивает себе страшное будущее. И дело не в прямом повторении — связи намного сложнее, тоньше, и в них надо разбираться. Пока мы не почувствуем, что каждый из нас ответствен за все то, что происходит, ничего не изменится. Пока есть ГУЛАГ, пока есть несправедливость — я сижу в ГУЛАГе, и я являюсь жертвой несправедливости. Даже если меня эта несправедливость пока всерьез не коснулась. Что может быть актуальнее?
А вашу семью ГУЛАГ впрямую коснулся?
Мою семью — нет, но, как говорят, снаряды ложились совсем рядом. Мой отец был очень крупным ученым, геологом. Я очень хорошо помню, как в 1949-м, когда мне было 5 лет, мы жили на даче летом и всегда с мамой, сестрой и братом ходили встречать последнюю электричку — папа приезжал на последней. Иногда не приезжал — и тогда мама становилась буквально белой, потому что в то время в институте шли собрания — сажали ученых, и не только евреев, часто забирали после собраний. Если отец не приезжал на последней, мы утром шли встречать первую. Ужас этих невозвращений надо было пережить. Я до сих пор помню фамилию его учителя — Эйдельман, очень крупный ученый, один из создателей Геологического комитета СССР. Ему было 84 года, его посадили, и он исчез.
Еще одно яркое воспоминание — уже из 1956-го года, когда начали возвращаться из лагерей. К нам приезжали многие бывшие ссыльные, папины коллеги. Я помню академика Вологдина: он возвращался из лагеря в Москву, заехал к нам, и мама специально приготовила гуся по особому рецепту. А когда гуся подали, академик не смог есть — ему все зубы выбили на допросах. Эту сцену я никогда не забуду: никто за столом не смог прикоснуться к гусю, его быстренько убрали, и мама больше никогда это блюдо не готовила. Мой брат, тоже геолог, ученик знаменитого Урванцева. Урванцев просидел 18 лет в лагерях в Норильске, я часто с его семьей потом встречался. И вообще много сталкивался с людьми, которые отсидели в сталинских лагерях.
Роман масштабный, материал позволил бы сделать огромный сериал, не то что спектакль. В мире уже были попытки художественного переосмысления отдельных фрагментов романа. А вы берете его целиком?
Был фильм Фредерика Вайсмана «Последнее письмо» по письму матери главного героя романа Виктора Штрума, которое она написала из гетто. Это письмо в какой-то степени стало камертоном и нашего спектакля. От многого пришлось отказаться, но мы оставили темы, которые казались принципиальными: почему страх так глубоко сидит в наших душах, почему даже те, кого эта система уничтожала, продолжали верить в нее? А история холокоста и антисемитизм у нас по сути не освещались в литературе.
Вы как-то говорили, что во время репетиций родители некоторых студентов возмущались тем, что вы предложили для постановки этот роман.
Да, проблемы поначалу возникали. У некоторых ребят родители оказались ярыми или тихими поклонниками Сталина. А может, им просто эта тема казалась неважной. Мама одной студентки сначала возмущалась, а после генеральной репетиции всю ночь проговорила со своей дочерью — я думаю, они лучше стали понимать друг друга. Другая студентка совсем недавно узнала, что ее дед, крестьянин, был репрессирован и расстрелян: ее родители ей никогда раньше об этом не рассказывали.
Еще до официальной премьеры в Петербурге вы показали спектакль в Норильске. Как вас там приняли?
И на генеральной репетиции, и на обоих спектаклях в Норильске были переполненные залы. А когда артисты в первый раз вышли на поклон к публике, зал встал как по команде — я в Петербурге такого и не видел. Хотя, конечно, реакция была не однозначной. Я видел и опущенные глаза, и мрачные лица — атмосфера не только была праздничная. Многие плакали, кто-то, кажется, сердился на нас. За кулисы приходили люди с совершенно перевернутыми лицами, молодые люди, бывшие зэки — пожилые люди, которых когда-то сослали совсем молодыми. Например, те, кого подростками отправили сюда из Западной Украины после войны. Мы познакомились с такой женщиной, она рассказывала о себе, показывала документы. Их отзывчивость, их приятие было самым главным, наверное, в норильской премьере.
А почему вы решили показать спектакль в Бобиньи, под Парижем, еще до Норильска?
Дома хочется быть в наилучшей форме, и в Петербурге мы провели только генеральную репетицию. А перед Бобиньи у нас были обязательства: директор театра Патрик Сомье, с которым мы много что делали вместе, как только узнал, что мы ставим Гроссмана, буквально за глотку схватил, чтобы премьера прошла у него. Все билеты были проданы еще осенью прошлого года! Причем даже на ступеньки в зрительном зале. Во Франции хорошо знают наш театр, а Гроссман вызывает огромный интерес. Сейчас там снова издали «Жизнь и судьбу» тиражом около 30 тысяч. Вышло огромное исследование о нем, о романе, опубликован сборник его фронтовых записей, дневников — у нас это так и не издано.
Сейчас часто слышишь: зачем ворошить это прошлое? Мол, в школьных учебниках уже все написано. Как считает одна моя знакомая, об этом говорят только те, у кого кто-то был репрессирован.
Это ужасная логика рабов! Прошлое для того и дано, чтобы его ворошить. Единственный опыт, который у нас есть, — это наше прошлое. Есть неизвестный пока ужас будущего, и, чтобы это будущее было как можно менее ужасным, мы должны не просто ворошить прошлое — мы должны его исследовать. В России всегда не хотели знать свою историю или перевирали ее из страха обнаружить что-то плохое. В Германии, например, не проходит года, чтобы не вышли серьезные исследования на тему гитлеровского времени, постоянно выходят фильмы, спектакли. Хотя там этот период был короче, а наша система существовала почти век. Может, поэтому мы и не хотим с ней разбираться, что мы все — дети этой системы? В этом, по-моему, и есть самое страшное ее воздействие, знак того, что она жива. Пока мы не поймем, что за это несут ответственность не только Сталин и партия, но и все, кто позволял существовать такой власти, мы продолжаем находиться в прошлом.
Это звучит пессимистически. Если вы пессимист, для кого вы сделали спектакль?
С одной стороны, для себя. С другой — нельзя не спорить с тем, что считаешь неверным — хотя бы ради себя и тех, кто способен слышать. А пессимизм — не такое плохое качество, оно избавляет от многих разочарований, но не избавляет от ответственности. Это одна из мыслей Гроссмана: пессимизм требует мужества, он заставляет делать то, что никогда не сделает оптимизм.
Фото: ВАЛЕРИЙ ПЛОТНИКОВ; ВИКТОР ВАСИЛЬЕВ