Найти центр в Новокузнецке невозможно. Ты идешь и идешь по нескончаемой индустриальной окраине и ждешь, что вот скоро, за поворотом появится широкая площадь, фонтаны, клумбы с цветами и ярко-синее небо. Но за поворотом обнаруживаются все те же разбитые тротуары, пятиэтажки с самопальными сарайчиками и сгорбленные подростки, бездвижно сидящие на серых детских качелях-жирафиках. Говорят, что причина этой серости — плохая экология. Любая, самая яркая вывеска через полчаса покрывается слоем пыли. Поэтому и огромный щит на улице Кирова не цепляет взгляд. «Мы с вами в трудную минуту. Телефон такой-то. Новокузнецкая похоронная служба». Не выбивается эта блекло-страшная реклама из общего пейзажа. Кажется, что время здесь даже не шелохнется, как занавески на окнах.
Бабушки на скамеечках даже не утруждают себя беседами. А зачем, если все уже сто раз говорено. «Ты в магазин?» — «Нет». — «И я не в магазин». — Посидят, как сфинксы, помолчат — так, глядишь, и день прошел. Разговорить их трудно. «Что? Сорок дней скоро, как на «Ульянке» шахтеры погибли?.. Да, почитай сорок уже, ага. Человеческий фактор. Накрутили там чего-то с приборами. Беда… Не слышали про погоду-то? Циклон какой-то, говорят, идет».
Родственники погибших шахтеров с журналистами общаться тоже не хотят. Когда все только случилось, они сами рвались к камерам, торопились высказаться, выкричаться, звали к себе домой, трясущимися руками высыпали на столы семейные фотографии и спрашивали, спрашивали неизвестно кого: «Как? Как такое могло произойти?» И давно спящая массовка, совершенно посторонние люди, вдруг воспряли, метались от дома к дому, покупали гвоздики, чтоб по-человечески проводить в последний путь, звонили в приемную «Южкузбассугля» — компании, владеющей «Ульяновской». Предлагали помощь: «Возьмите нас на шахту. Мы будем разгребать, мы поможем, мы их найдем!» Жены выживших, которые тоже хотели бежать, спасать, цеплялись за них: «Не пущу!» — и соседи, слыша это, вместе с ними выли в голос.
«Та первая неделя была как одна длинная, нескончаемая ночь, — говорит Ирина Кучеренко, первый заместитель гендиректора компании «Южкузбассуголь» (ЮКУ) по соцвопросам. — У нас все здание пропиталось запахом валокордина. Мы общались с каждой семьей, а их около трехсот: родители, дети от первого брака, второго, направляли к ним психологов — своих, от МЧС, от других психологических служб города. Доктора работали и на территории шахт, и в центрах соцзащиты, если кто из мужчин стеснялся обращаться за помощью прямо на работе. Попутно открыли благотворительный счет, готовили документы к выплатам компенсаций». Родственники тогда активно во всем участвовали, они говорили, просили, требовали. Кто-то хотел машину «форд» и квартиру в Москве, а кто-то тихо объяснял: «Муж обещал сыну велосипед купить, как снег сойдет. И не успел».
Помимо этого маленького детского велосипеда, который отвез вдове сам генеральный директор, компания в принципе старалась сделать все возможное. Решили квартирный вопрос тех пострадавших, кто своего жилья не имел. Вдове Вячеслава Некрасова — переводчика, который в тот день оказался в шахте вместе с британским аудитором Робертсоном, выделили еще одну дополнительную квартиру: ведь 27-летняя женщина осталась одна с пятью детьми. Именно им сейчас очень помогают сочувствующие со всего мира — переводы идут из Америки, из Германии и конечно же из Британии. Сама же угольная компания всем детям погибших будет ежемесячно выплачивать пособие в девять тысяч рублей. Точнее, девять тысяч три рубля. Такая вот строгая сумма.
Родственники идут в компанию с просьбами. Помогите поступить в институт. Помогите найти работу, устроить ребенка в детский сад, а маму в больницу. Попросите военкомат об отсрочке от армии. Хотя один сын погибшего шахтера, Хайретдинов Рустам, наоборот поступил: умолял написать ходатайство, чтобы отправили служить в морскую пехоту. Рустам всегда мечтал стать морпехом, но подозревал, что шансы у него минимальные. Сейчас, возможно, парню пойдут навстречу. А вот другая семья просила ЮКУ отправить официальное письмо не куда-нибудь, а в театральный институт: «Ребенок уже три года поступить пытается, а его не берут, говорят, что таланта нет». От такой просьбы все руководство компании пока пребывает в некотором замешательстве. Если и писать ходатайство, то какое: «Возьмите мальчика в актеры, потому что у него отец погиб»? Еще один юноша, Максим Староватов, попросил перевести его с технологического факультета на экономический: «Мама не хочет, чтобы я потом на шахту попал работать». Сошлись на том, что пусть Максим пока закончит первый курс, а там видно будет. «Возможно, боль утихнет, — говорит Ирина Кучеренко, — страх со временем пройдет».
Возможно, пройдет. Даже почти наверняка. Уже сразу после «черной недели» между некоторыми родственниками начались разборки. Внучка Настя отозвала в сторонку членов комиссии и потребовала: «Не давайте бабке ничего, обойдется. Отдайте все деньги мне». Объявились давно потерянные братья и сестры погибших, требовали благ. Женщина одна в компанию приходила выяснять отношения: «Мой отец тоже когда-то погиб на производстве, помните? Инфаркт у него был. Почему мне квартиру не дали?» В парикмахерской клиентка, которой делали «химию», громогласно сокрушалась: «Ну и чего я своего на «Ульяновскую» работать не отправила? Была бы сейчас богатой вдовой, без этого алкоголика». На немой вопрос окружающих пояснила: «Бьет он меня. Вот пусть бы и его прибило уже наконец».
Но постепенно все стихло. С выплатами разобрались. Комиссию провели. Благотворительный счет через сорок дней после трагедии закрывают. Взбудораженный было город успокаивается, впадает в привычное забытье. Даже новость о том, что автоматика, показывающая уровень метана на шахте, была намеренно выведена из строя (так сказал глава Ростехнадзора Пуликовский), подтвердил губернатор Кемеровской области Тулеев, а ЮКУ против результатов расследования возражать не стала, никого особо не возмущает. «Да знали мы все, — спокойно говорят люди. — План нужен, деньги нужны. А шахтерская профессия — это всегда риск. Ничего не поделаешь». В ЮКУ боялись, что после такой аварии, а тем более после обнародования ее причин, работники начнут массово увольняться. Но заявление об уходе написало не больше десятка шахтеров. И примерно столько же попросилось на работу: «У вас хорошая социальная защита».
Родственники погибших отключают телефоны и не показываются на улице. Психологи утверждают, что это нормально. После шока всегда следует фаза отрицания горя. Потому и хочется закрыть глаза, завесить зеркала темной тканью, отвернуться от фотографии отца на стене, притвориться, что ничего не случилось. Иначе нервная система не выдержит. И город ведет себя так же. Прячется в привычную затхлую атмосферу беспросветности. Вот только похоже, что фаза отрицания — это нормальное для Новокузнецка состояние. «Забой и запой» — так они уже много лет характеризуют свою жизнь.
Нет тут синего неба. Сколько ни ищи его между фанерными ларьками, кафе «Чебуречная» и домов, увешанных объявлениями «Выкуплю вашу квартиру, выплачу все долги». Бесполезно спрашивать дорогу у семейных парочек, сидящих на бревнышках, передающих друг другу двухлитровую бутылку пива и приглядывающих за копошащимся в песке ребенком. Где оно, это облако-рай, знают сейчас, наверное, только те 110 человек.
Фото Дмитрия КОРОТАЕВА