У Олега Павловича Табакова в распоряжении — имеется в виду и МХТ, и «Табакерка» — два режиссера из молодых да ярких. Кирилл Серебренников отвечает за провокационное, технологичное новаторство с гротескной сценографией и современным, во всех смыслах, включая матерный, языком. Миндаугас Карбаускис — за негромкую, без эпатажа, впечатляющую точностью и тонкостью, уважающую традиции режиссуру.
Публика не может решить, кто из выходцев поколения 30-летних лучше, и тянется к обоим. Хотя даже премьеры у них выходят одновременно. По этому идеологическому противостоянию можно судить о положении дел в нашем театре, да и вообще в искусстве. Где современность: в современных пьесах с современными героями или в вечных пьесах с вечными героями?
Карбаускис берет Платонова, и текст о заре коммунизма, далекий, в общем, текст, становится таким близким — как человек, вплотную к тебе ставший и почему-то приятный, когда ты еще не вполне знаешь почему, хотя это почему уже и есть любовь. Вот и здесь спектакль-любовь к Платонову.
О чем он и почему он близок современному зрителю? Есть девушки-электричество. Они есть и будут всегда. У них сердце бьется так сильно, что, соедини его с миром, оно начнет управлять ходом мировых событий. Щеки их всегда румяны, словно еле сдерживают сердечный пыл, а «бабочки и мухи, садясь на кофту таких девушек, сейчас же улетают прочь, пугаясь гула жизни в могущественном и теплом теле». Такова и платоновская Москва Ивановна Честнова, энтузиастка и Амели эпохи Москвошвея.
Энтузиазм лежит в плоскости революционной романтики — коллективное важнее частного. Москва Ивановна живет с разными мужчинами, одаривает их теплом большого сердца, но рано или поздно ей становится стыдно «уютного эгоизма» такой жизни, и она уходит искать приложения своей энергии. Мирного русла, впрочем, так и не находит, хотя Москва и с парашютом прыгает, и призывникам в Красную Армию ведет учет. Но в итоге девушка, мечтавшая служить миру большой электрической лампочкой, на очередном витке своих энергичных перемещений попадает под вагонетки метро и вот уже с деревянной ногой, потухшая и никчемная, живет где-то на обочине жизни, в коридоре с пожилым дядькой-пенсионером.
Актеры не просто произносят текст романа — делят романный плотный текст как революционную пайку хлеба, малыми дольками диалогов — они делают этих героев близкими нам! Но ведь парадокс: в наше время нет энтузиастов. Да, есть чеховские люди, как у Улицкой, есть манагеры и олигархи, подростки с окраин и убийцы-маньяки. Время сейчас противоположно другое: всякий хочет жить только для себя, а не для какого-то абстрактного, «заочного» человечества. Думать о его счастливом будущем. Всякий норовит урвать жизни для себя, обустроить, да еще и с пафосом свою частную норку: а уходить из тепленьких местечек, как Честновой, никому и в голову-то не придет!
Где бескорыстные люди? Безумцы, двигатели прогресса, рабы идей? Где люди, которым стыдно, что они не живут на полную катушку? Их нет в театре, потому что нет и в жизни. Где такие, как один из платоновских героев хирург Самбикин, которые все хотят объяснить — найти душу при вскрытии и объяснить любовь к женщине? Чтобы было легче всем жить — всем! Нет запальчивости идей. Карбаускис, похоже, и сам тоскует по исчезнувшей породе «гвоздевых» людей. У него герои берут в ладони розетку кипятильника — и вода закипает в стакане. Можно только тосковать о таком высоком градусе современного героя и, к сожалению, современного человека.
Эпоху коллективного, эпоху, в которую было стыдно устраивать счастье в одиночку, Карбаускис превратил в… гардероб. Зритель оказывается перед рядами вешалок — в ряд висят серые шинели, тужурки, одинаковые, безликие изделия Москвошвеи, скроенные общо, часто не по плечу, как и судьбы миллионов. Когда герои говорят о коллективном счастье-мечте, они — в сером, в шинелях. Как только ими овладевает любовь, они сбрасывают их и остаются в алых рубашках. У Москвы в шинели болтаются как знак неуемной натуры алые варежки на резиночках — знаете, такие подшивали детям, чтобы не терять. И у нее единственной — алая шинель. Взамен на серые шинели выдаются номерки — выдаются с гроханьем о дерево стойки: символичен барьер между человеком и его пальто, стало быть, личной вещью, смешавшейся в ворсистом гуле с другими. Символична власть гардеробщика, выменявшего твое личное пальто (душу?) на номерок. Пронумерованное человечество у Платонова знает только два цвета, и оно все равно счастливо.
Москва в исполнении Ирины Пеговой — через-край-девушка. Она одновременно жует лук, хлеб и яблоко. Любит механика, хирурга и работника треста мер и весов. И от всех уходит, потому что любовью нельзя соединиться. Потому что любовь — это не коммунизм.
— Нет человека-идеи, который бы брался за какую-то миссию, все это из-за времени, сейчас все живут сами по себе, хотя любовью к жизни Москва Честнова близка мне, — считает Ирина Пегова. — Только вот она не понимала, что любовь, семейная жизнь, счастье — это труд. А Честнова не хотела тратиться на это. Она его искала, ничего не нашла и умерла душой. Но она не там искала. Оно в простых вещах, счастье-то.
До конца доподлинно неизвестно, в чем оно, счастье. Для режиссера, наверное, счастье — делать настоящий театр. И Карбаускис в этом смысле счастливый человек.