Мне говорили, усмехаясь ехидно: «Это слава, терпи». И я терпел. Потому что очень боялся показаться снобом. «Главное, — приказал я себе, — не дай повода назвать тебя снобом». От одной только мысли, что обо мне могут сказать: «Ну-у, совсем зазвездился», меня пробивал холодный пот. «Нет-нет, ни за что», — клялся я себе. И соглашался на все. Возглавить жюри конкурса «Стихи и рассказы наших сотрудников»? Пожалуйста. Придумать вопросы для интервью, которое у меня же и берут? «Какие вопросы вы задали бы самому себе? Штук пять-шесть можете придумать?» Запросто! Тем более что отвечать на вопросы «Кто ваши любимые писатели?» и «Как вы начали писать?» надоело довольно быстро.
Впрочем, поначалу казалось, слава — это весело.
Красивая девушка, подняв к моему лицу здоровенный микрофон, спрашивала бойко:
— Скажите, что изменилось в вашей жизни после получения премии «Букинист»?
Оператор ворчал:
— Стоп! Юля, не «Букинист», а «Букер».
В студии ростовского телевидения перед началом программы ведущая тревожно кричала режиссеру на пульте:
— Только Сковородкина в эфир не пускайте! И учтите, он голоса научился менять!
Режиссер понимающе кивал ей через стекло.
Я поинтересовался, кто это такой — C ковородкин и зачем он меняет голоса. Мне объяснили: эфирный террорист. Когда-то был уволен из органов, теперь вот под любым предлогом прорывается по телефону в прямые эфиры и ставит вопросы ребром. Разоблачает, клеймит.
— У него коронка — антирусский заговор, — шепнула ведущая, когда на электронном табло уже побежали циферки обратного отсчета.
Полчаса эфира прошли для меня в ожидании Сковородкина, обрушивающего на меня из динамиков свой строгий голос: «И ты — участник заговора!»
К счастью, Сковородкин в тот день не прошел. Но, увы, оказалось, у Сковородкина полно соратников. И у каждого — своя коронка.
Как-то меня разбудил звонок. На часах было одиннадцать.
— Я тут только что статью дописала, — радостно сообщил голос в трубке. — Послушаешь?
— Вы кто? — испугался я.
Спросонья я не сразу мог понять, кто это предлагает мне послушать только что дописанную статью. Выяснилось: Валерия Михайловна. «Наш опытнейший журналист, делает для нас материалы по Ростову», — рекомендовал ее мой московский знакомый. Накануне давал ей интервью. В столь неурочный час, решила она, уместней обращение на «ты»:
— Я обычно стараюсь представить человека цельно, с младых ногтей, так сказать, — предупредила она. — Я сейчас тебе прочитаю. А ты скажешь, если что исправить.
— Извините, я так не могу, — запротестовал я. — Вы отправьте, пожалуйста, на мой электронный адрес.
— Ой, да мне это целое дело! — возмутилась она. — К тому же ты что, собираешься сильно там править? Вот Шолохов, например, ни одного слова в интервью никогда не правил.
— Вы брали интервью у Шолохова? — поинтересовался я: все-таки Валерия Михайловна была женщина послебальзаковского возраста. Да и сон все равно как рукой сняло.
— От нахал! — хихикнула Валерия Михайловна. — Не такая уж я старая! Ну слушай.
Статья начиналась так: «Я с детства хотел стать писателем», — сказал мне букеровский лауреат».
Да, поначалу было весело.
Мне звонили люди, предлагавшие написать книгу об их сложной, полной событий и мыслей, жизни. Всего их было пятеро. Один из них, последний, объясняя, почему именно я, «простой русский парень», должен взяться за это дело, сказал:
— Я уже звонил в наш писательский союз. Там мне предложили обратиться к одному товарищу… с очень характерной… ну, вы меня понимаете… фамилией, — он сделал многозначительную паузу. — А дело в том, что я хоть и не антисемит, но юдофоб.
Возможно, ради подобных перлов вполне стоило бы продолжить общение с этим загадочным миром, в котором есть место не антисемитам, но юдофобам; журналистам, поднимающим тебя с постели, чтобы зачитать статью о тебе, начинающуюся сакраментальной фразой «я с детства хотел стать писателем». В конце концов, этот мир — лишь слепок с того, большого мира. Нужно уметь принять его таким, каков он есть.
И «почему бы не ловить сюжеты, забросив самого себя в качестве приманки?» Так я уговаривал себя потерпеть еще немного: «Скоро все закончится, слава выберет себе новую жертву». Но это уже не срабатывало. Терпеть тяжелый привкус профанации, превращающей эту самую славу в пустую бессмысленную игру, а тебя — в персонажа бездарного комикса, стало невозможно. И, в общем-то, понятно было с самого начала: все это не всерьез. Этим дядям и тетям по большому счету не нужен ни ты, ни твоя проза, ни литература как таковая.
Тогда я перестал подходить по вечерам к телефону. Но мой железный занавес был не так уж непроницаем: мне стали звонить на мобильный.
— Я, к сожалению, прочитать не успел.
Как-то раз на просьбу такого интервьюера рассказать по-быстрому, о чем моя книга, чтобы он мог сообразить, о чем меня поспрашивать, я принялся пересказывать роман Татьяны Толстой «Кысь». Когда мы дошли до перерожденцев, человек насторожился:
— И это все происходит в Тбилиси?
— Конечно.
— А кто там у вас «русскоговорящий»?
— Как кто? Батя, главный опричник. Он в конце появится.
Я вознамерился населить «Кысь» персонажами из других книг, но сразу же, на сорокинском «Дне опричника», и прокололся: собеседник, оказалось, читал эту книгу. Везет же Сорокину! Интервьюер обиделся и ушел.
А жаль. Почему-то именно у него, человека с интеллигентской залысиной и ручкой-паркер, я хотел спросить, зачем это все и кому это нужно. То есть зачем брать интервью у автора, которого не читал (а вдруг дерьмо!)? Зачем предлагать писателю участвовать в опросе «Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной»? Кого интересует, как лауреат литературной премии встретил Новый год или 1 Мая?!
Пресловутый возвращающийся интерес к литературе мне, к сожалению, был явлен в крикливых одежках шоу-бизнеса. Есть подозрение, что не мне одному.
Нужен не писатель, подразумевающий наличие читателя. Нужна звезда. Любого накала. Хоть в сто свечей. Хоть в рубрику «Как известные люди отмечают праздники». Нужна лишь узнаваемая физиономия — картинка, которую можно подверстать к нескольким абзацам текста, в котором автору предложат в ответах на примитивные вопросы мысью растечься по древу — и если не ослепить читателя интеллектом, так хотя бы заполнить пару сотен строк.
Конечно, не все, что происходило после «Букера», свелось к подобной бессмыслице. Были встречи с читателями, после которых казалось, что сам только что причитал глубокую талантливую книгу. Были и журналисты, задававшие такие вопросы, после которых приходилось лезть глубоко в себя, с трудом, на ощупь, подбирая слова для ответа.
Но слишком уж обильной оказалась мусорная пена, выплеснувшаяся вместе с волной премиального успеха. Думаю, любой нормальный человек — не только литератор — согласится: все то, что сегодня сопутствует славе, неизбежно превращает ее в клеймо, в болезнь, которую можно вылечить, только хорошенько спрятавшись, захлопнув створки навсегда.
Мой товарищ, актер ростовского драматического, проще смотрит на вещи. На пару с ним, ведомый страхом «только не покажись никому снобом», я оказывался несколько раз опрошен одной из газет на темы, которых память не удержала. Он говорит:
— Да хоть про полуночный полтергейст — расскажу на целый разворот. Прикольно же!
А мне вот уже не прикольно.
На прошлой неделе получил письмо от читателя.
Письмо без сантиментов, сугубо деловое: «Я протестировал состояние Вашего здоровья методом маятника, — пишет читатель. — Таблица прилагается».
Я не знаю, что это за метод. И мне уже все равно, почему он без спросу протестировал меня маятником. Но вот что обидно: уровень моего интеллекта, судя по таблице, которой снабжено письмо, за последние два года, как раз после «Букера», неуклонно снижался. (Кстати, как и уровень сексуальности, что обидней вдвойне: ладно бы если что-то одно — но одновременно?!)
Нет, не приму я приглашение, не поеду на Алтай повышать свои уровни настойками на травах и (пардон) клизмлением, как предлагает мне читатель. Литература отдельно — клизмы отдельно. Так все-таки правильней.
И вообще — теперь меня голыми руками не возьмешь, теперь я сноб.