Главный вывод показов: китайское кино началось практически вчера. Подозрения на сей счет витали и прежде: ни одна антология «1000 фильмов за 100 лет» не включала в себя больше одной китайской картины, да и ею обычно был «Герой» Имоу, снятый уже в ХХI веке. Но лишь ретроспектива развеяла последние сомнения. Синтез аграрного сознания и столбового изоляционизма дал убойный эффект: не умея изобрести что-либо яркое в сугубо городской забаве, Поднебесная стоически не желала заимствовать чужой опыт. Итогом стала более чем полувековая стагнация, прерванная «поколением 1982-го» — первым послепогромным выпуском — и не слишком заметная китайскому глазу: за Стеной привыкли мыслить тысячелетиями.
Тысячи лет скудости отразились в полувеке дореформенного кино хроническим некрасовским скулежом. 15 лет назад китаец снимал кино про хозяйку маслобойни, отданную девочкой за пьянюшку, прижившую дебила и готовящую ту же долю робкой снохе («Женщина с озера Благоухающих душ», 1993). 20 лет назад китаец снимал кино о прекрасной мельничихе, прижатой ревкомом за правый уклон и потерявшей одного мужа в погроме, а другого в чистке («Поселок лотосов», 1986). 50 лет назад он снимал о потомственном полицейском Фирсе — битом династией Цин, Гоминьданом пуганном, японцами стрелянном, их прихвостнями пытанном («Моя жизнь», 1950). «5000 лет живут китайцы, — судачил старый мент, — и 5000 лет не знают, зачем живут». Как зачем? Горе мыкать. Страдание как национальная идея транслировалось из поколения в поколение, чтоб утопиться хотелось в озере с красивым названием Благоухающие души.
Местечковый культ лишений — примета аграрных цивилизаций (даром ли горем до краев полнится и русское деревенское кино от «Русского поля» до «Калины красной», даром ли эти незатейливые названия рифмуются с «Красным гаоляном», «Желтой землей», «Старым колодцем» и «Долиной Красной реки»?). Мощная, сравнимая по ВВП с Европой сельхоздержава XIX века, Китай на том и проиграл XX индустриальному Западу, что не чухнулся, затормозил возводить промышленные гиганты (на том же и выиграет XXI у него же постиндустриального — ибо новейшая экономика опирается на артельно-кустарное и оттого предельно мобильное производство). На том же сгорел и рептильный кинематограф с грузилом деревенского этикета и тонной болей-радостей сельского жителя. Обновки-подарки из города. Полоскание белья на пруду. Цыплята на ладони. Муж-алкоголик — прореха на человечестве. Природный цикл, собачий брех, тележный скрип, конские колокольцы. Куры. Лотос. Блеянье. Если кого сошлют на перевоспитание — то, конечно, в колхоз. Если кого бояться — то солдата справа и студента слева: один искусит-соблазнит, второй после покарает-разорит. Если новоселье, свадьба, прибыток — то всем селом с песней и рисовыми колобками. И даже на этой гулянке кто-то да непременно заведет горючую песнь, как меж высоких хлебов затерялось небогатое наше село.
Немногие замечали, как мерно, уверенно Китай сокращает дистанцию. Революция у них случилась через 30 лет после нас, в 49-м. Инквизиция — через те же 30 лет, в 66-м. Реабилитанс — через 25 лет после нас, в 79-м. А эпоха варенок-паленок-кроссовок уже полностью совпала с нашей: «Черный снег» про поганый мелкорозничный достаток, челночные сине-красные баулы, непреходящее ощущение долгов, про тысячи на чай с горя и с радости и копеечную крутизну пепельниц-зажигалок-баночного пива был премирован Берлинским фестивалем в 1989 году.
В ту пору год уже шел за десять. Взамен герметизма культурной революции Китай пожелал признания извне — и в сотый раз перепугал скоростью адаптации: китайская панда (логотип фестиваля) оказалась расторопнее русского медведя. Заклубились овечьими стадами облака, запылали закаты, затрепетали по ветру конские хвосты на пиках, заработали операторы. Заиграла песнь торжествующей девственной природы имени студии Disney, побежали низом английские титры — знак международного качества. В новейшем Китае мир интересовался одними триадами — хорошо, экран отпрянул в распри цинской династии, набеги кочевников и опиумные войны: кони, суховеи, гик степняков и блеск потных тел под овчинами, мужские косицы, ичиги и ритмично-гнусавый распев рикш. Белый мир хотел видеть себя — расхожей темой стало британское военное присутствие. А коль скоро ни одному китайцу не дано сыграть британскую королеву и лорда — хранителя печати, на англосаксонские роли вербовались с Альбиона соответствующего происхождения актеры — что немедленно дало Китаю фору достоверности в сравнении с нашими и голливудскими доморощенными фашистами и Боярским в роли бургундских шевалье. Страховочным же поясом выступил эффект гигантской монокультурной нации: рынок емкостью в пять америк окупал любые постановочные излишества. Для сцены показательного уничтожения миллионов ящиков опия-сырца в бухте Гуанчжоу не понадобилось даже компьютерного тиражирования статистов. Хотя английский экспедиционный корпус на общем плане временами как-то подозрительно щурился, это было.
Китайскому кино не стать универсальным: желтая раса в глазах белой все равно будет чужой. Однако Поднебесная имеет шанс остаться последней территорией, где производят фильмы только для взрослых: подростковая революция, вымывающая остатки мозгов христианских цивилизаций, обошла стороной возрастной Восток. Хунвэйбинами там сыты на сто лет вперед. Поэтому, возможно, недалек час, когда образованный маргинал Европы побежит в чайна-тауны. А адаптивные китайцы выучат пословицу «Долго запрягаем, быстро едем». Они ж 5 тысяч лет живут. Сто лет кино для них — юбилей детский.
Фото ПРЕСС-СЛУЖБЫ ММК