Гришковец часто говорит, что не любит бардовской традиции, всех этих «возьмемся за руки, друзья», костров и палаток — но в современной русской культуре он занимает то же место, что и когда-то барды. Это культура всяческого утешения и подбадривания зрителей, читателей, слушателей. Когда Гришковец стал литератором, был распространен миф, что будто бы его проза - «это совсем не то, что делает Гришковец на сцене». Однако основной этический посыл в прозе Гришковца остался прежний: «Мы — хорошие» («Я — хороший» называется песня его группы «Бигуди»). Наша культура 90-х стояла на позициях самоуничижения и разоблачения — оттого Гришковец со своим позитивизмом сразу выделился на общем фоне. И ранимость героя, и степень рефлексии, и проникновенность спектаклей-монологов — все должно было уверить зрителей: на самом деле мы — глубже, чище, чувствительнее, чем кажемся себе и другим. (Петр Вайль в предисловии написал, что проза Гришковца не подпадает ни под одно определенение, этот стиль только так и может называться — «гришковец». Значит, мы можем позволить и производные от этого слова — не откровенность, к примеру, а «гришковенность», и так далее.)
Принцип Гришковца — через странность, нелепость, даже некоторую беспомощность современного человека утверждать его ценность.
Этот принцип легко перешел и в литературу: в романе «Рубашка», рассказах — повсюду есть эта трепетная любовь к человеку — но, конечно, не ко всякому, а к «нашему», к «понимающему». Гришковец — за что ему скажем спасибо — подсознательно занялся идентификацией постсоветской интеллигенции, шире — поиском новой этики XXI века: новых норм поведения, приличий, представлений о хорошем и плохом. Герой Гришковца — такая помесь чеховского интеллигента и хемингуэевского мачо: тяга к «большому делу» и строгое восхищение собственной скромностью.
...«Следы на мне» — не автобиография в прямом смысле: скорее, опыт коллективной биографии, портрет нынешних 40-летних, 1960 — 1968 годов рождения — тех, кто ныне занимает лидирующее положение в российском обществе. Вот что по-настоящему интересно в книге: кто они - те, кто выбились?
.. Рассказы, уже опубликованные в Сети, посвящены становлению автора: детство, поиск себя, учеба в университете. С первой строчки там проступает эпоха. «Я помню родителей еще студентами. Если просыпался ночью, видел, как мама что-то чертит, а отец чего-то пишет». Это уютное «что-то-писание» — очень яркая деталь. Та же неопределенность и в выборе профессии: Гришковец описывает, как метался между юриспруденцией, биологией, историей — в результате выбрав почему-то литературоведение. В сущности, не важно, чем заниматься, важно вообще высшее образование (о, этот русский комплекс «иначе пойдешь в дворники!»), важна причастность к чему-то «приличному», абстрактно-высокому.
Но чем привлекает героя литературоведение? «Там приятно пахло, было тихо, но не беззвучно. В библиотеке царили (...) тихие шаги, голоса на уровне шепота, шелест страниц, касание книг друг о друга». Рай на земле, почти как в стихах Фета: чтенье, тихое шуршанье, не хватает только трелей соловья — но сейчас они появятся тоже… Задним числом вдруг понимаешь, что только такая страна, как СССР, могла позволить себе эту удивительную специальность — «профессиональный читатель», наплодив миллионы людей истинно чеховских — в большинстве своем к труду и жизни неприспособленных... Вот Гришковец описывает своего учителя (рассказ «Дарвин»): у него «седина, очки, свитер», он постоянно извиняется, говорит и ходит, «стараясь не производить шума», — именно таким и представлял себе автор «настоящего интеллигента», книжный образ совпал с реальностью, и - о, радость узнавания! (Ну а сам-то, спрашиваешь себя, разве не точно так же выбирал ориентиры? Да точно так же. С той только разницей, что на десять лет позже — а это уже совсем другая страна.) Вот учитель объясняет студентам (крамола!), чем отличается журналист от литературоведа: «Вы станете тут читать книги, да и засомневаетесь, а надо ли писать самому. А журналисты сомневаться не должны». Здесь — при всей тогдашей правоте учителя! — все равно проступает, вопиет главная мантра русской интеллигенции: «Хороший человек всегда сомневается». Стыдись говорить прямо! Никогда не настаивай на своей правоте! Быть неуверенным интеллигентнее и приличнее! И обязательно добавляй — «по моему скромному мнению». Настаивай на том, что твое мнение скромное и его вообще в расчет брать не надо!.. Как тут не вспомнить Андрея Битова, который в «Пушкинском доме» писал, что наша интеллигенция сумела обмануть себя столь филигранно, что сама этого не заметила: ее скромность и неуверенность очень скоро стали формой изощренного лицемерия, оправданием беспринципности, отсутствия убеждений.
… Так или иначе, многому, что сегодня есть в России, мы обязаны им — поколению Гришковца. Мой коллега Дмитрий Губин писал недавно, что благодаря своей «адекватности» (которая стала заменой «скромности» 80-х) поколение 40-летних крепко ухватилось за жизнь — и еще долго не отпустит. Но ругать или хвалить поколение — глупейшее занятие. Вот сами подрастете — и сделаете лучше, а пока мотайте на ус.
Фото АЛЕКСАНДРА ГРОНСКОГО/PHOTOGRAPHER.RU