Алла Пугачева: Я даже брошку надела. Ты меня когда-нибудь видел с брошкой?
Михаил Жванецкий: Никогда...
А. П.: И я себя, главное, не видела с брошкой никогда, но ради тебя...
М. Ж.: Но «Мадам Брошкина» я помню, вы без брошки.
А. П.: Но именно для тебя сегодня… У меня серьезный момент в жизни. Я не знаю, идет мне это или нет, мне никогда не шло.
М. Ж.: Я пью коньячок, потому что нам с Аллой всегда разговаривать очень непросто.
А. П.: А почему, не знаю...
М. Ж.: Непросто. Мы выпиваем по бутылке, прежде чем начать разговор. (Смеется.) Страшная ситуация: стеснительность огромная с детских лет.
А. П.: Я признаюсь, что преклоняюсь перед этим человеком. Я ему это говорю по телефону, я говорю ему это, когда мы сидим за столом, я говорила, когда мы сидели на скамейке в Одессе. Я готова это говорить с утра до вечера, потому что жить в одно время с человеком и понимать, что это гений, это, конечно...
М. Ж.: Ужас...
А. П.: Это ужас, да. Потому что все равно при жизни нам никогда, тебе во всяком случае, это вряд ли кто-то скажет. Всегда все сходит потом. Это, может быть, не хорошая тема, грустная, но вот не будет тебя...
М. Ж.: Да, и над гробом...
А. П.: И начинают говорить: «Боже мой, мы живем в такое время... Это гениальный человек. Боже мой, какой это...» А сейчас, когда человек живет, здравствует, и прекрасно...
М. Ж.: Они, гады, молчат!
А. П.: Молчат, просто они боятся сказать в глаза...
М. Ж.: Даже уже не звонят...
А. П.: Но я знаю, как ты можешь, когда тебе что-то не нравится, так едко сказать, так садануть словом. Люди, зная тебя, может, и побаиваются позвонить лишний раз.
М. Ж.: Я сам понимаю иногда, что резок бываю. Я чаще шучу, но люди обижаются на шутку. Особенно женщины, вот там главная трагедия. У меня уже было дома как-то заготовлено две таблички: «Я шучу» и «Я серьезно»... (Смех.) Осталась только одна женщина, которая понимает, где я шучу, где я серьезно... Все разбежались...
А. П.: Ты имеешь в виду свою жену?
М. Ж.: Имею в виду, конечно... Попробуй я иметь сейчас в виду другую... (Смеются.) Да, еще если это записывается.
А. П.: Наташа ведь тоже из Одессы?
М. Ж.: Да, она из Одессы. Вот, хорошо, что ты говоришь, ОдЕсса, потому что сейчас многие говорят ОдЭсса, и это режет наше ухо, нас, очень нежных, тех, кто там живет. Одесса — она никогда не была советской. Она никогда прирученной не была. Этот город такой безумный, с каким-то легким свободомыслием — во дворах, в домах... В Москве даже в квартирах трудно было быть свободным. Там все-таки мы были свободнее, там было подальше, поближе к морю. А я еще работал в порту, Аллочка, туда приходили пароходы из других стран.
А. П.: Как в порту?
М. Ж.: Я работал в порту 8 лет, я работал инженером, я закончил факультет «Механизация портов», то есть выгрузка — погрузка.
А. П.: А там не обижались на твои шуточки?
М. Ж.: Я шутить начал, когда перестали обижаться. Ты знаешь, я шутить начал профессионально довольно поздновато. Помню, первый раз у меня получилась такая шутка дурацкая где-то в трамвае, все захохотали. Папа спросил: «Где ты, Миша?» Я говорю: «Я тут, среди животов, пряжек…», мне было лет 6 — 7.... Потом я попал однажды в лифт с женской сборной Советского Союза по баскетболу, уже взрослым, и я опять почувствовал себя ребенком, я опять попал куда-то на уровне поясов и не буду говорить чего... Где-то были женщины — очень высоко... Мы были с Карцевым. И всегда наша позиция была ниже женского понимания. Женское понимание было выше, потому что Рома любил высоких женщин, да и я люблю. У меня жена высокая. У меня метр 67, у нее метр, по-моему, 78. Мы не мерили, давно уже не мерили... Наверное, надо померить. Для этого надо друг друга положить и померить просто.
Аллочка, ты помнишь, первая появилась студия «Наш дом» Розовского?
А. П.: Да.
М. Ж.: Потом, если ты помнишь, был прекрасный коллектив в Питере — первый джаз? И в Одессе был «Парнас». Вот первые три коллектива после смерти Сталина появились в этих трех городах. Вот с тех пор я человек свободный. Главное достоинство — свободный, как ты. Ты когда выходила на сцену, ты говорила: «Сейчас я покажу им». И потом им же говорила: «Я вам сейчас покажу, что такое свобода и как надо свободу любить». Стадион огромный, скованный, как будто они в рыцарских латах, зажатые люди, это были последние годы советской власти. Была советская власть, и невозможно было человека раскачать. Так вот, Алла Борисовна первая говорила: «Я вам покажу, как свободу любить. Ну, давайте!» — они ей подчинялись. И вот я тоже вместе с ней, мы начали постепенно приучать публику быть свободной. Страшный труд — раскрепостить публику. Сейчас она уже такая раскрепощенная — не знаешь, куда бежать от этого.
А. П.: Меня-то вульгарной называли, а я говорила: «Я не вульгарная, я свободная». Если я вульгарная, то сейчас-то чего? Я ангел просто была. Скажи, пожалуйста, а вот сам ты смеялся над чем-нибудь до слез? Кто тебя мог рассмешить?
М. Ж.: Аркадий Райкин в своих миниатюрах, именно в игровых. Вообще, меня можно рассмешить актерской работой, не авторской. Авторской до слез не рассмешишь. Авторская — это ревность. Если у него смешнее, чем у меня.
А. П.: Это я понимаю.
М. Ж.: Вообще, хохот рождает только актер, настоящий хохот. Галкин, извините меня...
А. П.: Извиняю. Помнишь, как ты говорил: «Очень тяжело менять, ничего не меняя, но мы будем». Я не знаю, это такое время, с одной стороны, как говорят, аполитичное, а мне кажется, наоборот, очень политизированное. Для меня, когда говорят «политизированное время», это когда лишнего не скажешь.
М. Ж.: Да, понимаю...
А. П.: Ты как считаешь?
М. Ж.: Ты понимаешь, разговор о политике сразу понятен всем, объединяет всех. Разговор о зарабатывании денег, что хотелось бы, непонятен большинству, а понятен тем, кто может. И поэтому говоришь: «зарабатываешь», «вот надо бы», «чего-то надо же»... Я говорил иногда, что разбогатей сам, накорми себя сам, сними с нас заботу о тебе. Это звучит непонятно очень для многих людей, поэтому большинство еще привыкло обращаться с жалобами куда-то наверх, кивают: «Владимир Владимирович...» Когда говорят «Владимир Владимирович», все поднимают глаза. Хотя я неоднократно с ним говорил, Алла, наверное, тоже, абсолютно нормальный человек, стоящий на этой же земле. Но уже мы так поднимаем глаза, что я боюсь, как бы и он не взлетел под нашими взглядами. Но разговор о политике, разговор о президенте, он объединяет всех. Это то, что понятно всем, поэтому и поневоле, даже если ты хочешь уйти от политики, ты не можешь. Ты выходишь на полный зал и этот вопрос понятен каждому, этот вопрос тебя еще объединяет. Тем не менее я скажу: ребятки, я первый начал говорить, что жизнь становится лучше... И, Алла Борисовна, я потерял половину зала. От президента они это готовы слышать, а от меня только, что жизнь становится хуже.
А. П.: Вот так...
М. Ж.: Жванецкий, ну как же, елки-палки, продался властям... Я, когда говорю, «так хреново не было никогда» — бурные овации, просто стоя аплодируют. Я так говорил в советское время и потом так говорил, только чтобы почувствовать, что в зале живые люди. А когда я приезжаю в Екатеринбург или другие крупные города (я же все время езжу), ну, растут здания, миллионы машин, невозможно выйти. Откуда машины появились? Что, олигархи там разъезжают в этих городах? Ростов становится красивее, богаче... Я даже растерялся... А вышел в Ростове на сцену, надо обязательно говорить, что хуже становится. И вот так крутишься, вертишься, потому что имидж — сатирик.
А. П.: Страна, она вообще состоит из семей, а в семье обязательно кто-то чем-то недоволен — денег недонес, в Турцию не смогли, в Сочи не попали. Знаешь, всегда найдется человек в семье, который чем-то недоволен. Государство состоит из этих семей. Значит, в каждой семье хотят услышать: да, да, это что-то неправильно, у нас тоже вот так. Приятно, что у тебя тоже такая проблема...
М. Ж.: Мы приезжаем, как дураки, в какую-нибудь Америку, там: «Файн. Все хорошо». Сюда приезжаешь, каждый так говорит: «Ну, знаешь, старик, я бы тебе рассказал...» И ты чувствуешь: «Не надо рассказывать...» А ты только выйдешь в аэропорту: «Как, ты еще ничего не знаешь? Ты ничего не знаешь, Миша?» Я говорю: «И знать не хочу». — «Я тебе сейчас расскажу...» — «Не рассказывай». — «Нет, я тебе расскажу...» И начинается: «Ты не знаешь, этот помер... Эта ему отравляет всю жизнь... Что там творится в парламенте...» Вот такая куча новостей!
А. П.: А я прилетаю и сразу спрашиваю: «Что плохого?» Действительно, ты прав, я тоже много езжу в города, про которые думаю, боже, сейчас я в эту Тырловку поеду... Приезжаю и не узнаю.
М. Ж.: А магазины? Я когда-то говорил, что входишь после Советского Союза в супермаркет где-нибудь в Америке и теряешь ключ от задницы. (Смеется.) Советский человек, ну что делать…
А. П.: Когда с тобой начинаешь разговаривать, хочется спросить совсем о другом. Планка юмора опускается немного ниже пояса, когда хихикают на мат (такой «жопный» юмор), и вот это должно быть смешно? Только в тревожное какое-то время такое хихиканье начинается, когда капустники семейные выносятся на экраны и сцены... Что за этим стоит? Хихикающими на такой юмор легче руководить?
М. Ж.: Мне кажется, душевное, блин, богатство перешло в магазины. Алла Борисовна и я, Михаил Михайлович, скажем: что бы человеку ни добавляли снаружи, счастлив не будет. Телефон, автомобиль… Масло — сыт будет, одежду — одет будет, а счастлив не будет. Чтобы он был счастлив, как-то странно и жутко звучит, нужно отнять, а не добавить. Вот когда ты что-то отнимаешь у человека, он сосредоточивается, как в советское время. Он начинает писать так, он начинает что-то придумывать так, что думаешь, откуда это появляется в людях, когда отнято много? Я сам страшно любил машины, ну вот машина есть и некуда ехать. Сейчас кому-нибудь скажешь в Москве или кто-то скажет: «Я тебе подарю машину» — да не дай бог, в Москве, что ты с машиной сделаешь? В этой пробке сидеть на спортивной машине, это идиотом надо быть! Ну на чем бы ты ни сидел в пробке — на «порше» сидишь, ты сидишь в «роллс-ройсе», ты сидишь в «майбахе», в чем бы ты ни сидел — ты сидишь... Так и здесь: ты сидишь в этом благополучии. Поэтому, извините, вот это слово «задница», которое вы, Алла Борисовна, сказали, вот в этом юморе сегодняшнем выйми это слово, шутка пропадает. «Комеди Клаб» ведет концерты на Первом канале, и им там нельзя этого говорить — и пропадает все. Остается обычный гладкий юноша. В Одессе говорят — газированная вода и гладкая... Вот гладкая, без газов, ничего нет, и всё...
А. П.: Это может мне не нравиться, тебе, но это имеет право быть...
М. Ж.: Тут я готов сказать: имеете успех, значит, что делать, так оно и будет. А эти наши проклятия исподтишка, ой, кому они нужны...
А. П.: Лучше расскажи о сыне.
М. Ж.: Высокий, очень симпатичный паренек 12 лет, Митя его зовут. Он говорит так, что, видимо, умом в маму, юмором в папу. Это очень путанное объяснение, конечно. В общем, получился ничего. Я ему говорю: «Митя, дай мне английский... Дай английский, потому что папа не может кушать за границей ничего. Папа жрет что попало, потому что не знает язык». Мы с ним тут в Венецию прикатили, в Израиле были, я его брал с собой. В Венецию сами, а в Израиле там концерты, где-то еще концерты и всюду язык... Я говорю: «Ты видишь, папа жрет... Что папе дали?» Папа пытался что-то заказать из того, что он может... Однажды я официанту сказал, когда он меня спросил что-то вроде: «Ну как?..» Я ему сказал, что мне нравится, и он унес: ему показалось, что мне не нравится, я не смог объяснить. И я говорю: «Дай мне английский, потому что папа и ты — мы вместе жрем что попало. Мы хотя бы будем кушать то, что хотим». Вот у него сейчас одна задача. Сейчас появились пятерки, четверки по английскому языку.
Дальше будем вырываться на еще высший уровень — по-русски бы хорошо говорить, потом математику... Мы, по-моему, довольны друг другом.
* * *
М. Ж.: Можно, Аллочка, я продолжу другую тему. Аллочка, ты это знаешь по себе: талантливое и не понятна, и, ты правильно говоришь, непредсказуемая... Непонятно, что человек ляпнет завтра. Бывает не очень талантливая, а чистая оппозиция, просто оппозиция, если человек в оппозиции, он менее опасен, чем талантливый, который неизвестно куда рванет — сегодня в защитники, завтра в оппозицию, — неизвестно. Поэтому ему, в принципе, власть не может доверять. И я власть понимаю — доверять трудно.
А. П.: Миша, юмор и сатира — это же разные вещи?
М. Ж.: Но сатира без юмора тоже невозможна. Сатира просто осмысленный юмор, с легким ощущением, что за этим что-то стоит.
А. П.: Понимаешь, какой ужас, я с тобой начинаю разговаривать и все время начинаю задумываться...
М. Ж.: А ты не задумывайся...
А. П.: Ты уйдешь, а я буду сидеть и думать, думать, думать... Тебе нужно чаще и больше разговаривать с людьми. Что, одна передача в месяц что ли идет, «Дежурный по стране»?
М. Ж.: Одна. Так я думаю, что в стране так: вот я пошутить еще могу, а смеяться все больше и больше некому. Люди, пришедшие ко мне от «Аншлага», от «Комеди Клаб», говорят: «Михаил Михайлович, дайте нам расслабиться, пожрать пожрали, а теперь поржать. Пожрали, теперь поржать. Поржали, теперь пожрать». Помнишь, мультфильм был изумительный: «Мы поели, теперь поспать». Черепахи какие-то. Поспали, теперь поедим...
ВОПРОСЫ ОТ СЛУШАТЕЛЕЙ
Михаил Михайлович, перед будущей Олимпиадой в Сочи, если бы формировалась команда звезд, в каком бы виде спорта вы выступили?
М. Ж.: Я удивляюсь наивности наших людей, всем кажется, да, конечно, лыжи, коньки, нет, главное это, конечно, строительство. Главное — быть поближе к этим всем строителям, водопровод проводить, там очень можно крупно победить... свою нужду, своих родственников приобщить к этому делу, вот это будет победа... Кого-нибудь снести, что-нибудь построить. Приобщиться! Какую-нибудь канатную дорогу... Получить на это миллиард, потратить половину — вот это победа. А на лыжах соревноваться, потеть страшно, и в результате бедные эти, и с позвоночником беда, и со всем беда — это не победа, это медаль.
А. П.: Как-то писали, что ты ездил с группой поддержки советских спортсменов, поднимать дух команды. Это что, правда?
М. Ж.: Было. Первая поездка за границу.
А. П.: А был случай, когда наши проиграли эстафету и ты получил выговор и тебя попросили сменить репертуар. Так действительно было?
М. Ж.: Да, было...
А. П.: Это не шутка?
М. Ж.: Не шутка. Это было первенство по лыжам, это уже при Горбачеве было. Это был первый выезд за границу. Западная Германия, первенство мира по лыжному спорту, девочки, мягкий снег, минус один, красота, деревня. Боже, Европа. Жратвы там полно в этих пресс-центрах, мы там ели все, чтобы не быть голодными. Денег не было... И я укрепляю дух команды лыжников. Тренер говорит: «Завтра соревнования, сегодня мы концертик небольшой... Там звук, мы все сделали...» Я выступаю, все напряжены — завтра у них соревнования и реакция слабенькая. И я чего-то еще кричу, стою на трассе, потому что меня взяли-то, чтобы я подбадривал... Жуткое дело. Мало того, что я читал, я еще кричал: «Девочки, девочки! Давай, давай, давай!» Короче говоря, тренер меня вызывает к вечеру и говорит: «Михаил Михайлович, там, где у нас должно быть золото, у нас даже серебра не было, даже бронзы не было, мы проиграли эту дистанцию. Завтра у нас две решающие дистанции. Или вас было плохо слышно во время концерта, может, у нас аппаратура была неважной. Мы же вас взяли, чтобы вы поддерживали. У вас, может, другой репертуар, может, мы увеличим звук на концерте, чтобы как-то на завтра, может, какое-то золото, чтобы ребята получили? Ну, надо поднимать дух». Как я подниму дух? В общем, я вышел... И чуть ли не матом там, с криками, воплями. На следующий день тренер сказал: «Правильно мы поменяли аппаратуру... Мы микрофоны поменяли». Я говорю: «Может, до них просто не доходило?» Он говорит: «Нет, они не тупые ребята, там есть два-три, которые хорошо соображают. Они, правда, на чемпионские медали не тянули, но бронзу свою взяли. Совсем другое дело, мы и золото получили на этой дистанции, и на другой золото получили. Так что давайте и летом поедем куда-нибудь. Но только сами следите, чтобы вас было слышно хорошо, и вы теперь знаете, как со спортсменами». Алла, а бывали интеллектуальные ребята типа сборной СССР по футболу. Был Кипиани такой, были идеальные ребята. Я читал и помню, хохот был, и мне не надо было микрофона. Но тогда я думал, что если они золото не возьмут, меня вообще потом за границу не пустят никогда...
А. П.: У певиц немного по-другому. Хорошо певице, если у нее муж директор или продюсер. Замечательно. Я не пробовала, но, наверное, хорошо.
М. Ж.: А правда, что у всех сегодняшних певиц очень богатые мужья? Олигархи?
А. П.: У всех не знаю.
М. Ж.: А как они добиваются, что они и поют, и красивые, как это получается?
А. П.: Это порода такая.
М. Ж.: Или можно добиться этого?
А. П.: Я про свое поколение не говорю, потому что желтуха, рахит, послевоенное детство. А сейчас такие девки получаются, и поэтому для них вот эти «Фабрики»... Ну, не победила ты на этой «Фабрике звезд», но зато какая выставка невест. Это потрясающе просто.
М. Ж.: Когда мне говорят: «Послушайте». Я говорю: «Нет, я сначала посмотрю». (Смеются.)
А. П.: Говорят, Иосиф Бродский переводил твой монолог о раках на английский язык и имел огромный успех. Я вообще не представляю, как они смогли эту тему понять? «Большие по пять, маленькие по три».
М. Ж.: Это были большие по пять... Попробую восстановить сейчас в памяти... Но это был день рождения Миши Барышникова в Нью-Йорке. Есть такая кинозвезда — Росселини дочка — Изабелла, вот она была в гостях. Бродский был в гостях и кто-то еще из балетных. Там квартира такая, лифт прямо входит в нее, собачка была на колясочке на инвалидной, у нее задние лапки отнялись. Такая маленькая собачечка, и она только передними, но это так красиво, так гуманно. Бродский: «Миша, что-нибудь почитает, Миша, что-нибудь прочитает...» Я говорю: «Что вы, тут же сидят девушки-американки...» И Бродский говорит: «Миша, я был синхронным перевод-чиком в ООН». Он, оказывается, был... И я читал раков — раки сегодня по пять, но большие, но пять, но большие, ну, очень большие, но по пять, ну очень большие, а вчера были по три, но маленькие, ну очень маленькие, но вчера, а эти сегодня, но по пять. Мне сейчас трудно эти кружева словесные вам передать, вы помните это, и он переводил, и они хохотали. А до этого у меня главная задача в Америке была — рассмешить переводчика. (Смех.) Если переводчик все время переспрашивает: «Что за раки, это что, омары?» — «Это русские такие омары». Ему объясняли, переводчику, что такое раки, он не знал. Потом переводчик переводил американцам, и не могли понять ничего. А Бродский переводил так, что хохотали. Это было.
А. П.: Правда это или нет, когда у тебя машину украли...
М. Ж.: Печальная страница...
А. П.: Что был звонок Путина... Это легенды такие. И он сказал, что вот, надо учить дзюдо...
М. Ж.: Да, было...
А. П.: Да ладно. Я сейчас такие вещи узнаю интересные...
М. Ж.: Отвечаю. Это был не звонок, а я тогда получал звание какое-то в Кремле, и Владимир Владимирович мне вручил этот диплом, потом значок и шепотом спрашивает меня: «Машину нашли?» Он меня спрашивает, хотя мог бы и ответить, но он решил спросить по той простой привычке, что мы всегда любим спрашивать жертву: «Как вы думаете, накажут тех, кто вас обидел?» И этот больной, который валяется на асфальте, говорит: «Я думаю, накажут, да... Найдут, я думаю, — говорит он слабым голосом. — Должны наказать». И он меня спрашивает шепотом, я говорю: «Нет, не нашли». Это шепотом, а тут наградной этот зал, белый дворец кремлевский, народ сидит, и он спрашивает, причем шепотом все, сохраняя вертикальность свою, любимую вертикаль власти, что он строит... Не наклоняясь ко мне... И ко мне потом фотография прибыла, и я стою там согнувшись. Все сейчас говорят: «Видите, подхалим какой. — Это я. — Он согнувшись стоит». А я принимаю этот диплом, и согнувшись, потому что президент меня шепотом спрашивает: «Машину нашли?» От всех этих динамиков я переспрашиваю: «Чего?» Я документально говорю. Он говорит: «Машину нашли?» Я говорю: «Нет». Он говорит: «Вообще-то приемы надо знать. Надо дзюдо знать». Я говорю: «Вообще-то, да, надо как-то, что же так вот...» Я говорю: «Конечно, это вы бы их вышвырнули из машины.. Конечно, нужно знать, тем более что их было четыре человека». Он говорит: «Приходите тренироваться». А я же не знаю, шутит он или серьезно, он в Кремле каждый день, я там первый раз, откуда я могу знать, что он шутит...
А. П.: Он вообще с чувством юмора...
М. Ж.: Это я сейчас понимаю, что шутит. Я говорю: «Куда приходить тренироваться?» Он говорит: «Сюда». — «В Кремль?» Он говорит: «Приходите». Я говорю: «А как это? Вы мне позвоните? Как я узнаю?» Он говорит: «Вас найдут». Я так стою и думаю, а еще народ сидит... И потом меня все время спрашивали корреспонденты: «О чем вы шептались?» Я только через пару лет стал это рассказывать. Я только думаю, когда приходить, по четвергам, по вторникам? Он говорит: «Вам объяснят». А я так подумал, что надо купить одежду спортивную, кеды, рубаху такую для дзюдо. И я стою перед входом в Кремль с этой спортивной одеждой... А самое страшное, еще ничего, если он меня будет бросать на пол, но, не дай бог, если я переброшу, у меня же тренировки нет, и мало ли что — власть бросит через плечо так... И недавно я получил вот этот снимок, журнал опубликовал, где я вот так полусогнутым стою. И вот этот вот разговор и был. (Смеется.)
А. П.: Класс... Скажи мне, пожалуйста, ты веришь, что губернатор Ульяновской области предлагал сделать День зачатия?
М. Ж.: Да. Ну, у меня такой был вопрос в передаче «Дежурный по стране»...
А. П.: Чтобы родить патриота?...
М. Ж.: Да, чтобы родить патриота — День зачатия. И сейчас, по-моему, и вице-премьер тоже докладывал недавно, что, Владимир Владимирович, сейчас рождаемость по стране уже миллион, после вашего призыва народ стал рожать полным ходом и сейчас все трудятся над этим, чтобы как можно больше было... Я не представляю, что нам надо говорить, шептать в ушко жене или кому-то, чтобы она родила? «Подними страну»? Что говорить-то там?
А. П.: «Давай родим патриота».
М. Ж.: «Любимая, подними страну, любимая...»
А. П.: «Дорогой, я готова, пойдем, сделаем патриота»...
М. Ж.: Конечно, да, вместе. Это шепотом, наверное... И сразу надо...
А. П.: Да, мы неправильно говорим. Надо так (Алла Борисовна говорит тихим шепотом): «Пойдем родить патриота. Хочу родить от тебя патриота». Потрясающе. Ай да губернатор, молодца...
М. Ж.: Патриот мне всегда кажется таким, истинный такой патриот, это человек антисексуальный... Если ты когда-нибудь замечала, патриотический политик-патриот, писатель-патриот выступает по радио часто — антисексуальные люди. И что ты ему будешь говорить...
А. П.: Я считаю, что ты патриот...
М. Ж.: Так я-то патриот внутренне, потому что я никогда не говорю об этом. А ульяновский губернатор, наверное, требует, чтобы сначала говорил папа, а потом, чтобы ребенок говорил... В общем, в такой семье жить невозможно, где все говорят: «Люби страну». Мы и так любим эту страну. И поэтому я не знаю, о чем нужно шептать в постели, чтобы получился патриот. Не знаю. Хотелось бы любить...
