№ 40/ Тема номера
Дачу продавать нельзя
Я девушка простая и к тому же небогатая. Я к свекрови на дачу езжу на Matiz 2004 года и муж у меня — художник-импрессионист. Но мне и в голову не придет продать этот дом в 110 км от Москвы. Вот сейчас в Подмосковье офигенный урожай яблок. Они просто под ногами валяются. Муж два больших полотна этому посвятил... А на рынке подмосковных яблок — нема. Экологически чистых, между прочим. Если на них «зеленый» ярлычок приклеить — то по 80 р/кг уйдут влет. Но нету. Нам зимой по ТВ голову морочили, что, убрав с рынков приезжих, пустят туда отечественных фермеров. Во-первых, не убрали, а во-вторых — где фермеры?! Ни одного пока не видела. Итого: дачу продавать нельзя. Дело не в «вишневом саде» — просто там продукты лучше. О детях надо думать опять же.
Простая москвичка 25 лет
Ах, заготовочки!
У меня нет дачи, но родители живут в деревне. Помогать я им не могу, разве что материально. Но крутить банки, особенно овощные консервы, обожаю! Каждый год выискиваю в интернете новые рецепты и экспериментирую. Обожаю, и все. Ничего не могу с собой поделать. Родственники рады. Разве может сравниться собственноручно приготовленная аджичка, соус или салатик с магазинным? Очень сомневаюсь. Да и во всем домашнем максимум, что может быть из неполезного, это уксус. А в магазинных соусах усилители, закрепители, стабилизаторы. Короче, вся таблица химических элементов.
Елена
Чур меня
Я вот человек не «безнадежно городской» — люблю на природе отдыхать. И шашлычка с друзьями умять, и вниз по бурной речке в мае сплавиться...
Но стояние буквой «зю» на огороде я ненавижу! В наших широтах (я с Урала) оно почти бессмысленное: то зальет в августе, то выморозит в июле, то жук пожрет, то урожай «уйдет в ботву»...
Я так провел все детство и юность — лет до 21 — 22, спасибо папеньке-мелиоратору. Причем в конце эта героическими трудами собранная картоха сгнивала в яме, выбрасывалась или раздавалась родственникам-друзьям, ибо 160 ведер при всем желании за зиму не сожрешь...
А сколько инфарктов-инсультов, гипертонических кризов я насмотрелся... Как прибегали к нам соседи вызывать «скорую»: «жене сердце прихватило», «у Лёвы что-то с сердцем»... А сколько нервов потрачено на войну с садовыми ворами, подкапывавшими картошку...
Начав работать, я бате сказал: «Тебе надо, ты и копай, и окучивай, и сажай, и крышу сарая заливай битумом, и вообще». И что характерно — не помер с голоду! Картошку эту в любом магазине да на любом рынке купить можно, а сгонять за сорок километров на плантацию, а бензин, а трактористу, а собственные трудочасы? Да она ж золотая! Чур меня от дачных радостей!
Миха
Все будет хорошо!
Уважаемая редакция любимого журнала «Огонек»!
Пишет ваш давний читатель и большой поклонник Василий Сергеевич Коротков, заслуженный учитель, пенсионер и инвалид второй группы. А за перо меня заставила взяться опубликованная в вашем журнале (№ 40 за этот год) рецензия на новый роман Александра Потемкина «Человек отменяется». Я давно уже слежу за творческой карьерой уважаемого Александра Петровича и хочу высказать свое решительное несогласие с вашей рецензией.
Во-первых, вы пишете, что «этот мрачный и бесперспективный финал является самым слабым местом романа». Простите, но ваш рецензент явно не читал романа Потемкина, ибо тогда он увидел бы, что в конце романа развертывается лишь теоретическая деятельность: свободный интеллектуал Виктор Петрович Дыгало доводит идеологию отмены человека до приговора. Не случайно эта последняя стадия романа написана в жанре фэнтэзи, то есть фантазии. Таким, в сущности, и должно быть завершение гуманистической идеологии, к тому и должен прийти настоящий интеллигент-гуманист с его двухсотлетними притязаниями занять некую сверхисторическую позицию и улучшить человечество. И если это фэнтэзи не воплощается в жизнь, то, значит, у нас все еще есть шанс на улучшение человеческой породы.
Мне как пенсионеру, отдавшему свою жизнь на благо служения Родине, непонятна и некая ирония, сквозящая в каждом слове вашего рецензента. Ведь мысль последнего романа Александра Потемкина вполне серьезна и объявлена в заглавии: «Человек отменяется». Критика человека в его природных и общественных проявлениях родилась вместе с самосознанием, и с тех пор антропокритицизм и в философии, и в литературе образовал целое направление.
Ревизия человека продолжается два с половиной тысячелетия, и роман Потемкина — очередной ее акт. У меня нет оснований не доверять подлинности этого документа.
В-третьих, я решительно не согласен с определением главного героя романа, Семена Семеновича Химушкина, как бездельника, чье занятие сводится лишь к «наблюдению за соседями да за студентками, которым он сдает комнату». Действительно, это персонаж из современной городской норы, «усиленно сознающая мышь», но его пространные монологи, то охватывающие всю нынешнюю цивилизацию, то впадающие в «терзание ран собственного я», затрагивают множество тем, которые нас остро беспокоят и требуют выражения. От них приходят в возбуждение наши публицисты, телеведущие, одноразовые писатели, Химушкин смакует их не спеша, на разные лады. Замечателен его Drang nach Westen с гротескным «безумством национального превосходства»; и ведь, нужно признать, между шаржированными у него чертами Европы проглядывает реальная ее драма.
Пребывание Химушкина в оболочке зерна могло бы уподобиться безысходным кафкианским «превращениям», если бы оно не разрешалось прорастанием этого зерна и не открывало витальную перспективу в замкнутом до сих пор пространстве.
Сквозного развития эти мотивы в романе не получают. Сначала их заглушают фантазии Химушкина о создании нового «трансгенного человека» с целью переделки мира и полной его гармонизации; под конец он отрекается от всякого «человеководства» под влиянием нового замысла — освободить разум от бремени телесной природы и перенести его на электронный носитель. Вместе с тем из своей норы Химушкин ведет подкоп под человека, разрывая природные и социальные основания, на которых складывался вид Homo sapiens. Возведенный гуманизмом в степень высшей ценности, у Химушкина этот вид вызывает недоверие и желание отменить или радикально изменить его. В этом направлении он действует в своем воображении, «теоретически».
А практически действует Иван Степанович Гусятников, неотделимая от Химушкина и недостижимая для него форма существования — «богатый коммерсант, меценат, красавец». Ему, обремененному несметным капиталом, всевластному, не признающему границ и запретов, поручено пройти вторую часть пути к отмене человека. Он пытает людей соблазнами, унижением, страхом, уверенный в ничтожестве человеческого рода и одновременно — в необходимости некой будущей гармонии, недостижимой без насилия. Захваченные им социальные высоты далеки от вершин, с которых проповедовал Заратустра, созданные им пыточные камеры оснащены не столь изощренным инструментарием, как у создателя «Жюстины» и «Жюльетты», тем не менее обоим кумирам современных мыслителей Гусятников отдал дань в программе для себя: «Новаторский пыл отрицания христианской нравственности поддерживай сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности. Манифестом должен стать культ тотальной потехи над человеком, над этим уязвленным существом».
Испытывая в пороговых ситуациях других, Гусятников хочет испытать и себя. Он требует найти ему человека, перешедшего последние пределы человеческого, чтобы сравниться с ним: «Очень уж хочется знать: чего такого я сделать никак не смогу? На что не поднимется рука? Где граница во мне человеческого?» Для того же он устраивает эксперимент над собранными в Римушкине «крепостными»: «Хотелось понаблюдать, какой у человека слой человечности. Сколько он стоит, какова цена его ломки, сколько шагов от нее до ярости, до смертных грехов, до звериной ненависти».
Но на монструозном древе человеческом, взращиваемом в романе, возникают два ростка совсем другой породы: Настя Чудецкая и таджик Каюлов, которые и являются подлинными героями романа, теми «новыми людьми» из пьес Островского, что несут в себе спасение от фэнтэзийного финала. Если остальные ветви и плоды насыщены соками вырождения и погибели, то в этих двоих, и только в них, живы и активны духовные силы, делающие человека человеком. Чудецкую свободная душа и умное сердце, вероятно, выводят к иным жизненным горизонтам, которые автор сделал недоступными для остальных персонажей, но которые тем не менее существуют как историческая реальность. Каюлов, ставший объектом экспериментов Гусятникова, обнаруживает такую веру и волю, что заставляет последнего опешить.
Итак, ревизия человека продолжается. И это, как ни парадоксально, обнадеживает. Мы не в состоянии отторгнуть мучительнейшую, но и необходимейшую часть бремени человеческого — самосознание — «бессмертья, может быть, залог».