Йоса Стеллинга, одного из самых оригинальных авторов мирового кино, недолюбливают на родине, зато высоко ценят в России. Результатом вояжей Стеллинга к нам стал фильм «Душка» с Сергеем Маковецким в главной роли, который на днях вышел в российский прокат. Проект вынашивался чуть ли не десятилетие, во время которого образ Душки претерпел существенные изменения: приятный во всех отношениях славянский разгильдяй, свалившийся на голову случайному знакомому из Голландии, приобрел некоторые зловещие черты. Кроме того, картина обогатилась пародийными персонажами, изображающими провинциальных функционеров от культуры. После премьеры в Киеве мне удалось поговорить с господином СТЕЛЛИНГОМ
Мистер Стеллинг, мне кажется, ваше отношение к России менялось несколько раз. Лет семь назад ваш тон был исключительно восторженным, потом, после сочинского «Кинотавра» (где местные врачи едва не залечили до смерти, вытянув из него кучу денег. — «О»), тон слегка изменился. Да и Душка, который, как мне кажется, вначале должен был быть более лиричным, обрел со временем не слишком приятные черты…
Я много раз говорил и вновь повторюсь, что в русских, в славянах меня привлекает одна замечательная черта — жить сегодняшним днем, а не завтрашним, как это делают голландцы. Ибо будущее, как известно, нам не принадлежит, и задумываться о том, что будет завтра, бессмысленно. Что касается сочинской драмы, мне, конечно, было тогда не слишком комфортно, даже страшно. Но нельзя же делать поспешные выводы из случайной цепи обстоятельств: в конце концов то же самое могло бы произойти в любой стране мира. Я не настолько поверхностный человек, чтобы связывать образ русского с мафиози или продажным политиком.
Зато образ русского у вас — это ужасающий халявщик и разгильдяй, бессмысленный и бесцеремонный человек…
Но что тогда мой Боб (голландский сценарист, к которому Душка заявился навеки поселиться. — «О»)? Тоже ничего хорошего. Ему самому кажется — как, кстати, почти всякому голландцу — что он все хорошо знает, как надо и как не надо. На самом деле ничего он не знает, одержим комплексами, фобиями и живет, собственно, вполноги, не по-настоящему. И еще: вам не приходит в голову, что Душка и Боб — это один и тот же человек, рацио и душа, голова и сердце? И поскольку голова с сердцем у многих не в ладу, Душка и Боб все время ссорятся…
Примерно как Восток и Запад. Есть же суждение, что, дескать, планета — эдакий единый организм, где Запад является разумным началом, а Восток — варевом темных инстинктов. Условно говоря, Запад — голова, а Россия — чувства, и не всегда благородные.
С одной стороны, так оно и есть… Но с другой — Россия слишком большая страна, чтобы быть однородным «скопищем демонов». Ведь даже и на Западе все очень разное. Менталитет французов и голландцев очень разнится. С другой стороны, без конца курсируя по Европе, мы стали очень похожи друг на друга. А вот Россия для меня стоит особняком, и искусство ваше — а оно здесь духовный концентрат жизни — как бы в оппозиции тому, что делается в Европе. Западное искусство рассматривает мир как бы извне, сторонним взглядом, а в России рассматривают глубинную сущность человека. И если взять лучшее отовсюду, можно привести к какому-то культурному балансу, расширить границы познания мира.
Иногда это происходит. Знаете ли вы о том, что на протяжении многих лет являетесь культовой фигурой для российских интеллектуалов? А наш знаменитый ученый Юрий Лотман в качестве примера для фундаментального анализа взял всего два фильма из всего мирового кино — фильм Киры Муратовой и вашего «Стрелочника»?
Вообще-то язык кино есть язык сердца, а не язык интеллекта и рацио. Как музыка. Поэтому странно, что именно для интеллектуалов. Я не настолько интеллектуален. А это исследование было опубликовано? Мне нужно непременно его прочитать!
Как вам кажется, почему, несмотря на европейские достижения, весь мир тем не менее завоевало американское кино?
Не забывайте, что Америки как таковой не существует, она есть результат соединения уже развившихся культур. И чтобы сделать фильм в американском духе, нужно ехать туда. Вообще мир кинематографа представляется мне таким кругом, в самой нижней части которого располагаются малопрофессиональные фильмы, потом некие типичные для этой страны, потом — Голливуд и на самом верху — авторское кино. Дальше, если идти по обратной стороне оси, — масса документального кино, среди которого тоже есть авторское и очень личное, и опять, к низу этого круга, — полупрофессиональное кино. А на обратной стороне этого круга сидит уже публика. Но все равно это круг, вы можете его раздвинуть, но без публики у вас ничего не получится. И в каком-то смысле американская киноиндустрия помогает этому. Тому, чтобы кино в целом не умерло. Но нижняя часть круга — самая тяжелая часть. Пусть она дает некоторое вдохновение и свободу от жестких американских принципов, но в целом мы не в силах отменить принципы кино как производства, где важен сам сюжет. То, что важно для американцев.
А в Европе сюжет не важен?
А в Европе, напротив, люди важнее сюжета. Конечно, вы можете рассказать свою историю ста разными способами, но когда вы ставите друг против друга два сильных характера, это уже никакая не «cтори» в американском понимании, это то, что м е ж д у. Однако юная часть публики, составляющая большинство во всем мире, предпочитает фильмы, сделанные на уровне простого сюжета. Кстати, и в этих фильмах, сделанных просто, вы тоже можете увидеть что-то интересное. Пусть 9 из 10 вам не понравятся, но десятый будет попаданием в десятку. Очень трудно высказываться против американского кино, ибо это есть какой-то конечный результат того, о чем мы во всем мире думаем, размышляем. Важно другое — вопрос уважения к публике. Кино может идти либо впереди публики, либо за ней. И американцы делают очень хорошие фильмы, такие, скажем, как «Магнолия» или «Красота по-американски». В Америке все возможно — именно потому, что это не страна, а результат развития других стран. И если вы хотите завоевать весь мир, сняв картину в американском духе, то, повторяю, сделать это можете только там. Другое дело, что американцы несчастны, в Голливуде все несчастны, ибо все неискренни, все врут...
Не является ли американское «несчастье» результатом их чисто материальных приоритетов?
Для них это нормально, наверное. Но для меня ужасно, поэтому я не люблю Америку. Но что у них хорошо, это толерантность и плюрализм. Там миллион мнений, и каждый может думать и говорить что угодно. И еще они всем интересуются. И русским кино тоже. Там проходят потрясающие дискуссии о творчестве Тарковского и Сокурова. Конечно, их знают в Америке далеко не все, но тот, кто знает, действительно этим увлечен.
Если даже в Америке находятся те, кто боготворит Тарковского, вас, видимо, боготворят на родине как одного из последних представителей авторского кино?
Напротив: моя публика живет за пределами моей страны, соотечественники, взаимно, тоже меня не слишком вдохновляют. Но художник — всегда очень занятой человек и многого не замечает, возможно, даже равнодушия публики. Это такой, знаете, фокус — жить отдельно, не зная ни хулы, ни похвалы. Вообще Голландия — страна приватного существования, и начиная с XVII века наши художники изображали какой-то частный, камерный мир — цветы, интерьеры. Одно время, правда, они пытались обратиться к глобальным проблемам, но потом вновь вернулись к нюансам и мелочам повседневности. Когда я со своими детьми был в таком, знаете, суперсовременном кинотеатре (экран подобен куполу планетария, и впечатление поэтому колоссальное, космическое), мы посмотрели там два фильма, один из них был о Вселенной, а другой — о путешествии внутри человеческого организма. Так вот, особых различий нет. Организм — такая же Вселенная. (Смеется.) Ты можешь сосредоточиваться на своем внутреннем мире, что дешевле и проще; а можешь на вселенском...
У вас нет ощущения, что великая европейская культура, представленная в кино благодаря таким последним ее столпам, как Висконти и Гринуэй, закончилась?
Это как с оперой: ощущение, что она кончилась, возникло еще в начале ХХ столетия. Но этого не случилось. И если даже сейчас, в начале XXI, кино в старинном понимании уже начинает исчезать, возможно, через десять лет мы будем смотреть кино исключительно по интернету. И этот процесс неостановим. Мне трудно понять, как это будет восприниматься в новых технологиях. Возможно, не менее живо. Но вообще лучший фильм, независимо от его объективных достоинств, вы можете посмотреть, когда вам лет четырнадцать. Когда вы сами открыты миру.
Это, наверное, вообще проблема живого человека. Видимо, с возрастом живое дыхание жизни постепенно исчезает? Как вам удается сохранить в себе это непрерывное ощущение жизни?
Это внутри, только внутри. Даже депрессия, например. Она тоже является необходимым элементом непрерывности бытия. Вообще создать что-то в мире, сделать — означает уйти от жестокости жизни, преодолеть ее. Если ты перестаешь существовать в каждую минуту бытия, открывая жизнь ежесекундно, ты очень скоро умираешь. И ты должен убежать от этого. Преодолеть. В религию, или к детям, или в непрерывность существования. Жить непрерывно необходимо, чтобы творить в том числе.
Но ведь режиссура — очень сложная профессия. И многие, даже великие, величайшие, начинали повторять самих себя, буксовать, потеряв ощущение непрерывности, о которой вы говорите...
Фильм — это такая вещь, которой надо отдать всего себя. Как-то один молодой режиссер спросил меня, как сделать хороший фильм. И я ему ответил, что нужно окружить себя людьми, которые лучше, талантливее тебя, и дать им направление, а они сделают это лучше, чем ты себе это представляешь. И тогда один плюс один, актер плюс оператор, например, получится не два, а три. И все скажут: как он умен, как талантлив! Если вчера писатель придумал одну идею, сегодня другую, то завтра, уже ничего не придумывая, он все равно получит три! Потому что эта третья появилась как результат первых двух и приложилась к ним. И эта третья — она не твоя, но она лучше первых двух. Это принцип производства и кино в целом. Вообще кино — это вопрос метафизики времени. Фильм вы делаете два года, а смотрят его полтора часа. И когда ты делаешь фильм с очень хорошими людьми, то ты делаешь больше того, что делаешь. В этом фильме заложено больше, чем реальных полтора часа.
А это процесс не мучительный?
Это процесс фантастический. Как в жизни — то вверх, то вниз. Система, которая как бы тебя защищает. Когда ты в депрессии, фильм может вытащить тебя — чувствуешь, как он понемногу поднимает тебя вверх, потихоньку вытаскивает из ямы. Когда я счастлив, я знаю, как идти вперед, и иду, иду вверх, мощно, непрерывно, стремительно иду. И когда дохожу до пика, тут же сваливаюсь вниз. Чтобы опять подняться наверх. Вот в чем штука-то...
Тем не менее вы производите впечатление очень гармоничного человека....
Ну я иногда играю, играю роль... такого гармоничного человека. А бесспорной правды не существует вообще-то. Можно чувствовать дисгармонию, выглядеть при этом гармоничным, но кто знает, если ты так выглядишь, может, и правда, в твоей дисгармонии заложена и гармония тоже? Так и в кино. Настоящий художник показывает нам не события, а то, что между ними, промежуточные состояния духа. Что-то посередине. Что-то между смертью и жизнью, между мужчиной и женщиной. Мы всегда живем где-то посередине. Впрочем, я не интеллектуал и не очень способен рассуждать о таких вещах.
Фото: ПРЕСС-СЛУЖБА КИНОКОМПАНИИ «ТВИНДИ»