В конце 1987 года я собрался поехать за границу по приглашению родственников. Это была моя первая поездка на Запад. Меня долго не выпускали, а тут (за окнами бурлила перестройка) предложили на выбор — или к одной кузине во Францию, или к другой в Швецию. Я выбрал Париж.
Но неожиданно встретил своего давнего друга Женю Рейна и похвастался, что скоро буду гулять по Елисейским полям, упомянув, что ради этого отказался от Стокгольма. «Ты с ума сошел! — закричал на меня Рейн. — Ты что, не в курсе, что Бродский получил Нобелевскую премию и скоро вручение. Как ты можешь променять такое событие на какой-то Париж!» Он так меня застыдил, что, придя в ОВИР, я попросился в Стокгольм и даже отложил поездку на пару месяцев, чтобы попасть туда в декабре. Хотя после многолетнего ожидания душа просилась за бугор немедленно.
Начались сборы. Рейн снабдил меня кучей подарков для
Иосифа. Главным сувениром был галстук, который по легенде Борис Леонидович Пастернак надел на прием в шведское посольство в Москве, где ему сообщили о присуждении Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго». Этот галстук впоследствии попал к Рейну. И Женя решил передать его как эстафету от одного великого поэта другому.
Кстати, от Рейна я получил еще одно очень деликатное поручение. Он сказал: «Знаешь, Саша, Бродский сейчас на вершине славы, он получил мировое признание и все такое прочее, но у него есть одна нерешенная проблема, и ты можешь тут посодействовать… Есть одна женщина. Назовем ее М Б. Главная женщина его жизни. Она родила ему сына, но изменила с лучшим другом. Они любили и мучили друг друга долгие годы. И все еще в ссоре. А у Бродского сейчас такой период — он всех прощает. Готов простить и ее, но не хочет звонить первым. И вот я что подумал: ты ведь едешь через Питер, так? Что тебе стоит зайти к ней и как бы между делом спросить, не хочет ли она что-то передать Иосифу, это было бы поводом для начала его контактов с бывшей возлюбленной». Я слегка оторопел: «Извини, Женя, но мне в это дело влезать как-то неловко. Тем более что речь идет о самом именитом на сегодняшний день русском поэте. Для меня это все равно что вторгаться в личную жизнь Пушкина, Лермонтова или Пастернака…» Но Рейн был настойчив: «Не комплексуй, Саша, я думаю, Иосиф будет благодарен, если ты наведешь какие-то мосты. Вот тебе адрес, вот телефон, действуй!»
И вот я сажусь в старенькие «жигули» и отправляюсь по маршруту Москва — Ленинград — Хельсинки — Стокгольм. Приехав в Питер, я обнаружил, что телефон, который дал Рейн, давно сменился. У меня остается только адрес. Приезжаю на улицу, которая была там указана, поднимаюсь по черной лестнице на нужный этаж, звоню. Из-за двери, обитой рваным дерматином, женский голос: «Кто там»? Представляюсь: «Я такой-то, сейчас направляюсь в Стокгольм, мог бы что-то передать Иосифу от вас». Она: «А что бы вы могли передать?» Я говорю: «Ну, хотя бы фотографии сына…» В ответ молчание. Я стою на грязной лестничной площадке, воняет кошками, стоят мусорные ведра с картофельными очистками. Я спрашиваю: «Вы еще здесь?» Она отвечает: «Здесь». «Вы все слышали?» Женский голос: «Да». «Ну и что? Почему вы молчите?» Она произносит: «Я думаю». Жду пять минут, десять. Опять интересуюсь: «Вы еще не ушли?» «Нет, не ушла». Я прождал еще минут двадцать перед этой дверью. И, наконец, сказал: «Я, конечно, понимаю, что вы серьезный вопрос для себя решаете, но и вы поймите, я очень спешу на границу. Вы будете что-нибудь Иосифу передавать?» Она отвечает: «Нет». — «Почему?» — «Потому что мне нечего ему сказать». Я попытался еще что-то спросить, но ничего не услышал в ответ. Спустился вниз, сел в машину и поехал в направлении Выборга.
В какой-то момент, когда я вписывался в очередной поворот на заснеженной трассе, мне вдруг представилось, какой замечательный фильм можно сделать о жизни и судьбе Бродского. Эпизоды, один другого лучше, роились в моей голове. Решено! Эту картину нужно обязательно снять!
Но, приехав в Стокгольм, я быстро обнаружил, что я чужой на этом празднике жизни. В далекой Москве остались и «Мосфильм», и все мои связи на телевидении, где я мог быстро договориться о запуске документальной ленты. А как в Швеции, куда я попал с 300 долларами в кармане, достать камеры, пленку, транспорт, персонал?.. Но напор у меня в тот момент был такой, что, приехав 5 декабря в Стокгольм, 7-го я уже нашел продюсера, а 8-го у меня уже были камеры с операторами, две автомашины и бригада техников.
И главное — я встретился с Бродским. В номере «Гранд-отеля» я вручил ему подарки из Москвы. Особенно Иосифа обрадовал галстук Бориса Леонидовича. Он тут же снял свой и повязал на шею пастернаковский. Он любовно гладил его рукой и говорил, что наденет его и на нобелевскую церемонию. Потом вспомнил, что там надо быть в смокинге и бабочке, и решил, что положит его в нагрудный карман, чтобы этот галстук был с ним в самую торжественную минуту его жизни. Я непрерывно щелкал дешевенькой «мыльницей», которую купил по дороге в гостиницу. Снимки оказались чуть размытыми, но оставили память об этой встрече. Иосиф пригласил меня в Королевскую академию, где он вечером читал нобелевскую лекцию. Это почетное право предоставляется лауреату по литературе. Он читает лекцию на родном языке, а членам академии раздаются тексты с переводами. Когда мы расселись по местам, то, случайно заглянув в папку, находившуюся в руках соседа, я обнаружил, что типографский текст в нескольких местах был исправлен авторучкой. Оказывается, буквально за день до лекции Бродский внес в ее текст изменения, которые типография уже не могла исправить, и устроители сделали это от руки. Новый вариант речи был более полемичным. В частности, Иосиф вставил такую фразу: «Ленин был грамотен, Сталин был грамотен, Гитлер тоже, а Мао Цзэдун, так тот даже стихи писал, но список их жертв, тем не менее, далеко превышает список ими прочитанного».
С официальной советской точки зрения в 1987 году эта фраза была вызывающей. На следующий день это отметили все газеты. При выходе из зала мы столкнулись с ним на мраморной лестнице. Увидев меня, он крикнул поверх голов: «Саша! Ну, как я прошел?» В ответ я поднял два больших пальца над сжатыми кулаками. Иосиф довольно улыбнулся.
Надо сказать, что советские дипломаты и журналисты лекцию проигнорировали. Я был в академии единственным человеком из нашей страны. Вероятно, поэтому на следующий день меня пригласил к себе советский посол Борис Дмитриевич Панкин, бывший редактор «Комсомольской правды». Он был огорчен: «Зачем Иосиф это сделал? Я в каждой шифровке пишу в Москву, что не надо нам повторять прежних ошибок. Неужели истории с Пастернаком и Солженицыным ничему не научили? Присуждение премии Бродскому можно было записать себе в актив, особенно в эпоху перестройки. А он такое про Ленина…»
10 декабря состоялась церемония вручения премии. Этот ритуал за долгие годы отработан до мельчайших подробностей. Лауреаты, прежде чем сесть в кресла, делают полукруг по сцене. Иосиф, явно не привыкший к фраку, шел, держа руки за спиной. Так ходят заключенные. Но в его кармане лежал галстук Пастернака.
На следующий день Иосиф выступал в Культурном центре Стокгольма. Зал был забит битком. На входе царил такой ажиотаж, что нашей съемочной группе с аппаратурой пришлось пробираться через какие-то подвалы. Иосиф читал свои лучшие стихи. В том числе посвященные загадочной М Б. Публика устроила ему овацию.
После выступления мы установили видеокамеру в его гримерке, и Иосиф дал интервью для моего фильма. Вот о чем мы говорили.
— Хотели бы вы приехать на родину?
— Хотел бы.
— Тогда, надеюсь, мы скоро увидим вас в России…
— Честно признаюсь, я этого немного боюсь. А что касается надежды, то замечательный английский мыслитель Фрэнсис Бэкон сказал: «Надежда — это хороший завтрак, но плохой ужин».
— Вы жили в Ленинграде, в Питере, совсем недалеко от того дома, где жил когда-то Нобель. Когда вы проходили мимо, никаких параллелей не возникало?
— (Улыбнувшись.) Абсолютно никаких!
— Я думаю, что когда-нибудь на том доме, где вы жили, тоже появится мемориальная доска с надписью об этом.
— Мемориальные доски появляются только после смерти человека. Так что чем позже это произойдет, тем лучше.
— Какую линию в русской поэзии вы продолжаете, кто были ваши учителя?
— Этот список довольно большой, начиная с Кантемира, — Державин, Баратынский, Александр Сергеевич, конечно, Вяземский. В двадцатом веке для меня наиболее существенными были Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Заболоцкий, Клюев. Из послевоенного поколения — Слуцкий. А учителем моим всегда был Рейн.
— Что бы вы хотели сказать молодым поэтам, которые начинают свой путь в литературе?
— Что говорить… Надеюсь, они понимают, какую дорогу себе выбрали…
Именно в тот день, когда он читал свою нобелевскую лекцию, я попросил его написать несколько слов своим читателям на родине. Он взял фломастер и вывел на листе: «Наилучшие пожелания читателям журнала «Огонек». Иосиф Бродский. 8 дек. 1987 г. Стокгольм». Тогда в журнале собирались напечатать его стихи. Почему сорвалась эта публикация, я не знаю, но, думаю, будет правильно, если послание великого поэта, пусть и спустя 20 лет, дойдет до тех, кому оно было адресовано.
ФОТО: ИЗ АРХИВА АЛЕКСАНДРА СТЕФАНОВИЧА; BORJE THURESSON/AP