Борис Иосифович, один хороший художник как-то сказал: «Эпохи прошли сквозь меня, как сверло, не оставив и следа». А как у вас? Время вам больше дает или забирает?
Отвечаю коротко: мне 75, и я живу в самое прекрасное время моей жизни. Я еще все понимаю и уже очень много могу. Я дожил до такого момента, когда знаю, как сделать любую идею, приходящую мне в голову. Мои друзья Даня Данин и Лева Разгон дожили один до 86, а другой до 91 и головы имели светлейшие, можно было разговаривать про все, спорить… Так что возраст — тоже структура, формирующая отношение к жизни. Сейчас я понимаю, что в старости нужно работать как можно больше.
Художникам это проще. Им ведь не надо каждый день на работу. Встал с постели — и ты уже на службе…
Это мне покойная жена Люся еще говорила: «Борька, как я тебе завидую, что ты живешь в своем ритме». Это, конечно, высокая степень самодисциплины, но еще больше алчность и азарт, без этого я не могу. Это единственное дело, которое я люблю, знаю, хочу и делаю. Вот я сказал себе: к этой выставке ты должен сделать восемь новых картин. Зачем, казалось бы, работ и так выше головы, вешай. А затем, чтобы и себе, и вам показать, что я и в 75 лет работаю не хуже, чем раньше, а со своей личной точки зрения еще и получше! Наряду с тем, что я сейчас делаю новую книжку — а это постоянный, три-четыре дня в неделю труд у компьютера — я эти картины сделал, и они висят на выставке. Ремесло тоже имеет свои пароли и свой характер. Я приходил сюда и вырубал все телефоны, все, нет меня. Это же расхожая московская легенда, что Бобу поймать нельзя. А я живу дома и работаю здесь. Просто я не гостевой человек, я не ухожу к друзьям пьянствовать на сутки. Я работаю.
Работаете? Когда смотришь на ваши лаки, рисунки, коллажи, складывается впечатление, что все это игра…
А как же?! Вот я однажды освобождал антресоли от книжек и нашел целую коробку со своими ракушками. И увидел, какая это красота! Я тут же решил, что должен из этой красоты что-то сделать, и начал серию «Дамы у моря».
Меня всегда интересовало соотношение случайного и закономерного. Вот я лью лаком какую-то канитель, а потом это движение повторяю — это ведь уже закономерность! И эта самая игра длится на протяжении всей моей жизни.
Случайное — это мгновение природы, которое мне хочется остановить, как мне хочется остановить, скажем, поток лавы или водопад. Сознательно я не могу остановить природу, я не властен! Я только сводня, я свожу золото и лак, которые неожиданно друг с дружкой начинают жить.
А когда пришла эта свобода? Насколько я помню, ваша ранняя графика была вполне реалистичной.
Нет, почему реалистичной? Конечно, я не называю себя абстракционистом, я реалист, просто я не копирую то, что вижу. В полиграфическом институте нас, к счастью, очень немногому научили. Нам говорили: «Мы у вас воспитываем вкус, а мастерство вы должны приобрести сами». И это правильно, мастерству за пять лет не научишь. Мы вышли из института полными неумехами.
Но мой преподаватель Андрей Гончаров надоумил меня всюду таскать с собой тетрадки. Я все время рисовал — в путешествиях, в больнице, в театре, где угодно. В новой книжке у меня будет 12 разворотов дневников с рисунками отовсюду, где я бывал.
Борис Иосифович, если забыть про Манеж, разве в советские годы было жить не проще, спокойнее, легче, чем сегодня?
Спокойнее. Все было отлажено. У меня была масса полезных знакомых. Директор магазина, в котором я мог с заднего хода купить какую-то канитель, пожарный чиновник, который мне помогал оформить мастерскую, в гараже свои ребята помогали ремонтировать машину…
Быт был отлажен — какой бы корявый, убогий и угрюмый он ни был. Если вы внимательно читали Шаламова или Разгона, то помните, что главная трагедия зэка была, когда его переводили из одного лагеря в другой. Потому что все было отлажено. Как закосить, где что украсть, где кому наврать. Как у бомжей. Вырывание бомжа из его картонной коробки становится для него целой трагедией. Вот вам и эпоха перемен. Она лишает огромное количество людей привычной формы существования, какой бы эта форма ни была. Как правило, все перемены обещают людям гораздо лучшую жизнь. Но я помню, как с началом перестройки я несколько лет жил в страшной депрессии.
Я не знал, как жить. Книжное дело, то, чем я зарабатывал на жизнь, рушилось. Никто уже про внешний вид книг не думал, про строчки не думал, переносили ж-, а - опа уже на следующей строчке. Я приношу заказанную работу, а мне говорят, денег нет, платить не будем. Кругом было сплошное хамство и вранье. И я выбирался из этого, как все — обдирая задницу об углы.
Вы живете за счет продажи своих работ? Вам хватает?
На жизнь хватает. И даже есть излишек, на который я сегодня сам делаю и издаю книжки. Но я не миллионер. Я продаю картинок ровно на столько, чтобы издать важную для меня книжку и чтобы не оглядываться насчет еды, растущей квартплаты и ремонта машины, чтобы мне, хромому, можно было передвигаться по городу.
То есть жить результатами своего труда художнику сегодня теоретически возможно? Или все-таки надо обязательно куда-то вклиниться?
Ответ на этот вопрос у меня в голове давно сформулирован. Есть две философии в жизни, не только для творческих людей, а для всех. Успех в жизни или самосовершенствование. Когда ты движешься по линии ремесла и у тебя получается, то чему ты должен быть рад? Именно этому. Честолюбие — важный фактор творчества, но только в том случае, если он направлен внутрь тебя, к самосовершенствованию. А когда ты начинаешь завидовать кому-то, кто продается за миллионы, в то время как тебя покупают гораздо дешевле и ты должен гнуться, делать выставки по всему миру и ждать, чтобы прокричали о том, что ты гений… Однажды я у одного галериста из эмигрантов в Германии увидел роскошную монографию Пикассо. Я ее смотрю, а он хохочет. Да, говорит, недавно тут был твой знакомый художник — тоже, кстати, участник той самой Манежной выставки, не буду называть кто — он посмотрел эту монографию, вздохнул и сказал: «Черт, ведь масса слабых работ! А у меня одна к одной!»
Вы не считаете, что искусство должно быть актуальным, как-то отзываться на злобу дня?
Вот у меня на выставке висят две работы — отец и мать, черно-белых тонов. Если бы мой отец не погиб в 38-м году, возвращаясь на самолете из полярной экспедиции, его бы 100 процентов посадили, его уже здесь ждали. И после этого к матери многие годы заходили энкавэдэшники. Я сделал «абстрактные» изображения отца и матери в обрамлении колючей проволоки — это актуально или нет? А портреты моих современников, на сегодняшний день их уже около трехсот, из которых я сделал книжку «Последние люди империи» — она сегодня актуальна? Я живу в этом времени, я на него каким-то образом реагирую. Я не реагирую на ситуацию под названием «Выборы-2007», на повышение цен на продукты, на разделение общества на олигархов и нищих. Впрямую. Но каким-то образом это меня касается, из этого что-то выходит. И становится актуальным в силу того, что я, художник, живу в это время.
Но непосредственного влияния на вас это не оказывает.
Да избави Бог! Я никогда не стану рисовать Брежнева, целующегося с Хонеккером. Через 30 лет зритель напрочь забудет, кто такой Брежнев и кто такой Хонеккер и почему они целуются. Может, поэтому я тут пришел на выставку к Росту, и он мне показывает на малого, который только что спросил у него: «А это что, Жутовский? Разве он еще жив?»
Борис Иосифович, у вас всегда было не счесть друзей. Просто эта самая эпоха перемен развела вас со многими. Например, вы с Игорем Шафаревичем ходили в горы чуть ли не в одной связке...
Да, у меня даже фотография такая есть. Но Игорь Шафаревич здесь не самый яркий пример. Вот Илья Кабаков — 30 лет, со времен Манежа, мы стояли спина к спине и изо всех сил сопротивлялись обстоятельствам. 30 лет! Но когда пришла возможность ему устроить свою карьеру, он всех забыл и уехал на Запад.
Напрашивается всем надоевший вопрос: а почему вы никуда не поехали?
Если кто-нибудь предложил бы мне турусы на колесах, может, я и дрогнул бы. Поскольку мне никто не предлагал, то проверить это нельзя. Наверно, у меня не тот характер. Кто моему другу скрипачу Марку Лубоцкому здесь мешал совершенствоваться? Он тут был первый и лучший исполнитель Шнитке, они дружили. Кто его гнал? Не знаю… Да, у меня тут свои проблемы, неудовольствия, но они мои! По пути от мастерской я могу заехать в три-четыре места, повидаться и потрепаться, повздыхать и погалдеть. Зачем мне менять образ жизни? Я живу в своей квартире 70 лет из 75, я выхожу во двор, в котором я прожил всю жизнь. Ну как я могу от этого уехать? Только если в задницу штык воткнут и заставят.
Какой же у вас жизненный заряд…
Это генетика. Мне тут недавно сделали одну неприятную операцию. Я лежал в палате и видел страдающих мужиков, моих коллег по печали, как им все это было страшно и противно. А я через четыре дня уже вышел из больницы. Ну сделали и сделали, живем дальше. Вперед, вперед, вперед, жизнь-то скоро кончится.
После посещения юбилейной выставки в это верится с большим трудом…
Я просто хотел доказать себе и своим друзьям, что я живой и работаю как «король». На фоне бывших моих товарищей по труду, «соратников по борьбе», у которых аукционы, миллионы, обиды, — я сижу и работаю. Не нищий. И дома. И вкалываю. Значит, можно было прожить и так!
Кстати, первая персональная у меня была в 58 лет. Это было в 90-м году в Доме художника. За два года до выхода на законную пенсию. Такая страна! Но я, между прочим, иногда жалею о переменах. Потому что в то время я имел сопротивление. Было через что пробиваться! У меня были враги. А теперь я сам по себе. И вроде бы никому не нужен! Доктор искусствоведения несет одно, еще кто-то другое, кто-то удивляется, что еще жив… Ни один музей, кроме иностранных, у меня не просит ничего, даже подарить!
Из Третьяковки позвонили: «Вот у вас скоро юбилей. А вы не хотели бы сделать у нас выставку?» — «А почему бы и нет?» — «Ну вот зал, где мы делаем персональные выставки, стоит 10 тысяч долларов за три недели…»
Знаю, что для вас главный критерий — чтобы живопись не была скучной. Из некоторых ваших работ так прямо огонь бьет!
А для чего иначе делать? Это же любимая игра! Она должна доставлять удовольствие и мне, и тому, кто на это будет смотреть. Я не хочу быть лучше кого-то, это само по себе должно быть вкусно. Живопись должна источать энергию. А иначе — зачем?