Автор оскароносного «Жестяного барабана» представил кинокартину «Ульжан», снятую в соседнем Казахстане, который он исколесил вдоль и поперек.
— Я решил совершить своего рода круиз с «Ульжаном» и вот уже несколько недель путешествую по фестивалям, — признался Шлендорф «Огоньку». — Режиссер должен быть этаким коммивояжером. Как-то раз я встретил Кшиштофа Кещлевского (польский кинорежиссер, автор трилогии «Три цвета». — «О») и спросил, чем он сейчас занят. «Не вылезаю из самолетов», — ответил тот.
Как вы сформулировали основную идею «Ульжана»?
Это такой классический поиск своего «я». Человек едет в пустыню, чтобы в итоге прийти к самому себе. Но это именно индивидуальный поиск. В картине есть сцена, когда герой присутствует на показе мод. Там среди людей он чувствует себя несчастным. И лишь в степи, разведя костер и съев черствый кусок хлеба, он обретает счастье. В торговом центре счастья не найдешь.
В Москве вы представили свой фильм в рамках Фестиваля немецкого кино. Как сегодня чувствует себя кино в Германии?
Если в 1990-х режиссеры в ФРГ пытались подражать Голливуду, то сегодня все-таки стараются снимать свое кино.
Засилье Голливуда — это плохо?
Нет, это данность, как, к примеру, глобализация. Голливуд объединяет самых лучших. Если в Мексике или Аргентине появляется кто-то особенный, Голливуд поглощает его, перемалывает, и из этого получается мейнстрим.
А насколько опасно увлечение новыми кинотехнологиями? Часто утверждают, что кино скоро вообще будет обходиться без живых актеров.
Так ведь это уже происходит, что мне не очень-то по душе. Мы как-то спорили с Максом Фришем (Шлендорф экранизировал его роман «Хомо Фабер». — «О»), что лучше: кино или литература. Я сказал: «Конечно, литература». «Да ты что! — воскликнул он в ответ. — Посмотри на этот крупный план. Чтобы описать, как красиво это лицо, мне бы потребовалось полсотни страниц».
Я думаю, нам необходимо определиться, что хорошо для видеоигр, а что — для реального кино, где снимаются реальные люди. В конце концов, есть такое старое правило: ничто не интересует людей так сильно, как другие люди.
Помимо технического прогресса, что еще изменило кинематограф?
На моем веку кинематограф изменился несильно. Артур Миллер (Шлендорф экранизировал пьесу «Смерть коммивояжера». — «О») однажды сказал мне: все истории, которые мы рассказываем, уже есть в Ветхом Завете. Просто нужно каждый раз рассказывать их по-новому.
Ваши фильмы 1960- 1970-х были политически злободневны. Насколько эта черта присуща современному кинематографу?
Думаю, политического кино, в смысле левых и правых, уже не будет. Сегодня найти свое место в мире гораздо сложнее: идет глобализация, мир становится универсальным, и все труднее понять, что хорошо — что плохо.
Однако войны есть и сегодня, просто теперь очень много гражданских. Так что фильмы об этом я буду снимать все равно.
Главная война XXI века — это терроризм, который вы исследовали в нескольких своих кинокартинах. Не нашли от него рецепта?
Контроль, контроль и еще раз контроль. Но это в краткосрочной перспективе. А в долгосрочной — необходимо одолеть бедность.
Насколько терроризм «красных бригад» и терроризм исламских фанатиков сегодня — явления одного порядка?
Любой терроризм носит фундаменталистский характер. При этом фундаментализм никогда не сможет стать основой для жизни. Самый неудобный компромисс всегда лучше фундаментализма.
А террорист может вернуться к нормальной жизни?
Это очень сложно. Ответ на ваш вопрос можно найти и у Достоевского, и у Толстого: у них есть террористы, и, к сожалению, их конец печален. Мало кто счастливо заканчивает жизнь в Сочи или на Мальорке.
Ну разве что это террористы на очень высоких государственных постах.
Тогда это уже гангстеры. Террористы — идеалисты, здесь речь идет не о деньгах, а об идее.
Вы сняли один из главных антифашистских фильмов в истории кино — «Жестяной барабан» по Гюнтеру Грассу. Как, по-вашему, фашизм сегодня окончательно побежден?
Это по-прежнему большая опасность. Как только люди заявляют: «Мы хотим принести порядок» — нужно сразу бить тревогу, потому что порядок, который насаждается сверху, всегда заканчивается фашизмом.
А вы сами чаще идете на компромисс или отстаиваете свою правоту до конца?
Моя первая спонтанная реакция — протест. Потом уже я ищу компромиссы. Думаю, что желание не разрушать себя, а просто выжить — оно очень человеческое.
Есть вопрос, о котором много спорят в России. Должен ли художник быть с властью или он по определению в оппозиции?
Я думаю, что лучше не ассоциировать себя с властью. Можно сотрудничать с властью, нужно сотрудничать с властью, но никогда не ассоциировать себя с ней. У искусства другие императивы.