Вы говорили как-то, что снег — это главное достояние России. Посмотрите за окно — уже который год подряд снега в Москве нет.
А у нас в Подмосковье лежит снег.
Вы по-прежнему со снегом как-то общаетесь, простите за изуверский вопрос? Получаете от него энергию?
Каждое утро хожу по снегу. Голым.
Вы антитолстовец: тот ходил по земле, получая энергию, а вы по снегу.
Я очень люблю Толстого — один из любимейших писателей. Вот как вы думаете, кстати, сколько у него было гектаров земли в Ясной Поляне? Угадайте.
100? 300?
Тысяча гектаров. Так что есть чему завидовать… Снег — наше богатство, как и нефть, и газ. То, что делает Россию Россией в большей степени, чем нефть и газ.
Но в отличие от нефти и газа снег нельзя продавать. Это достояние, которым можно только пользоваться в эстетических целях. Как говорится в одной рекламе, есть вещи, которые нельзя купить.
Снег мистифицирует жизнь, он, так сказать, скрывает стыд земли. Я лучше пишу зимой. К тому же я могу писать, только когда дневной свет. И эта синева за окном — она очень возбуждает. Вообще, когда холодно, у меня обостряются все человеческие чувства.
Большинство людей стонут: «Нет солнышка, скорей бы тепло, вот бы лето». В таких случаях всегда хочется спросить: ну какого лета ты ждешь? Московского? С выхлопными газами? С удушьем в центре?
Зима — это матрица России, ее нормальное состояние. Весна и лето — не полноценные времена года, а случайности. Лето — это нонсенс, исключение. Вот чем Россия отличается от Востока? Только зимой.
Перед Новым годом показывали по центральному каналу фильм про ФСБ. Фильм сделан в лучших советских традициях, стиль — иконописный. Но более всего меня поразил закадровый голос: такого подобострастия, такой степени задушевности мы не слышали лет двадцать. Я думаю, всеми своими книгами вы боролись именно с такого рода «душевностью», которая у нас, как правило, означает тщательное лизание начальства. И вам все-таки не удалось победить эту душевность.
Да, душевность. И еще такая… государственная нежность в голосе, да?.. Если посмотреть, что идет по федеральным каналам, я думаю, что многие пенсионеры просто молодеют на 20 лет. Товарищ Лапин, бывший начальник советского ТВ, он может спать спокойно. В перестройку показали вырезанные кадры: Брежнев награждал Лапина и уронил награду какую-то. И что-то брякнул вполголоса, по-русски. Лапин ему сказал: «Не волнуйтесь, Леонид Ильич, мои ребята все вырежут».
Ага. Вы, кстати, как добирались из Подмосковья своего — на машине?
На машине, а потом на метро. Нет выхода, да и время жаль терять. А сливаться с народными массами — это мне иногда необходимо. Когда писал «Голубое сало» в Берлине, я работал до обеда, а потом шел в магазин «КДВ» — громадный, там есть 6-й этаж, там музей еды. Тыщи сортов. И народ там обедает — это все носило такой раблезианский характер, что очень компенсирует расход душевных сил у писателя. Метро наше — это же подземный храм такой, собственно. Вот я в метро тоже хожу пробовать… человеческие характеры. Тысячи сортов. Мне никогда не было плохо в метро. В 90-е годы только раздражало, что было много бомжей. Людей, которые что-то предлагали или что-то хотели от тебя. А сейчас метро напоминает советское — только людей было меньше. И не так однотипно одеты.
А чем напоминает? Выражение лиц одинаковое?
В толпе обнаружилось некое ментальное единообразие. В 90-е годы толпа была более убого одета, но она ментально бурлила. И там как бы чувствовалось, что люди по-разному думают и у них разные цели. А сейчас как-то толпа успокоилась именно в плане мысленных и жизненных ориентиров.
В последнем вашем рассказе «Сахарный Кремль» девочка, которая живет примерно в 2020 году, вспоминает, что пережили и «Смуту Красную, и Смуту Белую, а главное — Смуту Серую»! Это она про наше, нынешнее, время «вспоминает»?
Вообще-то это у девочки, героини рассказа, надо спросить. Но это взгляд на нашу историю. Это действительно такое время офисных людей, цель которых — зарабатывание денег и отдых в Египте. Люди без идеалов.
Я наблюдаю двадцатилетних людей, родившихся уже после СССР, и поражаюсь, что они как-то удивительно по-советски услужливы и сервильны, бесконфликтны, никакого максимализма — в общем, напоминают комсомольцев 80-х. У 20-летних опять есть какое-то подсознательное чутье, нюх на то, что «можно» и что «нельзя». Откуда у них это взялось — ведь их-то уже точно никто не учил этому?
Да, генетическая память. Иначе не объяснить. Но надо сказать, что им очень помогли это «вспомнить», во-первых. Ведь очень важно, какой вектор задают те, кто наверху. Во времена Ельцина был вектор — все это забыть и не вспоминать. Сейчас, когда ТВ говорит, что в СССР было «много положительного» и крах СССР считается геополитической катастрофой, — это все помогает двадцатилетним «вспомнить» правила поведения их родителей. Мне попалась как-то брошюрка движения «Наши». Там было написано, в частности, что «...в СССР люди жили счастливо»... Другое дело, до какого предела все это дойдет. Фундаментальным изменениям есть одна помеха. Рыночная экономика. Это очень большая сила. В том числе для возвращения к реальности. И еще — нет великой русской стены. Пока. И человек может провести уикенд в Париже. И там нет никакого комсомола.
У Федора Абрамова в романе «Братья и сестры» председатель колхоза произносит речь накануне нового, 1947 года: «Год был тяжелый… Мы выстояли… Но следующий год будет еще тяжелее…» Если вдуматься, такое ощущение, что этот монолог написал не Абрамов, а вы. Это чистый абсурд, хотя это абсолютный реализм. Ровно так же разговаривает у вас герой из «Нормы», из новеллы «Падёж». Почему люди привыкают к абсурду, который несут политики? Почему теряют здоровое критическое чувство?
Это же опыт идеологизации населения. Ведь если посмотреть вообще на XX век — кто им рулил, — то мы увидим, что это были персонажи, которые умели хорошо грузить: Гитлер, Троцкий, Муссолини, Ленин и тысячи их последователей — специалистов по заговариванию толпы. Заклинанию толпы. Но эти заклинания работают, если только в них есть определенные ключевые слова. И сейчас, когда я слышу фразы про тех, кто «шакалит» у иностранных посольств, и про внешних врагов, которые не должны «совать к нам сопливый нос», я понимаю, что это все, к сожалению, риторика ушедшего века. Это все побито молью и ничего веселого в этом нет. Это тормозит развитие страны. И делает ее провинциальной. Можно ездить на «майбахе», жить в столице и быть при этом интеллектуально и культурно провинциалом.
В вашей пьесе «Капитал», которую поставили в «Практике», поражает то, что банковские служащие — люди без биографии. Режиссер Бояков сказал мне, что он именно этого эффекта и добивался от актеров — показать совершенно стертого человека. Человека без прошлого. У менеджера нет прошлого и нет своего «я».
Чтобы вписаться в любую систему, банкир или чиновник должен очень многое в себе задавить. Я помню, в начале 80-х я попал в компанию молодых людей, которые делали активную карьеру в советской системе именно с дальним прицелом — они все уже были партийные, — лет 25 — 27. Я люблю мимикрировать, вписываться в чужую среду и запускать какие-то провокации. Вот. Они слушали какую-то итальянскую попсу, а я поставил им Галича. И как-то они так притихли, и я не понимал, почему: ведь не расстреливали же за это, и даже модно было слушать диссиду… И я понял, что они просто не хотели в себя пускать это. Они искреннее не хотели разрушать лояльность, которую воспитывали в себе. Я спросил: «А почему не нравится? Не остроумно?» И они не нашли ничего лучше, чем сказать: «Ну, это же как-то скучно». То есть если скучно, то неинтересно. Про лагеря им было скучно слушать. Я думаю, что вот это «скучно» — тот ластик, с помощью которого поколение молодых менеджеров и чиновников себя очищает от сомнений и лишнего. От совести и чести. А образовавшиеся пустоты заполняются непомерным потреблением. Но это лишь до тех пор, пока они не столкнутся с беспощадной машиной государства персонально. Когда придет к ним человек такой, без свойств, и скажет: знаете, есть мнение, что вам лучше продать свой бизнес.
… В это время к Сорокину подходит девушка и говорит: «Здравствуйте, наша семья вас очень любит, папа перечитывает ваши книги. Можно автограф?»
— Я вообще-то подписываю только книги, — говорит Сорокин. — Но давайте я нарисую иероглиф вашему папе на счастье. А можно узнать, кто папа по профессии?
— Он уже на пенсии, работал в Новороссийске, на таможне в порту.
— (Сорокин что-то рисует.) Вот, девушка, это «шунь» — знак благополучия.
— Спасибо огромное.
Видите, Владимир Георгиевич, он не просто читает, а - перечитывает. Это похоже на терапию, на избавление от внутренних бесов, как говорят церковники. Я вот, например, сам так и изгонял из себя советское — при помощи ваших текстов. Причем это не так просто: необходимо какое-то сильное потрясение, удар по башке.
Когда меня обвиняют в том, что я пишу брутальные вещи, то объяснение именно в этой вашей фразе — «удар по башке». Дело в том, что, когда писал эти тексты, я чистил себя самого прежде всего. Та же «Норма» помогла мне очень многое вычистить из себя. И оказалось, что эта вещь с той же целью нужна была многим, разные люди мне говорили, что при чтении испытывали такой катарсис, заканчивающийся тошнотой и затем хохотом. И очень здорово потом себя чувствовали. Действительно, для подобной терапии такой удар необходим. Надо «дать по башке» читателю обязательно — чтобы атомы мозга встряхнулись и перестроились. Я вот остро почувствовал в начале 80-х, что обязательно нужен такой взрыв, потому что никакая другая литературная традиция не в состоянии разрушить этот застой в умах. Это касалось всего — выбора одежды, выбора невесты, отдыха, спорта. Если это получилось, слава богу.
По поводу вашего «Дня опричника» вы дали массу интервью западным журналистам: они отличаются милой наивностью лобовых вопросов — например, вас спрашивают, каких современных русских политиков вы вывели под именами героев?
Да, иностранцы многого принципиально не понимают. Я помню, общался когда-то с немецкими славистами. Почти ровесниками. И мы быстро поняли, что они благодаря своему западному открытому обществу в чем-то совершенно невинны. У них нет вот этого двойного сознания. Такой злой иронии. И такого социального цинизма, как у нас. И они не понимают анекдотов, шуток. Когда я пытался выяснить, почему они не смеются над нашими анекдотами, мне приятель-немец сказал: «Понимаешь, этот анекдот меня как слушателя обижает». — «Почему?» — «Потому что ты рассказывал его абсолютно серьезно. И поставил меня в двусмысленное положение. Потому что я должен был мучительно разбираться, что здесь смешного?.. Понимаешь, — продолжил он, — у нас, когда человек рассказывает анекдот, он первым начинает смеяться — чтобы помочь мне понять юмор».
… В принципе, чем отличается открытое общество от закрытого? Тем, что старается как можно скорее навести между людьми коммуникационные мосты и поделиться как бы… подсказкой. Представляете, каково им у нас — где не то что подсказки не приняты, но принято все запутывать и запутывать, такая игра, у нас даже любят это.
Кто-то из философов писал, что русскому человеку нужно разучиться ПОНИМАТЬ — в том смысле, в котором у нас это слово употребляют. У нас же все привыкли до сих пор читать между строк, понимать между слов или вообще без слов. И многие добились больших успехов в этом искусстве — читать по губам начальства, по глазам, по малейшему движению бровей и пальцев… И единственное лекарство от этой болезни, мне кажется — такое наивное западное «непонимание»...
Да, это чисто русское свойство — догадываться, что имело в виду начальство. Что и сейчас происходит в масштабах страны. Вот сейчас все гадали, кто будет преемником. Собственно, само по себе гадание уже говорит о патологичности системы. Все соглашаются на правила игры, при которых верховная власть остается абсолютно закрытой системой, которая выдает готовые решения, а ты во всем этом никак не участвуешь. И все так по-русски «понимают» и соглашаются с тем, что выборы формальны и от тебя ничего не зависит. И общество лишь строит догадки, а на высшем уровне они трансформируются в политические прогнозы, которые по сути есть те же догадки. Тем самым подкрепляя сложившуюся непрозрачность. Эта непрозрачность как принцип жизни меня завораживала всегда на уровне языка. Иностранец может понимать все наши слова по отдельности, но он может совершенно не понимать, о чем идет речь. Тот самый двойной контекст, чтобы его понимать, надо здесь жить.
Тот же западный славист, прочтя вашего «Опричника», воспримет книгу как социально-политический памфлет. А русский человек узнает в ней множество намеков на знакомое, родное: вот, например, у вас там есть момент, когда жену опального воеводы полагается насиловать — в соответствии с законом.
Ну, так положено…
На самом деле ведь это высмеивается явление, которое первым назвал еще Солженицын — так называемый юридизм. То есть строгое следование абсурдным законам, которые невозможно исполнять.
Ну да. То же и у блатных — они ведь живут по собственным законам, которые исполнять нормальному человеку не под силу. Все зависит от закона. Помните рассказ Кафки «В исправительной колонии»? Это главный его рассказ, наверное. Речь там идет о некой машине, которая зубьями пишет на спине провинившегося человека некую максиму: «Не воруй», «Будь справедлив». И этот абсурд совершенно узаконен. И офицер, который обслуживает эту машину, совершенно искренне верит, что этот механизм людям совершенно необходим. В конце концов этот офицер сам ложится под эту машину — чтобы доказать, что он законопослушный человек. Да, собственно, ведь это очень русский рассказ. Ведь приговаривали же на Руси по закону именно к четвертованию. Не могли просто голову отрубить — но именно надо было четвертовать. Иначе палач сам бы считался нарушителем закона. А после этого мне говорят, «как жестоко вы пишете». Извините, это не я начал.
Фото GUEORGUI PINKHASSOV/MAGNUM/PHOTOGRAPHER.RU