Они разминались в глубине небольшой сцены. Двадцать два мхатовских студента в черном. Весь третий курс. Девушки садились на шпагат со скучающей легкостью гимнасток, юноши поигрывали мускулами, как заправские акробаты. Заканчивался антракт.
Впрочем, это был не полноценный антракт, так же, как и само действие не было полноценным спектаклем. В программке значилось «мастер-класс» или «открытый урок», но и это едва ли соответствовало действительности. Первая часть скорее напоминала эстрадное шоу: калейдоскоп коротких, остроумных, блестяще исполненных актерских этюдов, связанных вместе ненавязчивым конферансом. Во второй предстояла загадочная «хореографическая композиция» на музыку Стравинского. К ней публику готовили особо. Когда в перерыве к стоявшему в проходе Константину Райкину (руководителю курса) с очередными восторгами подходил очередной зритель, он напускал на себя вид заговорщика и таинственным шепотом предупреждал: «Подождите, вы еще не видели главного».
Как вскоре выяснилось, в Москве «главного» тоже почти никто не видел. С начала учебного года педагог и балетмейстер Алла Сигалова ставила на курсе нечто, откровенно выбивавшееся из традиционного набора мхатовских дисциплин. Нечто, не определимое по жанру, с элементами балета, пантомимы, мюзикла и драмы. Нечто, сопоставимое по выразительности с немым кино.
Это стало понятно сразу, едва погас свет и включили музыку. На протяжении 45 минут без единого слова и атрибута (хотя насчет атрибутов вру: были пиджаки у ребят и цветастые шали у девушек) под неровные ритмы «Весны священной» нам рассказали историю любви, которой не суждено сбыться,—дошекспировских, языческих «Ромео и Джульетту». И рассказали языком язычников—через взгляды, локти, колени и растопыренные ладони.
Сама Сигалова сидела, примостившись в углу сцены, и изредка подавала реплики человеческим языком: «Не спеши!» Или: «Сначала услышь мелодию, а потом почувствуй». Или: «Зафиксируй! Зафиксируй!» Хотя в общем контексте это тоже казалось каким-то заговором, языческим заклинанием (каковым, в сущности, и является театр).
Интрига состояла еще и в том, что этот не до конца завершенный сценический эксперимент играли в одном из залов открывшегося недавно центра Михаила Барышникова, и на обоих показах мэтр был в первом ряду. Он сам прошел путь от классического балета к драме с остановкой в бродвейских мюзиклах и по сей день находится в поисках нового театрального языка. Я следил за его спиной во время спектакля. Она была напряженной и выразительной. Но что именно она выражала, интерпретировать не возьмусь.
Достоверно известно, что поиски мхатовцев он одобрил. Ко многим подходил, беседовал, давал советы. Я все хотел узнать, не страшно ли им было танцевать перед одним из величайших танцовщиков XX столетия. Но потом подумал, что будь они студентами балетного училища и привези беспроигрышный советский экспорт, вроде хачатуряновского «Танца с саблями», вопрос был бы правомерен. А так я, пожалуй, и сам знаю ответ.