Есть счастливые исключения, но они единичны. «Класс коррекции» Екатерины Мурашовой, «Горожане солнца» Ильи Боровикова — но штука в том, что оба эти сочинения, удостоенные в разное время специальной детской литературной премии «Заветная мечта», в равной степени непопулярны среди детей. Они нравятся взрослым. Боюсь, что и только что вышедшая «Ночная мышь, или Первый полет» талантливой и обаятельной Маруси Кондратовой написана для ровесников самой Кондратовой.
Маршалы готовятся к прошлой войне, детские писатели пишут для тех детей, какими они были сами, помогая им решать давно решенные проблемы. А ребенок любит не то, что ему адресовано. Иной писатель сочиняет абсолютно серьезное произведение, а оно вдруг — и не с годами, как почти вся классика, а с первой публикации, — становится настольной книгой младшего школьного возраста. Писатель в первый момент обижается и недоумевает, а потом, если он умный, начинает гордиться — потому что ему вручен самый бесспорный и увесистый знак качества, который бывает вообще.
КАФКА ДЛЯ МЛАДШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА
Можно много и бессмысленно рассуждать, что детской литературы у нас нет потому, что эта литература все-таки обязана утверждать ценности, учить добру, а понятий о добре нет сегодня даже во взрослой литературе, почему она и занята утверждением не ценностей, а брендов. «Сегодня я купил то-то, а завтра пообедаю там-то». Все это верно, однако детская литература как раз не должна в лоб утверждать ценности. «Мы с вами книги детские видали, пробитые насквозь гвоздем морали. От этих дидактических гвоздей нередко сохнут книжки для детей»,—писал Маршак, уж как-нибудь разбиравшийся в предмете. Воспитывать ребенка посредством книжки совершенно бесполезно, если она хорошо написана, добро и храбрость утверждаются в ней автоматически. И не думаю я, что в России когда-нибудь было хорошо с ценностями, во все времена думали одно, вслух говорили другое, писали третье, а детей учили четвертому. В советскую эпоху было полно людей, искренне веривших в людоедские ценности коллективизма, обезлички и доносительства, а детская литература была, и притом высокого класса. Процент макулатуры был огромен, кто бы спорил, но, по крайней мере, сопоставим с процентом настоящего продукта.
Классическая фраза все того же Маршака: «Для детей надо писать, как для взрослых, только лучше»,—справедлива, и понимать ее следует буквально. Это как с едой: детский желудок еще не адаптирован к нашей реальности и на грубую либо просроченную пищу реагирует сразу рвотой. У нас желудки луженые, мы притерпелись, а ребенка никак не заставишь есть, читать или смотреть что попало. По этой же причине, скажем, моя дочь в девятилетнем возрасте запоем читала Пелевина (сначала ознакомилась с «Принцем Госплана», чтобы быстрей пройти «Принца Персии», а потом втянулась), а в одиннадцатилетнем взялась за Кафку с Акутагавой. Они совершенно не детские писатели, но вряд ли оскорбились бы в ответ на такое определение. Детская литература должна быть качественней взрослой—в смысле той самой «чистоты порядка», о которой любил говорить Хармс; между прочим, он тоже не просто так стал любимым детским поэтом, причем дети обожают даже его «Случаи», адресованные совсем не им. Стилистическая цельность, последовательность, азарт, наслаждение процессом, которое не спрячешь,—вот что ребенок ценит в литературе, и поэтому книги Василия Аксенова «Сундучок, в котором что-то стучит» и «Мой дедушка—памятник» сделались настольными для нескольких поколений, даром что ничего специально детского в них нет, а штампы заказной детской литературы подвергаются вполне взрослому осмеянию. Грин писал не для детей (и вряд ли ребенок много поймет в таких рассказах, как «Синий каскад Теллури» или «Сто верст по реке»), но процесс доставлял ему такую радость, так поглощал все его существо, что ребенок кидается на эту прозу, как собака на целебную траву. Не для детей пишет Стивен Кинг, обоснованно претендующий на то, чтобы называться серьезным писателем, но его первыми читателями становятся именно дети: я часто наблюдал это в Штатах, да и у нас не реже. И дело не только в том, что они любят ужастики (ужастики пишут многие, а дети читают Кинга; наш Валерий Роньшин талантлив, но так и остался по преимуществу взрослым автором). Дело в том, что Кинг сам боится своих ужасов, а ребенок это чувствует: подлинность—вот единственное, что его привлекает.
Вот почему хорошие, нет слов, книжки Мариэтты Чудаковой про Женю Осинкину могут стать взрослыми бестселлерами, но не станут детскими: из них торчит авторское задание. Вот почему «Мастер и Маргарита» давно стал детским романом, хотя далеко не всякий ребенок поймет все подтексты: там задания не только нет—автор сам до конца не знает, что получится и куда его вынесет. Способность автора проходить вместе с читателем некий путь—непременное условие успешной детской литературы. Ребенок никогда не станет читать книгу предсказуемую: ему одинаково ненавистны «проект», «продукт», запрограммированный результат. Ему интересна тайна, а нет большей тайны, чем непредсказуемое поведение хорошо выдуманного героя. Сегодняшняя российская литература на 90 процентов выстроена по заранее вычисленным лекалам, и это главная причина ее непригодности для детей (да и для взрослых, если честно, но взрослые умеют притворяться). Издатель готов вкладываться только в то, что «форматно», а ребенку «формат» противнее рыбьего жира. Он не в состоянии этого объяснить, но чувствует с полуслова.
СЧАСТЬЕ ПИСАТЬ, ЧТО ХОЧЕШЬ
Попробуем представить себе приключенческую книгу на современном материале. Просто поставьте над собой этот эксперимент, как если бы завтра вам предстояло нести в издательство заявку. О чем там будет? Ребенок ловит киллера? Ребенок ищет клад? Ребенок охотится за привидениями? Все это тысячу раз было, вы сами не замечаете, как один за другим воспроизводите давно отыгранные штампы. Проблема в том, что главное занятие ребенка—открывать мир заново, как будто никто до него не побывал на этой планете. Поэтому пересказывать ему уже отыгранные фабулы бессмысленно: клады были у Стивенсона, охота на злодеев—у Твена, таинственные путешествия—у Верна, привидения—у всех. Сегодня создать хорошую детскую книгу—значит ярко и азартно написать о том, о чем еще не писали: о нравственных проблемах участника реалити-шоу, об авральной показухе, о жизни в самопровозглашенной мафиозной республике, чью независимость полмира признало, а полмира боится... Но для этого надо живо интересоваться темой самому.
Беда не в том, что нам нечему научить наших детей. Беда в том, что нам нечего объяснять самим себе: сам процесс творчества, всегда сопряженный с поисками таинственного и непредсказуемого, скомпрометирован и вытеснен из нашего сознания. Если сейчас начать всерьез думать, можно додуматься до чего-нибудь такого, с чем уже нельзя будет жить так, как живем мы. Проще отделаться готовыми форматами и ответами, а для детей переиздать Успенского или Остера (которые сами, кажется, давно все себе объяснили). Джоан Роллинг, мучительно переживавшая личную неудачливость, неприкаянность и одиночество, не просто сочиняла «Гарри Поттера», а играла в него: она рассказывала эту сказку самой себе. Результат общеизвестен. Любые другие способы—вне зависимости от того, преподносите вы ребенку нравоучительную историю про благонравных детей или подделываетесь под незатейливый цинизм детских анекдотов и «садюшек»,—обречены на провал.
Дети любят только то, что написано с восторгом, с высшей степенью творческой свободы, а многое ли в нашей прозе выдерживает этот критерий? Сегодня же, я думаю, радость творчества ведома лишь тем очень немногим авторам, кто может себе позволить быть собой: тому же Пелевину, например, или Гришковцу, в особенности раннему. У всех остальных отсутствует витамин счастья—тот, которого ребенок ищет в литературе прежде всего. Мы разучились делать, что хотим, и писать, что думаем, а какое же счастье без этого?
ОДИН АВИТАМИНОЗ
А вот Лев Толстой, например, был счастлив, когда писал «художественное», и несчастлив, когда писал «Азбуку». Поэтому мой младший сын и читает «Поликушку», а «Азбуку» не читает, хоть ты тресни.
Иллюстрация KOMISSAR