В воспоминаниях Грасса сразу, чисто по-человечески поражают четыре вещи: антизагарный крем «Нивеа», который наносят юные немцы; сигареты фирмы «Реемтсма» (в каждой пачке—купон: его можно обменивать на марки); вещи юного Гюнтера хранятся в коробке из-под «Персила»; домашние Грасса пользуются мылом «Палмолив». Возникает какой-то жутковатый эффект: товарами тех же марок, что и мы сейчас, пользовались в фашистской Германии. Мылись тем же мылом и мазались тем же кремом. Зловещее равнодушие вещей: вещам нет дела до того, кто курит и кто мылится.
Это сегодня немецкий фашизм представляется нам каким-то сплошным фильмом ужаса, «нереалочкой», как говорят подростки, а нацисты—мифическими животными, словно заброшенными с другой планеты. Сколько себя помню, нам все время долдонили о «злодеяниях фашизма»—какого-то «фашизма вообще», абстрактного зла. Называли фашистов «недочеловеками»—однако это, как ни странно, уводит в сторону от понимания фашизма: звание «недочеловека» как бы снимает с остального человечества ответственность за преступления.
Воспоминания Грасса, наделавшие шума в Германии год назад (признанием писателя в том, что он служил в частях СС), важны именно обратным эффектом: они рассказывают о заурядности, об обыденности, о человеческом происхождении фашизма.
Грасс родился словно бы специально для исследования психологии фашизма—в 1927 году. В чистом виде первое (и последнее) поколение, выросшее целиком при Гитлере. И мы имеем возможность проследить зарождение фашизма в человеке на самой ранней стадии.
Легко говорить: «фашизм—это зло». А если это впоследствии «мировое зло» является твоей родиной, твоим домом, семьей—тогда что с этим делать? И тут возникает первый парадокс «Луковицы»: как можно не любить или хотя бы не оправдывать родину, тебя родившую и тебя воспитавшую? Возможно ли заподозрить родину во лжи и бесчеловечности, когда тебе 10, 12, 14 лет? Что странного в том, что юные немцы гордятся своей страной? А они ею—и гордятся: она—сильная, она—побеждает на море, в небесах и на суше, а про Освенцим и Дахау еще никто не знает. И когда родине угрожает опасность, что может быть естественнее, чем пойти на фронт? Грасс и идет записываться добровольцем, просто его по малолетству еще не берут: навоюешься еще, говорят.
Поведение Грасса и его друзей абсолютно нормально, и логично, и даже объяснимо—с любой точки зрения. Ничего недочеловеческого, даже напротив.
Мальчик окружен с детства заботой и любовью; он много читает. Отец мальчика по своей воле вступает в нацистскую партию в 36-м году, сам Грасс вступает в молодежное пронацистское движение. Тоже никто силком не тянет—привлекают игры на свежем воздухе, песни возле костра, спорт-спорт-спорт. Видите, все опять естественно и человечно.
А вот на соседней улице сожгли синагогу.
Грасс максимально честно описывает свои чувства при этом: только легкое недоумение, не более—ему вообще не до того. Его в данный момент интересует история искусств. Он пишет первый юношеский роман.
Когда сегодня какой-нибудь начальник московского жэка, любитель родины и пива, блюститель нравственности подрастающей дочери, ставит наемному таджику задачу очистить за ночь от снега огромную территорию (чему я был лично свидетелем; «чтобы на...й все чисто было, ты понял?!.»)—он вовсе не думает, что совершает нечто бесчеловечное. И мы, с утра идущие по делам, тоже не особенно обращаем внимание на вечную фигурку с лопатой.
Да-да. Важно просто убедить себя, что с людьми второго сорта можно поступать по-всякому, в конце концов «они сами виноваты»—и все.
Именно простота, естественность, доступность зла порождает фашизм.
Грасс своими воспоминаниями невольно возвращает фашизму человеческое измерение, и эта естественность более убедительно разоблачает фашизм, чем встречи с ветеранами или патриотические фильмы. Это напоминание о том, что фашизм не где-то сбоку и не когда-то давно—в каждом из нас сидит маленький фашист. Ничего и делать не надо—просто не замечай того, что тебе неинтересно или неприятно.
.. Забавно, что самым действенным средством, излечивающим от фашизма, становится по Грассу простое, как топор, сексуальное влечение, половой инстинкт. Одному инстинкту (стадному) противопоставляется другой (личный).
Это очень показательно.
В популярной военной песне «Лили Марлен» (ее даже хотел запретить Геббельс—за «меланхолию и упадничество») поется: «Есть ли что круглей твоих колен, Лили Марлен, Лили Марлен…» Грасс признается, что в момент победы СССР над Германией его, легко раненного, больше всего на свете волновали тела финских медсестер, работавших в госпитале. Весна, парню 17 лет: мне, пишет он, той весной вдруг решительно стало наплевать и на Германию, и на русских, и на нацию, и на родину—меня мучило по ночам и не давало уснуть кое-что совсем другое.
Противопоставление сексуальности и фашизма—прямое.
Часто, когда приходится ругать поп-культуру, которая сегодня эксплуатирует сексуальность с такой силой, что уже ничего и никого не хочется, мы с трудом вспоминаем, что именно сексуальность как новая идеология была инстинктивно выбрана Западом в качестве противоядия от фашизма, от любого диктата идеологии. Навязчиво, крикливо, бескультурно, да—но ничего лучшего человечество, видимо, не в силах выдумать. А худшее, будем надеяться, уже было.
Фото АНДРЕЯ КУЛЬГУНА