На экране шел колкий колымский снег. Он припорошивал колышки с прибитыми к ним жестяными табличками, комковатую, смерзшуюся глину братских могил, гильзы от пуль. Откуда-то сверху, из темных высей просмотрового зала, доносился хрипловатый мужской голос. В нем чувствовались возраст, сила, усталость и одновременно та высшая степень бесстрашия, которой достигают лишь те, кому нечего больше терять. Ни пафоса, ни позерства, ни жалости к себе—голая боль. Последняя, закадровая (и, быть может, лучшая) роль Петра Щербакова—дух Шаламова. Да и сюжет почти шекспировский: призрак Отца, являющийся, чтобы сообщить страшную правду тем, кто еще в состоянии ощутить себя Гамлетом.
Зальчик был маленький, уютный, человек на сто, в старом нью-йоркском кинотеатре, выкупленном недавно Робертом Де Ниро для своего разросшегося кинофестиваля «Трайбек». На него как раз начали продавать билеты, и в соседнюю дверь стояла длинная шумная очередь. Тут же неподалеку длинноногая девушка в бежевом жакете и сапогах по самые бедра ловила такси, чтобы ехать куда-то в будущее. Извивающийся парень на скейтборде прогрохотал мимо, даже не повернув головы.
— Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам, чью гнусную науку я до конца постиг,—отчеканивал закадровый голос в темноте нашего зала, и каждый слог был гвоздем, вгоняемым в гроб тех, кто отнял у Шаламова все: молодость, свободу, страну, право на творчество, право на правду, а теперь вот и право на память, на дань, на запоздалое посмертное признание.
Фильм снят 18 лет назад. Он назывался «Чтоб они, суки, знали…», хотя уже тогда было очевидно, что с таким посылом картина до зрителя не дойдет. Переназвали, изменив на «Несколько моих жизней». Строчка из автобиографии Шаламова стала и биографией фильма.
Его первая жизнь: скандал. Худсовет на тогда еще едином государственном телевидении в разгар перестройки кладет фильм на полку. Жизнь вторая: краткий триумф. Вскоре после августовского путча фильм показывают по Первому каналу. Третья жизнь окутана тайной: оригинал картины исчезает. Согласно одним слухам, она уничтожена, согласно другим—куплена неким российским телеканалом, но каким, у кого (если автор об этом не знает) и почему ее нет в эфире, неизвестно. Жизнь четвертая: забвение и скитание. В 1993 году автор и режиссер Александра Свиридова эмигрирует в США, куда увозит единственную уцелевшую копию, сделанную по ее просьбе друзьями. И вот, наконец, жизнь пятая: надежда на воскрешение. Где-то за стенами зала—Нью-Йорк, а на экране—снег, и из темноты—голос:
— Опыт гуманистической русской литературы привел к кровавым казням перед моими глазами и доказал, что литература—ноль. История повторяется. Любой расстрел 37-го года может быть повторен. Так почему же я все-таки пишу?—спрашивает себя Шаламов.
— А вы, Саша, вы зачем это сняли?—спрашиваю у режиссера я.
— Хотела отомстить за него тем, кому он не успел,—с ходу отвечает она.
И, по-моему, у нее получилось.