Принято считать, что Кушнер — поэт академический. Сидит в башне из слоновой кости, пишет про облака, сосны, тончайшие лучи солнца, проникающие сквозь занавеску… А к жизни все это особого отношения не имеет.
Смотря что вы понимаете под жизнью. Стихи ведь не газета. Газета отвечает за злобу дня, а стихи обращаются к сердцу человека. Лучшие стихи Пастернака—о любви, о природе, то есть лирика, а вовсе не злободневные или исторические вещи вроде поэмы о лейтенанте Шмидте. И эта лирика оказывалась нужной человеку в самых страшных обстоятельствах. Шаламов, если помните, писал о том, как стихи Пастернака помогли ему выжить в лагере. О том же рассказала и Евгения Гинзбург в «Крутом маршруте». Поэзия уверяет нас в возможности счастья и гармонии, она вносит их в жизнь, это, по Блоку, главная ее задача. Стихи вовсе не оторваны от жизни, они знают об ее ужасе и мраке, но поэт, создавая даже самые мрачные стихи, вкладывает в них всю свою энергию, весь ум, все силы—и стихи таким образом дарят нам счастье. Стихи—аккумуляторы поэтической мысли, поэтической энергии; можно сказать, на книжной полке у нас стоят солнечные батареи и мы «в минуту жизни трудную» подключаемся к ним. Поэт может писать о том, как «по веселому морю летит пароход», или о том, что «у капель—тяжесть запонок», но стихи эти так устроены, столько в них поэтической прелести, зоркости, изящества, сердечного тепла, что я понимаю, как написавший эти строки относится к тирании. Мне не нужно, чтобы Мандельштам говорил: тирания—зло. По любой строке настоящего поэта можно понять, что он думает и по этому поводу. В стихах запечатлевается и время их написания. Удивительное дело: покажите мне стихотворение, которого я не знаю, и я почти безошибочно скажу, когда оно написано. Дело не в теме—тут что-то другое. Устройство стихотворной фразы, интонация, лексика, эпитеты, рифмовка. Вряд ли я спутаю стихотворение 1910 года со стихотворением, написанным в середине XIX века, тем более в 2008 году.
Но это вы, профессиональный поэт. Когда-то вы написали: «Все знанье о стихах — в руках пяти-шести,/ Быть может, десяти людей на этом свете:/ В ладонях берегут, несут его в горсти. / Вот мафия, и я в подпольном комитете/ Как будто состою…» Но много ли таких знающих?
Думаю, что-нибудь около одного процента населения. Для многомиллионной страны это очень много. Впрочем, я хорошо помню полные залы 60-х, когда стихами жили не один, а, наверное, 10 процентов населения. Мне самому доводилось тогда выступать с эстрады вместе с Соснорой, Горбовским и другими молодыми ленинградскими поэтами. И я понимал, что людям, собравшимся в зале, нужны не столько стихи, сколько стихотворная публицистика: ведь в газетах свободное слово было запрещено. Казалось, сегодня поэт прочтет стихи, а завтра произойдет смена в политбюро: отреагируют, учтут мнение. Глупость, конечно. Но так казалось. Было ощущение, что все общество пристально следит за поэзией. Помню, как мою первую книгу изругали в «Смене» и «Крокодиле», где помещались карикатуры на Аденауэра или Эйзенхауэра. В моих стихах не было антисоветских выпадов. Но критика не могла простить даже таких строк: «О голоса моих знакомых, /Спасибо вам, спасибо вам /За то, что вы бывали дома /По непробудным вечерам. /За то, что в трудном переплете /Любви и горя своего /Вы забывали, как живете, /Вы говорили: «Ничего», /И за обычными словами /Была такая доброта, /Как будто Бог стоял за вами /И вам подсказывал тогда». А в середине 70-х Романов, первый секретарь Ленинградского обкома, на собрании творческой интеллигенции сказал: «Если поэту Кушниру (переврал фамилию) здесь не нравится, пусть уезжает».
Это ведь лучшая реклама, какая только возможна!
Да, реклама. Но вернуть эту ситуацию за счет подавления свободного слова я бы не хотел. Поэзия в России, так уж вышло, очень сильно зависит от свободы слова. Только это обратная зависимость: чем жестче цензура, тем выше роль поэзии. Но при этом поэзия нередко выполняет не свою функцию, и очень часто это плохая поэзия. Мы ведь видим, сколько громких имен той поры рухнуло, сколько стихов забыто. Да что говорить: ведь и мой любимый Тютчев написал немалое количество стихов на политические темы. А что осталось от него? Великая лирика. Сегодня, когда в газете, пусть и не во всякой, можно прочесть острое, самостоятельное мнение, не совпадающее с официальной точкой зрения, необходимость в стихотворной публицистике отпала. Так что 9 процентов былых читателей стихов ушли, отпали, один процент остался.
В этот процент, наверное, входят самые рафинированные интеллигенты. Те, у кого в школе была по литературе пятерка. И сами они тайком пописывали стихи.
Вовсе не обязательно. Ребенок с поэтическим слухом может родиться в любой семье, не обязательно интеллигентной. Дар понимания стихов—врожденный и почти такой же редкий, как способность писать их талантливо. Есть и у меня такие читатели, например Сергей Коробов, живущий в вологодском селе. Мы с ним переписываемся много лет. Этот человек действительно любит и понимает стихи. Он их знает, по-моему, лучше, чем многие наши критики. Откуда в человеке, живущем в глуши, такой слух, такая потребность в поэзии? Меня это не перестает удивлять и радовать.
Я почти уверен, что он немолодой человек. Трепетное отношение к чтению свойственно только старшему поколению. Уже у 30-летних оно утрачено.
В юности мне бывало смешно, когда меня спрашивали о хобби, журналистам очень нравилось это словечко. Сказать, что я люблю кататься на велосипеде? Ну, люблю. А еще плаваю с удовольствием. Но это все ерунда. Главное—чтение. Чем мы жили? Тем, что читали. Не представляю своей жизни без прозы Сэлинджера и Грэма Грина, Зощенко и Набокова. А Пастернак, Мандельштам, Ходасевич, Кузмин, Ахматова! А каким событием была тоненькая книжка Цветаевой, выпущенная Владимиром Орловым! Боже, какое счастье! Неужели все это ушло невозвратно? Нет, я надеюсь, что можно любить литературу и в благополучные времена. Благополучные по сравнению с теми, которые выпали на долю моего поколения. Я-то помню Сталина на Мавзолее, войну, дело врачей… Но кроме войн, арестов, проработок и прочих общественных ужасов существует изначальный ужас человеческой жизни, у каждого свой. У кого-то болеют дети, кто-то неудачно влюбляется, кто-то страдает депрессией, каждого ждет смерть. И этот набор бесконечен. Почему во Франции читали Верлена, а в Германии Рильке? Их разве не печатали? Им угрожал арест? Ничего подобного не было, а их читали и знали, они помогали жить. Нет, никуда стихи из нашей жизни не денутся. И вообще я думаю, что не читатель виноват в отсутствии интереса к сегодняшней поэзии—виноваты прежде всего сами поэты.
Чем же?
А плохо пишут. Отказываются от какого-либо смысла в стихах. Мандельштам не был «выше смысла», а они «выше». Меня раздражает повальный отказ не только от смысла, но и от знаков препинания. Читатель видит такие стихи и думает: «Я, наверное, глуп, я чего-то не понимаю». А там и понимать нечего. Жульничество и подлог: за поэзию выдается бессмысленное говорение. Да еще упраздняются ритм и рифма.
А вот в английской поэзии, скажем, рифму уже упразднили. Рифмованные стихи там — анахронизм.
Английская поэзия старше нашей лет на триста. И нам совершенно незачем догонять англичан по производству верлибров. Будем спешить—упустим своих Китсов и Шелли. Они, может быть, у нас еще впереди.
Вот вы боитесь, что мы упустим Китсов. Ну, если Китс сидит сейчас где-нибудь в Таганроге и не печатается в московских журналах, то мы его упустим наверняка.
К сожалению, это правда. Москва действительно перестала интересоваться провинцией. И не только провинцией, даже Петербургом. Увы, она стала самодостаточной. Происходит бесконечное дробление на компании, тусовки, клубные вечера. Живут в замкнутых крохотных пространствах, читают только себя. Стихи стали чем-то вроде особого способа общения, и только.
Это общая тенденция. Сейчас в Европе тоже нет общенациональных поэтов. Интерес к поэзии вообще минимальный.
Тут, по-моему, другая причина. Поговорите с французами. Они вам скажут: «Скучно читать стихи. Музыка ушла из стихов». Сказал же Верлен: «Музыка прежде всего». Но где сейчас эта музыка?
И премии литературные каким-то непонятным людям дают. Самая справедливая премия, по-моему, — за заслуги, по совокупности. Дожил до 60 — 70, выпустил 20 книг — получай заслуженную награду.
Принято ругать цивилизацию с ее пороками. Но никогда еще человек не достигал такого долголетия. Большинство поэтов XIX века не доживали и до 40. Сегодня 50—60 лет—активный, плодотворный возраст. Следовательно, можно и потерпеть. Вообще премия — это нечто условное. Разве Пушкин был лауреатом премии? А Фет? Или Блок? Но мы их читаем, а сколько лауреатов забыто! Существует замечательная закономерность: всех хоть сколько-нибудь заслуживающих внимания поэтов прошлого мы знаем. Время все расставляет по местам. Так бывало и в далеком прошлом, когда при отсутствии печатного станка затеряться было куда легче. Стихи Катулла, один экземпляр рукописного сборника его стихотворений, были найдены в Вероне (до этой находки, все Средневековье, он был никому не нужен). Тут работает закон, который хочется назвать законом сохранения поэзии. Да, тебя могут не знать при жизни. Но если ты того заслуживаешь, узнают посмертно. Это куда важнее, чем прославиться при жизни, а потом кануть в Лету. Если бы предложили выбирать, понятно какой выбор сделал бы каждый из нас.
С любезного согласия А С. Кушнера мы публикуем два его новых стихотворения
***
Прозаик может стать и девочкой в веснушках,
И поваром в большом крахмальном колпаке,
Старушкою, присев на лавочку к старушкам,
Механиком в депо, матросом на Оке.
Прозаик может стать — и мы не пожалеем
Его — так хорошо прозектором ему
В халате кофе пить, да хоть архиереем,
Профессором в Москве, курортницей в Крыму.
А пишущий стихи никем другим не может
Стать: велено ему всегда самим собой
Быть, — разве что звездой дрожащей, иглокожей,
Да тополем в снегу, да ласточкой весной.
***
Это вы виноваты, леса,
Это ваша вина, перелески,
Что у нас то война, то гроза,
То правитель какой-нибудь резкий.
Это вы виноваты, поля,
Это ваша вина, буераки.
А еще — января, февраля,
Что история тонет во мраке.
Но опомнюсь — дорога пуста
И на солнце тепла, рыжевата,
И прощенья прошу у куста,
В чем же ель предо мной виновата?
А уж лес так задумчив и тих,
И поля с облаками лепными…
Кто б я был, и не знаю, без них,
Без стихов, что навеяны ими?