Когда обычный зритель слышит имя какого-нибудь прибалтийского режиссера, то сразу же представляет себе театр скучный, холодный, замешенный на постановочных ребусах и преувеличенных восторгах критики и фестивальных отборщиков. Где он, этот человек, привычно покупающий в кассе билеты на спектакли невеликих антреприз и доживающих свое репертуарных театров, и где эти фестивали? Их интересы совпадают лишь в одном случае — когда появляется художник, который больше фестивалей, тенденций, национальных различий, который самим своим существованием опровергает провозглашенную новой критикой «смерть театра для людей». И вот тогда люди — рафинированная молодежь и театралки из бывших — объединяются. Как это произошло на спектаклях латвийского режиссера Алвиса Херманиса, которые привез в Москву, как и обещал, фестиваль NET.
Херманис родился в Риге в 1965-м, но он — настоящий шестидесятник, единственный и, возможно, последний на всем постсоветском театральном пространстве. В том смысле, что он романтик и совершенно заворожен ушедшей эпохой, той неудавшейся попыткой обретения коллективного счастья, определившей судьбы многих поколений. Его спектакли, обласканные русскими и зарубежными фестивалями, и трогают-то больше всего этой нежностью к человеку, который жил в то время, причем чем дальше Латвия от России и чем ближе она к НАТО, тем сильнее эта нежность и тем охотнее ей аплодируют во всех странах мира. Конечно, это не ностальгия по тем временам, упаси боже, но огромная, прямо гоголевская какая-то (вспомним Башмачкина) любовь к тем, кто эти времена не выбирал, а в них скромно жил и незаметно умер. Херманис даже «Ревизора» умудрился поставить в интерьерах советского общепита — и толстые прохвосты, важно расхаживающие между огромных плит и котлов и между делом берущие и дающие взятки, убеждали в одном: смеемся-то над собой. Чего, кстати говоря, и добивался автор.
Гастроли Нового рижского театра начались его знаменитым спектаклем «Соня» (по рассказу Татьяны Толстой). Здесь всех авторов, будь это классики прошлого или Владимир Сорокин, переводят на свой язык, поэтому «Соню» играют два актера-мужчины, один из которых, надев парик и женское платье и перевоплотившись в героиню, вообще не произносит ни слова, а другой рассказывает ее историю. Действие происходит в комнате, где собраны подлинные вещи советского быта 30—40-х годов (подозреваю, что рижские блошиные рынки — это настоящая страсть режиссера), с пластинок звучат голоса Леонида Утесова и Изабеллы Юрьевой. Толстая женщина с наведенными бровями и нарумяненными щеками, в нелепом платье, украшает кремом настоящий торт, колдует над настоящей курицей, которая прямо на глазах зрителей отправляется в настоящую печь… Пока у зала текут слюни, фарс оборачивается трагедией. Соню жестоко разыграли приятели, придумав ей несуществующего воздыхателя, и именно ему она понесет через весь блокадный Ленинград чудом сохранившуюся баночку сока. Вот ведь клоунада, розыгрыш — а в финале, когда Соня погибает, зал плачет навзрыд. Изощренные театральные приемы — и шквал эмоций, как в мелодраме.
Херманис свободен на сцене так, как может быть свободен только человек, занимающийся бесконечно любимым делом и мало заботящийся о том, что о нем скажут другие. Он справедливо считает, что главное в его профессии — это вкус, а в остальном можно смело мешать стили и жанры, времена и события. Он доверяет тем, с кем работает: бывает, что не смотрит премьеры других режиссеров в своем театре-их ему присылают потом на DVD. Заставляет актеров не выполнять указания постановщика, а придумывать спектакли самостоятельно, как это произошло с циклом «Латышские истории». Из 20 монологов-исповедей о судьбах самых разных людей современной Латвии, от водителя автобуса до воспитанников детского дома, москвичи увидели шесть. Там сразу бросается в глаза то обстоятельство, что Херманис и его актеры выбрали людей очень простых, из глубинки, не слишком образованных и не очень счастливых, то есть совсем не героев. Жизнь их вроде бы заурядна, совсем как у Сони, и небогата событиями. Что поражает, так это детали: зрители не отрываясь смотрят, как бывший моряк долго и виртуозно разделывает камбалу или как деревенский парень, ставший солдатом в Ираке, демонстрирует свое умение вымыть все тело всего лишь одним литром воды. Херманис-гений подробности, театральной детали, но из них в его спектаклях вырастают настоящие людские драмы. И вот уже мы узнаем, зачем моряк косит траву везде, где только можно (чтобы не плакать), и о чем беседует воспитательница детского сада, которая ушла от мужа-алкоголика и теперь живет с дочкой в съемной квартире на окраине Риги, с Божьей Матерью.
Шесть авторов-режиссер и пять актеров-значатся и на афише спектакля «Долгая жизнь», который в прошлом году получил «Золотую маску» как лучший зарубежный спектакль, показанный в России. Там речь о пяти стариках, пяти обитателях обычной рижской коммуналки конца прошлого века, которых играют 30-летние артисты. Герои, как и Соня, не произносят ни слова-их бормотание непонятно даже латышам. О старости говорится жестко, без сантиментов, актеры, по сути, разыгрывают этюды на эту тему-как двое стариков, собравшись на могилу сына, смогли дойти только до порога, потому что на большее не хватило сил, или как их сосед шьет себе костюм без спинки — в гробу это все равно будет незаметно. Надо было приехать в Москву режиссеру из страны, где, как говорят, теперь запрещают русский язык, чтобы рассказать нам и о наших стариках, и о наших коммуналках, и еще о чем-то таком, чего не объяснишь чужим людям. Жалко, что мы не увидели спектакля Херманиса, где бывшие балетные артисты исполняли «Ромео и Джульетту» Прокофьева — ему было 87 лет, а ей — 77. И удивительно ли, что в Риге те, кто сегодня записался на ту же «Долгую жизнь» в интернете, попадут на спектакль только через три года.
О том, как начиналась эта горькая «долгая жизнь», рассказывается в новом спектакле театра — «Звук тишины». Он тоже без слов и имеет подзаголовок: «Концерт Саймона и Гарфункеля в Риге 1968 года, который не состоялся». Это лирическая фантазия о юности родителей, «когда мы еще были в животиках у своих мам». Она вся пропитана незабываемой атмосферой 60-х, в которых были не только танки в Праге, но и любовь, весна, модные платья и прически и страстная жажда другой жизни. Композиции знаменитого американского дуэта, звуки которых жадно ловят с помощью самодельных антенн по «вражеским голосам», — символ этой другой, прекрасной и запретной жизни. Когда она станет явью, выяснится, что лучше 68-го для героев спектакля уже ничего не будет, но они этого еще не знают. На фотографиях и любительских съемках тех лет — потрясающе одухотворенные и красивые лица молодых людей, как в фильмах Хуциева. Прошедшие годы сделали их только краше. Многие молодые безжалостно иронизируют над той эпохой — Херманис понимает, что все мы так или иначе вышли оттуда, и там ищет ответы на самые непростые вопросы. Его повышенное внимание к быту, к квартире, в которой живут герои, — это не попытка спрятаться от большого мира в скорлупу частной жизни, а вполне западное уважение к прайвиси, помноженное на русскую традицию любви и уважения к «маленькому человеку», которого новая реальность унижает и оскорбляет еще более безжалостно. Оказывается, на эти вечные темы можно говорить самым что ни на есть современным театральным языком, обходясь без текста, но сохраняя его суть, заставляя мужчин играть женщин, как в шекспировском театре, а женщин — рожать прямо на сцене, как в «Звуке тишины».